Осип Мандельштам. 1911

    Поэтическое пространство Мандельштама огромно и разнообразно. В его стихах чувствуется философская глубина, проникновение в вечные тайны - призванья и долга поэта, любви, жизни и смерти, какое-то ясное, чистое, незамутненное понимание, видение всей картины мирозданья - и тревожное и радостное ее приятие. Нередко приходится слышать мнение, что Мандельштам - прежде всего трагический поэт, поэт страданья. Да, трагической, полной страданья была его земная судьба, трагическими были обстоятельства времени и места, с такою силой выразившиеся, преломившиеся в его поздней поэзии, но поэтический дар его - светел, поэтический голос - чист и искренен, поэтический взгляд исполнен какой-то надмирной светлой мудрости - как у Маленького Принца Экзюпери.

На розвальнях, уложенных соломой,
Едва прикрытые рогожей роковой,
От Воробьевых гор до церковки знакомой
Мы ехали огромною Москвой.

А в Угличе играют дети в бабки
И пахнет хлеб, оставленный в печи.
По улицам меня везут без шапки,
И теплятся в часовне три свечи.

Не три свечи горели, а три встречи —
Одну из них сам Бог благословил,
Четвертой не бывать, а Рим далече —
И никогда он Рима не любил.

Ныряли сани в черные ухабы,
И возвращался с гульбища народ.
Худые мужики и злые бабы
Переминались у ворот.

Сырая даль от птичьих стай чернела,
И связанные руки затекли;
Царевича везут, немеет страшно тело —
И рыжую солому подожгли.
1916

   Стихотворение "На розвальнях, уложенных соломой..." возникало, по-видимому, так. Мандельштам был влюблен в Марину Цветаеву, они познакомились в 1915 в Коктебеле, виделись зимой в Петербурге, а в феврале 1916 он приехал в Москву, они ездили по городу, и она "дарила ему Москву"; памятью об этом у нее остались несколько стихотворений к нему. 
   Марина Цветаева любила отождествлять себя с тезкой Мариной Мнишек; Мандельштам оказывался в роли Самозванца, принявшего имя царевича Димитрия, убитого в Угличе. Цветаева вводила его в московское православие, как Мнишек вводила Лжедимитрия в римское католичество, – тема, близкая Мандельштаму по Чаадаеву. Цветаева быстро меняла свои увлечения, и Мандельштам предвидел себе скорый конец (так оно и оказалось: следующий его визит, летом 1916 в городок Александров, оказался неуместен и краток, о нем написано стихотворение "Не веря воскресенья чуду..." Отсюда вереница ассоциаций: по Москве везут то ли убитого царевича для погребения, то ли связанного самозванца на казнь; над покойником горят три свечи, а над Русью занимается пожар Смуты, рыжий, как волосы Самозванца. Три свечи –реминисценция из Цветаевой 1911: Где-топленнику приснились палачи./ Там, в ночи, кого-то душат, где-то там / Зажигаются кому-то три свечи". Три свечи ассоциируются с тремя встречами: Коктебель, Петербург, Москва, четвертой не бывать. Эти последние слова сразу напоминают старую идеологическую формулу: "Москва – третий Рим, а четвертому не бывать", и отсюда мысль переносится на тягу и вражду к Риму, общую для самозванца, Чаадаева и самого Мандельштама. Эта быстрая скачка мыслей – от свеч до Рима – вся вмещается в центральную строфу стихотворения: "Не три свечи горели, а три встречи – / Одну из них сам Бог благословил, / Четвертой не бывать, а Рим далече – / И никогда он Рима не любил".
   Для читателя, который ничего не знает о Цветаевой и о поездках с нею по Москве, эта строфа загадочнее всего. Без нее перед нами – синтетическая картина Москвы Смутного времени, сложенная приблизительно так же, как картина Лондона в "Домби и сыне". Но три встречи – это могут быть и встречи трех Лжедимитриев с Москвой (и только одного "Бог благословил" поцарствовать), и встречи человечества с Богом (Рим, Византия, Москва, или: иудейство, католичество, православие, или: православие, католичество, протестантство), и, вероятно, многое другое. Мандельштам сознательно не дает читателю ключа в руки: чем шире расходятся смыслы из образного пучка стихотворения, тем это лучше для него. <...>

Воспоминания о том, как шутил, веселился и хохотал поэт, придумавший машинку для предотвращения шуток — впрочем, негодную

Несмотря на устоявшийся миф о Мандельштаме как о замкнутом и тяжелом в общении, обособленном ото всех «борце за свободу», в бытовой жизни, в кругу близких ему людей, он был удивительно веселым человеком, готовым едва ли не в любую минуту либо рассмешить собеседника до слез, либо согнуться от хохота. К сожалению, большая часть его шуток так никогда и не была записана, но особое чувство юмора Мандельштама запомнилось почти всем его близким знакомым. Георгий Иванов и вовсе заявлял: 

«Мандельштам — самое смешливое существо на свете. Где бы он ни находился, чем бы ни был занят — только подмигните ему, и вся серьезность пропала. Только что вел важный и ученый разговор с не менее важным и ученым собеседником, и вдруг: „Ха-ха-ха-ха…“». 

