Нас учили миру картины Босха:
время - объемно, пространство - плоско;
нам было скучно - читай противно,
хотелось на волю - сидели смирно.
Мы хотели уехать в другие страны,
думали, залечим свободой раны,
думали, хоть там все будут рады…
Оказались неправы. Клады
давно все выкопаны другими,
мы же отдали в день всё, что жизнь копили,
дальше - можно понять и идти потверже,
не позволяя морщинам гулять по коже.
Сделать полегче поступь и ритм почетче,
не причитать при этом, мол «Авва, Отче»,
просто идти вперед, боясь лишь трещин,
расщелин в почве, прекрасных женщин
(заставят остаться), кинжалов в спину,
предать начала, обмана сына
отца, или - Святого Духа.
Хотя была б на всю жизнь наука.
Мы не любили тех, кто нам все давали,
мы, восхищаясь героями с их богами,
разучились любить людей, не страницы
(трехтомник Брэма важнее птицы).
Страницы были желанней звуков,
в стократ интересней вчерашних слухов,
даже сегодняшних, если честно. Нас
Вообще не волновало «сейчас»,
равно как и небывалое завтра,
гораздо важнее обед да завтрак.
Мы были вне чувств, вне интриг, вне споров,
когда больных развозили на «скорых»,
мы отрывались и вдаль глядели,
жалея о наличье изъянов в теле.
Мы никого не любили, больше
того (и это горше),
не замечали, как любят нас - и это
сделало из нас поколенье поэтов
(читай графоманов и неврастеников).
На ветряных мельницах не было мельников,
поэтому «Донкихоту» не объяснили,
не дали урок о веревке и мыле.
Все мы хотели уехать в Ниццу
и закричать, увидав по лицам:
«Вот где хорошие люди, вот где
хоть все спокойно, хвала природе».
Я не хотел бы, но ведь придется,
искать алмазы, сидя в компосте.
Я кричу - во весь голос - Аполлону-Фебу.
Ветер умолк, я иду по небу.
