ЛЕЙЛИ И МЕДЖНУН
ПРИЧИНА СОЧИНЕНИЯ КНИГИ

Однажды, благоденствием объят,
Я наслаждался, словно Кай-Кубад.

«Не хмурься, — думал, — брови распрями,
Перечитай «Диван» свой, Низами».

Зерцало жизни было предо мной!
И будто ветер ласковой волной

Волос коснулся, возвестив рассвет,
Благоуханных роз даря букет.

Я — мотылек, светильник мной зажжен;
Я — соловей, — сад словно опьянен,

Услышав трели, что слагал певец,
Слов драгоценных я раскрыл ларец.

Калам свой жемчугами отточа,
Я стал велеречивей турача.

Я полагал: «Твори, настал твой час —
Судьба благоприятствует сейчас.

Доколе проводить впустую дни?
Кончай с бездельем, вкруг себя взгляни!

Верши добро и вкусишь от щедрот!
Кто в праздности живет — никчемен тот».

Бродягу-пса удача обошла,
И не заслужит пустобрех мосла.

Мир — это саз, коль жить с ним хочешь в лад,
Настрой его на свой, особый лад.

Тот гордо дышит воздухом родным,
Кто, словно воздух, всем необходим.

Подобием зерцала надо стать.
Чтоб сущий мир правдиво отражать.

Коль ты противоречишь всем вокруг,
То издает твой саз фальшивый звук.

«О, если б муж, причастный к сонму сил,
Заказ достойный мне сейчас вручил!»

Так о работе я мечтал, когда
Явилась вдруг желанная звезда.

«Трудись, счастливец, позабудь про сон
И будешь ты судьбой вознагражден!»

И совершилось чудо наконец —
Посланье шаха мне вручил гонец.

Я с наслажденьем вчитываться смог
В пятнадцать дивных, несравненных строк.

Светились буквы, разгоняя мрак,
Как драгоценный камень шаб-чираг.

«Властитель слов, кудесник, Низами,
Раб дружбы верной, наш привет прими.

Вдыхая воздух утренней зари,
Пером волшебным диво сотвори.

Найди проникновенные слова,
Достигни совершенства мастерства.

Любовь Меджнуна славится в веках,
Воспой ее в возвышенных стихах.

Так опиши невинную Лейли,
Чтоб жемчугами строки расцвели.

Чтоб прочитав, я молвил: «Мой певец
И впрямь усладу создал для сердец.

Любовь возвел на высший пьедестал
И кистью живописца расписал.

Шахиней песен повесть стать должна,
И слов казну растрачивай сполна.

У персов и арабов можешь ты
Убранство взять для юной красоты.

Ты знаешь сам, двустиший я знаток,
Подмену замечаю в тот же срок.

Подделкою себя не обесславь,
Чистейшее нам золото поставь.

И не забудь: для шахского венца
Ты отбираешь перлы из ларца.

Мы во дворце не терпим тюркский дух,
И тюркские слова нам режут слух.

Песнь для того, кто родом знаменит,
Слагать высоким слогом надлежит!»

Я помертвел, — выходит, что судьба
Кольцо мне вдела шахского раба!

Нет смелости, чтоб отписать отказ,
Глаз притупился, слов иссяк запас.

Пропал задор, погас душевный жар, —
Я слаб здоровьем и годами стар.

Чтоб получить поддержку и совет,
Наперсника и друга рядом нет.

Тут Мухаммед, возлюбленный мой сын, —
Души моей и сердца властелин,

Скользнув в покой как тень, бесшумно-тих,
Взяв бережно письмо из рук моих,

Проговорил, припав к моим стопам:
«Внимают небеса твоим стихам.

Ты, кто воспел Хосрова и Ширин,
Людских сердец и мыслей властелин,

Прислушаться ко мне благоволи,
Восславь любовь Меджнуна и Лейли.

Два перла в паре — краше, чем один,
Прекрасней рядом с павою павлин.

Шах просит сочинить тебя дастан,
Царю Иран подвластен и Ширван,

Ценителем словесности слывет,
Искусства благодетель и оплот.

Коль требует, ему не откажи,
Вот твой калам, садись, отец, пиши!»

На речи сына я ответил так:
«Твой ум остер и как зерцало зрак!

Как поступить? Хоть замыслов полно,
Но на душе и смутно и темно.