 Близкий друг Мандельштама Борис Кузин вспоминает:

«…я не могу припомнить ни одного самого мрачного момента, в котором нельзя было бы ожидать от О. Э. остроты, шутки, сопровождающейся взрывом смеха. Был у нас даже особый термин „ржакт“ (от глагола „ржать“) — для обозначения веселого и самого разнообразного по тематике зубоскальства, которому мы предавались при мало-мальски располагающей к этому обстановке. В этих ржактах порождались многие, часто коллективные, стихотворения и другие шуточные произведения».  

Генезис одного из таких шуточных стихотворений сохранился в воспомина­ниях Надежды Яковлевны, жены поэта:

«Еще был Нилендер, эллинист и знаток древнееврейского. Бывший морской офицер, он работал в Публичной библиотеке и приходил обычно под полночь, захватив с собой на всякий случай пакетик чаю. Он переводил Софокла и все рассказывал о „золотом сечении“. Однажды Шервинский пригласил О. М. с Анной Андреевной послушать перевод. Вдвоем пускать их не следовало: они чего-то там натворили, пришли с хохотом, и О. М. объяснил:

          Знакомства нашего на склоне
          Шервинский нас к себе зазвал
          Послушать, как Эдип в Колоне
          С Нилендером маршировал». 

В значительной части шуточных стихотворений Мандельштама шутка превращается в тщательно выверенный поэтический прием. Так, например, в цикле «Антология античной глупости» юмор строится на языковой игре и тонкой стилизации, что связывает эти стихи с «серьезной» поэзией Мандельштама и соответствует привычному для нас образу поэта:

В бытовых ситуациях чувство юмора Мандельштама чаще всего апеллировало к конкретным обстоятельствам или даже просто к случайной игре слов. Артур Лурье, который близко знал Мандельштама, рассказывал Анне Ахматовой, что как-то «шел с Мандельштамом по Невскому, и они встретили невероятно великолепную даму. Осип находчиво предложил своему спутнику: „Отнимем у нее все это и отдадим Анне Андреевне“». 

Сама Ахматова вспоминает остроты Мандельштама в связи с другим поэтом:

«Как-то раз в „Собаке“, когда все ужинали и гремели посудой, Маяковский вздумал читать стихи. Осип Эмильевич подошел к нему и сказал: „Маяковский, перестаньте читать стихи. Вы не румынский оркестр“».  

Шутил он и на ее счет:

«…когда я гостила у Мандельштамов в Нащокинском в феврале 1934 года, меня пригласили на вечер Булгаковы. Осип взволновался: „Вас хотят сводить с московской литературой?!“ Чтобы его успокоить, я неудачно сказала: „Нет, Булгаков сам изгой. Вероятно, там будеткто-нибудь из МХАТа“. Осип совсем рассердился. Он бегал по комнатам и кричал: „Как оторвать Ахматову от МХАТа?“».  

Зачастую ирония Мандельштама проявлялась в остроумно-абсурдном ответе на реплику собеседника:

«Вставая из-за стола, отдыхающие стали обсуждать программу вечерних развлечений. Спросили „профессора“ [Мандельштама], не прочтет ли он что-нибудь. Тот ядовито обратился к человеку с круглыми покатыми плечами, но в форме летчика: „А если я попрошу вас сейчас полетать, как вы к этому отнесетесь?“». 

«Как-то, вернувшись из города домой, Надя [Надежда Яковлевна Мандельштам] весело рассказывала об одной из обычных трамвайных перебранок. Они пробивались к выходу, получая тычки и виртуозно отругиваясь. Но последнее слово осталось за оппонентом. „Старик беззубый“, — обозвал он Мандельштама. Выйдя уже на переднюю площадку, Осип Эмильевич приоткрыл дверь в вагон, просунул голову и торжествующе провозгласил: „Зубы будут!“ С этим победным кличем они вышли из трамвая» . 

   Конечно, иногда «ржакт» становился сатирическим уколом — особенно в публицистических статьях:

«Маяковский же пишет стихи, и стихи весьма культурные: изысканный раешник, чья строфа разбита тяжеловесной антитезой, насыщена гиперболическими метафорами и выдержана в однообразном коротком паузнике. Поэтому совершенно напрасно Маяковский обедняет самого себя. Ему грозит опасность стать поэтессой, что уже наполовину совершилось». 

