УЕХАТЬ БЫ С ФЕДЕНЬКОЙ В СРЕДНИЕ ШИРОТЫ, ОБЗАВЕСТИСЬ ИЗБУШКОЙ В АЛЬПАХ, А ПО ВЫХОДНЫМ ЕЗДИТЬ В ОКРЕСТНЫЕ МЕГАПОЛИСЫ, ГУЛЯТЬ С ТАМОШНИМИ ПЕДЕРАСТАМИ.
А ТУТ ОДИН ЛИШЬ ТЕЛЬ-АВИВ. ГОРОДИШКО ЗАТХЛЫЙ, НО ПО-СВОЕМУ МИЛЫЙ. СРЕДОТОЧЕНИЕ ГЕЕВ И ПРОЧИХ НЕФОРМАЛОВ ПРИДАЁТ ЕМУ ШАРМ ЭДАКОЙ НЕЗДЕШНОСТИ. ПРОЧИЙ ИЗРАИЛЬ ОПРЕДЕЛИЛ ТЕЛЬ-АВИВУ РОЛЬ ТЁМНОЙ КОМНАТЫ, ПОЧТИ КАЖДЫЙ МОЖЕТ НАЙТИ ТАМ ПРИЯТНОЕ ЕМУ ЗАНЯТИЕ. ГОЛУБЫЕ ПОДРОСТКИ СО ВСЕЙ СТРАНЫ СПЕШАТ В ТЕЛЬ-АВИВ, ОБНАРУЖИТЬ НА КАКОЙ-НИБУДЬ ДИСКОТЕКЕ МУЖЧИНУ СВОЕЙ МЕЧТЫ…

ИМПЕРИЯ ЧУВСТВ РАСПАЛАСЬ НА УДЕЛЬНЫЕ КНЯЖЕСТВА МЕЛКИХ ЭМОЦИЙ…
Андрей Донец «Роман с Федей»,
Полный текст на сайте AGUDA.ORG

О НЕСЧАСТЬЕ! ОНО ЯВЛЯЕТСЯ ОПОРОЙ СЧАСТЬЯ. О СЧАСТЬЕ! В НЕМ ЗАКЛЮЧЕНО НЕСЧАСТЬЕ. КТО ЗНАЕТ ИХ ГРАНИЦЫ? ОНИ НЕ ИМЕЮТ ПОСТОЯНСТВА.
Лао-Цзы «Дао дэ цзин», стих 58