Предписан мне заране узкий путь,
С него мне не дозволено свернуть.

Ристалище таланта — тот простор,
Где конь мечты летит во весь опор.

Сказанье это — притча давних дней —
Веселость мысли несовместна с ней.

Веселье — принадлежность легких ело»
А смысл легенды важен и суров.

Безумья цепи сковывают ум,
От звона их становишься угрюм.

Зачем же направлять мне скакуна
В края, где неизведанность одна?

Там ни цветов, ни праздничных утех,
Вино не льется и не слышен смех.

Ущелья гор, горючие пески
Впитали песни горестной тоски.

Доколе наполнять печалью стих?
Песнь жаждет слов затейливо-живых.

Легенды той, грустней которой нет,
Поэты не касались с давних лет.

Знал сочинитель, смелость в ком была,
Что изломает, приступив, крыла.

Но повелел писать мне Ширваншах,
И в честь его дерзну в своих стихах,

Не жалуясь на замкнутый простор,
Творить, как не случалось до сих пор.

Чтоб шах сказал: «Воистину слуга
Передо мной рассыпал жемчуга!»

Чтоб мой читатель, коль не мертвый он,
Забыв про все, стал пламенно влюблен.

И если я поэзии халиф,
Наследник, настоянье проявив,

На уговоры тратил много сил,
Чтоб я ларец заветный приоткрыл.

«Любви моей единственный дастан, —
Промолвил сын, — души моей тюльпан,

Стихи тобою тоже рождены,
И братьями моими стать должны.

Они — созданья духа твоего,
Рождай, пиши, являя мастерство.

Сказ о любви, и сладость в нем и боль,
Он людям нужен, как для пищи соль.

Мысль — это вертел, а слова — шашлык,
Их нанизав, напишешь книгу книг.

Вертеть шампур ты должен над огнем,
Чтоб усладить едою всех потом.

Легенда, как девичий нежный лик,
Который к украшеньям не привык.

Но, чтоб невеста восхищала взор,
Одень ее в сверкающий убор.

Она — душа, природный тот кристалл,
Который ювелир не шлифовал.

Дыханием легенду оживи,
Воспой в стихах величие любви.

Твори, отец! А я склонюсь в мольбе,
Чтоб вдохновенье бог послал тебе!»

Реченья сына — глас самих судеб!
Совету внемля, сердцем я окреп.

В бездонных копях, в самой глубине
Стал эликсир искать, потребный мне.

В поэзии быть кратким надлежит,
Путь длительный опасности таит.

Размер короткий, мысли вольно в нем,
Как скакуну на пастбище степном.

В нем мерный бег морских раздольных волн,
Движением и легкостью он полн.

Размером тем писалось много книг —
Никто в нем совершенства не достиг.

И водолаз доселе ни один
Перл не достал из плещущих глубин.

Бейт должен быть с жемчужиною схож,
В двустишиях изъяна не найдешь.

Я клад искал, трудна моя стезя,
Но отступиться в поисках нельзя.

Я вопрошал — ответ мой в сердце был,
Копал я землю — вмиг источник бил.

Сокровищем ума, как из ларца,
Я одарил поэму до конца.

Создать в четыре месяца я смог
Четыре тыщи бейтов, звучных строк.

Коль не было б докучных мелочей,
Сложил бы их в четырнадцать ночей.

Да будет благодатью взыскан тот,
Кто благосклонно встретит этот плод.

О, если б расцвести она смогла б,
Как «си», «фи», «дал», когда придет раджаб!

Пятьсот восемьдесят четвертый год
Поэмы завершенье принесет.

Закончен труд, я отдых заслужил,
На паланкин поэму возложил.

К ней доступ я закрою на запор,
Пока мой шах не вынес приговор.

ЖАЛОБА НА ЗАВИСТНИКОВ И ЗЛОПЫХАТЕЛЕЙ

О сердце, не удерживай порыв,
Не должен быть оратор молчалив.

Средь златоустов, на арене слов,
Я превзошел искусных мастеров.

Достаток мой — усилий долгих плод,
Сокровищница мысли мне дает.

Открыв простор волшебному коню,
Свое я Семиглавье сочиню.

Такое мне досталось волшебство,
Что отрицать бессмысленно его.

За чародейство слов — творцу почет,
«Зерцалом тайн» прозвал меня народ.