«Необычайная свобода и легкость мысли у Белого, когда он в буквальном смысле слова пытается рассказать, что думает его селезенка…» 

Впрочем, этот «сатирический укол» мог приобретать беззлобно-дружескуюформу, как в шутливом опусе о Шкловском, частично сохранившемся в архиве его жены Василисы Шкловской-Корди:

«Его <лысая> голова напоминает мудрый череп младенца <и в то же время философа-циника> или философа. Это <веселая> смеющаяся и мыслящая тыква. <Шкловский мог бы диктовать стенографистке-машинистке на Театральной площади, окруженный толпой.> Толпа окружает его и слушает, как фонтан. <Скульптура Шкловского.> Мысль бьет изо рта, из ноздрей, из ушей, прядает равнодушным и постоянным током <Мысль Шкловского и сама речь его — его импровизация — постоянно освежающаяся и равная себе проточная струя. Пройдут [годы]>, непрерывно <освежающаяся>, обновляющаяся и равная себе. Улыбка Шкловского говорит: все пройдет, но я не иссякну, потому что мысль — проточная вода. Все переменится: на площади вырастут новые здания, но <мысль> струя будет так же прядать — изо рта, из ноздрей, из ушей.
     Если хотите — в этом есть нечто непристойное. <Чинные> Машинистки и стенографистки особенно любят заботиться о Шкловском, относятся к нему с нежностью». 

Неудивительно и появление шуток «политических» — несмотря на время, мало располагающее к шуткам. Коснувшись вопроса о том, что на художественной выставке «за 15 лет» висят «дрянные» пейзажи Бухарина, Мандельштам добавляет:

«Ну что же, читали мы стихи Луначарского, скоро, наверное, услышим рапсодии Крупской». 

«Вполне естественно, что адъютанты и все прочие „писали“, но странно, каким образом мы не разучились шутить и смеяться.
В 38-м году О. М. даже придумал машинку для предотвращения шуток, ибо шутки вещь опасная… Он беззвучно шевелил губами — „как Хлебников“ — и жестами показывал, что машинка уже находится в горле. Но изобретение оказалось никуда не годным, и шутить он не прекращал». 

   Насколько можно судить по воспоминаниям мемуаристов, наибольшей смехотворной силой обладали даже не столько шутки Мандельштама, сколько сама его заразительная смешливость, готовность смеяться надо всем на свете. Сразу несколько человек вспоминают его удивление существованию юмористической литературы, когда «всё и так смешно»  . Вот как описывает своеобразный смех Мандельштама Георгий Иванов:

«Он хохочет до удушья. Лицо делается красным, глаза полны слез. Собеседник удивлен и шокирован. Что такое с молодым человеком, рассуждавшим так умно, так вдумчиво? Не болен ли он?..
     О, нет, не болен. Впрочем — пусть болен. Все-таки это более правдоподобно, чем если объяснять действительную причину смеха:кто-то чихнул, муха села кому-то на лысину…» 

«А через четверть часа он за чаем смеялся до слез какому-то вздору, который я рассказал случайно. Что-то о везшем меня извозчике — чушькакую-то. Смеялся как ребенок, уткнувшись лицом в салфетку и задыхаясь.
     <…>
     <…> На другой день после его приезда я встретил его в „Бродячей собаке“. Давясь от смеха, он читал кому-то четверостишие, только что им сочиненное:
          Не унывай,
          Садись в трамвай,
          Такой пустой,
          Такой восьмой…» 

Иногда эта неконтролируемая потребность смеяться, как кажется, была сильнее его самого. Георгий Иванов в «Петербургских зимах» вспоминал:

«Раз мы проходили по Сергиевской, мимо дома, где года два назад Мандельштам, „временно“ проклятый и изгнанный отцом (это случалось часто), жил у тетушки с дядюшкой.
     <…>
     <…> Я заметил на окнах их квартиры белые билетики о сдаче.
     — Твои родные переехали? Где же они теперь живут?
     — Живут?.. Ха… ха… ха… Нет, не здесь… Ха… ха… ха… Да, переехали…
     Я удивился.
     — Ну, переехали, — что ж тут смешного?
     Он совсем залился краской.
     — Что смешного? Ха… ха… А ты спроси, куда они переехали!..
     Задыхаясь от хохота, он пояснил:
     — В прошлом году… Тю-тю… от холеры… на тот свет переехали!
     И оправдываясь от своей неуместной веселости:
     — Стыдно смеяться… Они были такие славные… Но так смешно — оба от холеры… А ты… ты… еще спрашиваешь… Куда пе… Ха… ха… ха… Пе… переехали…»