- Его звали Винченцо, и он был родом из Неаполя, - Алексей закрыл глаза, блаженно созерцая невидимый для меня образ. – Мы познакомились в пражской «голубой» пивнушке, где я убивал очередной вечер. Он подсел ко мне за столик, смуглый, вихрастый, похожий на цыгана, и, щелкнув пальцами, заказал две порции Мартини. В помещении царила полумгла, усиленная густой завесой табачного дыма, так что мне не сразу удалось рассмотреть его лицо. У него были необыкновенно красивые руки, такие встречаются только у художников или музыкантов. Но больше всего меня потрясла его улыбка. Какая-то зловещая, почти демоническая, она скорее походила на оскал, и только глаза Винченцо, лучистые и проницательные, смягчали впечатление, производимое его мимикой. По натуре Винченцо не был сентиментален, особой красотой не блистал, так что я до сих пор затрудняюсь объяснить природу его удивительного обаяния и почти царственной уверенности в себе. Я влюбился в него с того самого момента, как он впервые отымел меня на скрипучей деревянной кровати, украшавшей его убогое съемное жилье. Он действовал достаточно грубо, без малейшего намека на альтруизм, и это животное соитие, эта гремучая смесь острой боли с запредельным наслаждением неожиданно разбудили во мне нечто… нечто прекрасное и до такой степени нежное, что я заплакал.
- Ты мой, - рычал Винченцо, навалившись на меня всем телом, - ты мой и всегда был моим!
В ответ я целовал его небритое лицо и слизывал с него соленые капельки пота. Мы стали жить вместе. Я нанялся мыть подъезды и лестничные клетки, Винченцо работал грузчиком при мебельном магазине. Нам едва хватало денег на оплату текущих счетов, однако, как мне кажется, мы были счастливы, во всяком случае я. Комнату Винченцо, которую уместнее было бы назвать кельей, с ее закопченными стенами и единственным окном, выходящим на пустырь, я никогда бы не променял на богатые апартаменты своих прежних любовников. Именно здесь, рядом с Винченцо, прочно обосновался мой маленький рай. Счастье – это упоение настоящим, оно неизбежно задыхается в иных временных плоскостях, оно к ним попросту равнодушно. Каждый вечер я не просто шел домой, но возвращался к Винченцо. Я как бы обретал его заново изо дня в день, и никакая рутина не могла перечеркнуть для меня сладость тех часов, которые мы проводили вместе. Винченцо вкалывал как проклятый, его частенько донимали сильные боли в спине, и тогда я делал ему массаж. Это помогало, он переставал кряхтеть, улыбался мне и вскоре засыпал. Я гасил свет, забирался к нему под одеяло, и на меня нисходило такое умиротворение от того,что он мирно сопел рядом, такое чувство покоя, уюта и защищенности от всех невзгод, словно я был глупым маленьким несмышленышем, который и не нюхал еще суровую взрослую жизнь. Наши с Винченцо отношения изначально не предполагали избытка витиеватой словесности. Винченцо скверно говорил по-английски, а мне требовалось время, чтобы освоить азы итальянского. Однако молчание в присутствии друг друга не тяготило нас, ибо не являлось вакуумом, выражением беспомощной духовной пустоты, напротив, оно облагораживало нашу связь и придавало ей черты того редкого взаимопонимания, когда сорить оболочками слов вовсе не обязательно. Все рухнуло, что называется, в одночасье. Несколько раз, не глядя на меня, Винченцо говорил, что еще немного, и эта Прага его окончательно доконает, так что он намерен вернуться на родину, в Неаполь. Я торопливо и хмуро кивал, не желая тревожить себя возможными последствиями этого предупреждения и мысленно откладывая на потом дегустацию его жестокого, горького смысла. Нет-нет, мы не расставались с Винченцо, ибо я продолжал любить его, он просто исчез, внезапно, словно боялся испортить о себе впечатление, и даже прощальной записки не оставил. Я не сразу понял, что имею дело с предательством, даже когда обнаружил, что из тайника под половицей исчезли наши общие наличные. Двое бессонных суток я пытался выяснить, где он и не случилось ли с ним чего. Винченцо, единственный мой Винченцо… Только на третий день до меня дошло, что он больше не вернется, а на пятый я с ужасающей ясностью осознал, что он не вернется больше НИКОГДА. Мир поблек. Я ощутил, что старею в свои двадцать два. Помнишь, как у Мандельштама:
Из омута злого и вязкого
Я вырос тростинкой, шурша,
И жадно, и томно, и ласково
Запретною жизнью дыша,
И никну, никем не замеченный
В холодный и топкий приют,
Приветственным шелестом встреченный
Коротких осенних минут…
В конце концов я пришел к тому, что воля любимого для меня закон. Даже в минуты своего наивысшего сиротства я был как никогда далек от ненависти к беглецу. Через полтора месяца, подкопив немного денег, я вернулся в Россию.
* * *
В комнате вновь повисла тишина, на сей раз печальная. Алексей думал о чем-то своем, увенчанный незримым ореолом моего сопереживания. Его плечо, на которое я склонил голову, было твердым и холодным, как мрамор.
- А дальше? – робко спросил я. – Что произошло потом?
- Потом? – Алексей пожал плечами. – Потом я женился, - сообщил он таким тоном, как будто это обстоятельство логически проистекало из всей его предыдущей биографии.
Скажем так, не всех мужчин идея брака приводит в восторг. Уж таков крылатый бог Гименей, сын Диониса и Афродиты, что одним дарует он венок семейного счастья, других же с елейной улыбкой заковывает в кандалы священных обязательств. Женщины почему-то всегда симпатизировали Гименею сильнее мужчин, которые, в свою очередь, единодушно предпочитали ему Эрота… Но ближе к ТЕМЕ, дамы и господа. Согласно греческим мифам, Фамирид – первый в истории гомосексуалист – был свадебным певцом. Во время одного из торжеств он влюбился в мальчика, разносившего гостям вино. С тех пор в судьбах огромного числа геев традиционный факел Гименея соседствует с нежной лирой Фамирида.
(Как изящно провозглашается в арабских «Сказках 1001 ночи», «тут занялся рассвет, и Шахерезада прекратила дозволенные речи». НО ОНА ИХ ЕЩЕ ВОЗОБНОВИТ. Всем замечательных выходных!)