Однако наиболее полно смешливость Мандельштама давала себе волю в «соавторстве» — а именно в компании Ахматовой. Именно она выступала его главным партнером по постоянным шуткам — или, как они это называли, по «большому смиезю»:

«В отношениях О. М. и Анны Андреевны всегда чувствовалось, что их дружба завязалась в дурашливой юности. Встречаясь, они молодели и наперебой смешили друг друга. У них были свои словечки, свой домашний язык. Припадки озорного хохота, который овладевал ими при встречах, назывались „большой смиезь“ — посмотреть, скажешь: не двое измученных, обреченных людей, а дрянная девчонка, подружившаяся по секрету от старших с каким-то голодранцем…» 

«В тот год Анна Андреевна часто к нам ездила и еще на вокзале привыкла слышать первые мандельштамовские шутки. Ей запомнилось сердитое: „Вы ездите со скоростью Анны Карениной“, когда однажды опоздал поезд, и: „Что вы таким водолазом вырядились?“ — в Ленинграде шли дожди, и она приехала в ботиках и резиновом плаще с капюшоном, а в Москве солнце пекло во всю силу». 

А вот как характеризует их «смеховые отношения» сама Ахматова:

«Смешили мы друг друга так, что падали на поющий всеми пружинами диван на „Тучке“   и хохотали до обморочного состояния». 

В их интимном кружке, в «своем домашнем языке», упомянутом Надеждой Яковлевной Мандельштам, присутствовали отдельные смеховые словосочетания, понятные только посвященным:

«В день, когда грохотала бессарабская линейка, появилось еще одно словечко. Я зажарила яичницу из принесенных Харджиевым яиц и вошла с подносом в комнату. Все трое протянули ко мне руки и закричали: „Она наша мама!“, а О. М. тут же переиначил: „Она мама нас!“ Я рассердилась: „Старые, противные, почему я вам мама?“ — но ничего не помогло, и я так и осталась „маманасом“…» 

«Услыхав о какой-нибудь нелепой сцене, О. М. всегда говорил: „И никакой неловкости не произошло“… Эта фраза тоже имела свою историю. Как-то Анну Андреевну попросили зайти с поручением к старому, парализованному актеру Г-ну… Ее привели к старику и сказали, кто она. Он посмотрел на нее мутным взглядом и произнес: „Совершенно неинтересное знакомство“… О. М. в незапамятные времена выслушал про этот визит и резюмировал: „И никакой неловкости не произошло“… Так эти две фразы и остались жить… Жизнь делала все, чтобы отучить их смеяться, но они оба туго поддавались воспитанию». 

Наконец, благодаря сохранившемся дневнику Николая Пунина , у нас есть возможность заглянуть в «смеховую лабораторию» тандема «Мандельштам — Ахматова»:

«На днях О. Э. Мандельштам, придя к Ан. [Ахматовой], говорит: „А. А., я придумал пол-анекдота, помогите придумать вторую половину“. Ан. с радостью соглашается. О. рассказывает: дело, конечно, было в тот знаменательный момент — годовщину смерти Ильича, в который по пушечному выстрелу все проходящие по улице должны остановиться (на тему эту, надо заметить, циркулируют до десяти анекдотов). Останавливаются. Два еврея. Один стоит, другой бегает вокруг… „И вот дальше не могу придумать, но чувствую, что из этого должен выйти хороший анекдот…“». 

Таким образом, мы видим человека, с одной стороны, всегда (и в любое историческое время) готового к остроумно-абсурдной шутке, с другой — неизбывно смешливого, заразительно смеющегося по любому, даже непонятному собеседнику поводу. Как же назвать это особое его чувство юмора? На этот вопрос лучше всего отвечает его жена:

«Кто-то выдумал, что Мандельштам был мастером анекдота. Это неправда: он любил анекдоты, смеялся, недоумевал, откуда они берутся, но его шутка принадлежит к совершенно иному разряду, чем анекдот, — острая сатира кратчайшего размера с фабульным построением. Шутка Мандельштама построена на абсурде. Это домашнее озорство и дразнилка, лишь изредка с политической направленностью, но чаще всего обращенная к друзьям — к Маргулису  , ко мне, к Ахматовой. Это стишок-импровизация „на случай“ или игра вроде тех, в которые он играл с моим братом, например совместное заявление в Комакадемию  о том, что „жизнь прекрасна“. В шутке Мандельштама всегда есть элемент „блаженного бессмысленного слова“». 

Авторы Виктория Буяновская, Марсель Хамитов