Меч языка разящий создал стих,
Он чудотворен, как пророк Масих,

И обладает силою такой,
Что «Джазр-асамм» раскроется глухой.

В моих словах святой огонь живет —
Тот, кто коснется, пальцы обожжет.

Поэзии могучая река
Прославилась в мой век на все века.

А дармоеды, их презренный сброд,
Кормиться счастлив от моих щедрот.

Добычу лев сражает наповал;
Объедками питается шакал.

Я съесть могу лишь то, что в силах съесть,
Но прихлебаев у меня не счесть.

Завистники, аллах, избавь от них!
Злословят и хулят мой плавный стих.

Передо мной пластаются, как тень,
Но за глаза поносят всякий день.

Газели сочиню — раздумий плод —
Злоречный за свои их выдает.

Двустишия торжественных касыд
Он подражаньем жалким осквернит.

А если сочиняет он дастан,
Скажу я так: подделка и обман.

Не полновесным золотом монет,
Фальшивой медью он дурачит свет.

Мартышка людям подражать взялась —
Зерцалом звездным стать не может грязь.

Сияет и лучится яркий свет,
Но тень за ним скользит бесшумно вслед.

О наша тень, ничтожна и смешна,
За человеком следует она.

Столь неотступно, тою же тропой,
За провожатым следует слепой.

Пророк был тени собственной лишен, —
Чужими он тенями окружен.

Знай, океан с прозрачной глубиной
Не замутит бродячий пес слюной.

Бесчинства желтоухие творят, —
От гнева щеки у меня горят.

Я — океан в спокойных берегах,
Гляжу на них с усмешкой на устах,

Я — светоч, пальцем по нему стуча,
Хотят, чтоб ярче вспыхнула свеча.

Я не железный, тяжко зло сносить,
Зачем с каменносердыми мне быть.

Пусть я прославлен как добытчик слов,
Но у меня немало есть врагов.

И бесноватость не избыть врагам;
Недуг приходит к ним по четвергам.

Чтоб оправдаться, мой обчистив двор,
Хозяина поносит наглый вор.

Когда облава на воров идет:
«Держите вора!» — первым вор орет.

Пускай воруют, так тому и быть, —
Но злоязычья не могу простить.

Талант мой видят, но не признают,
Без пониманья образы крадут.

Коль зрячий вор, да будет он слепым!
А коль он слеп, то станет пусть немым!

Сгорая от стыда, терплю их срам.
Мое молчанье на руку врагам!

Быть может, здесь потребна прямота,
Ступай и крикни: «Дверь не заперта!»

О, если б я корыстью был ведом,
Какое бы несчастье было в том!

Скрывая в рукавах весь мир щедрот,
Смотреть не стану, как ворует сброд!

Для слуг моя распахнута сума,
Пусть пользуются этим задарма.

Жемчужин у меня моря полны —
Мне мелкие воришки не страшны.

Сокровище хранят замок и меч.
А рута красоту должна сберечь.

От сглаза мать дала мне руту в дар,
Железным стал я, как Исфандиар.

Мне «Низами» прозвание дано,
Имен в нем тыща и еще одно.

Обозначенье этих букв благих
Надежней стен гранитных крепостных.

Хранит мое богатство бастион,
И я от постягательств огражден.

Сокровищнице в крепости такой
Подкоп не угрожает никакой.

Где жемчуга, там змеи тут как тут.
Колючки сладкий финик стерегут.

Кто удостоен славы на земле.
Завистной подвергается хуле.

Был братьями Юсуф за красоту
В колодезную брошен темноту.

Иса с дыханьем благостно-живым
Был в Иудее мучим и гоним.

Чтит Мухаммеда набожный араб,—
Преследовал его Абу-Лахаб.

И на земле никто не избежал,
Вкушая мед, пчелиных острых жал.

ПРОСЬБА О ПРОЩЕНИИ ЗА СВОИ ЖАЛОБЫ

С тех пор, когда мое возникло «Я»,
Не обижал я даже муравья,

Жемчужин не искал в чужих морях,
Помехой не служил в чужих делах.

Сам недругов порочить не мастак —
Я не хулил завистливых собак.

С достоинством и выдержкою льва
Я слушал поносящие слова.

Я знал, что ярость лучше затаить
И лучше о врагах не говорить.

Но доблестью считать я не привык
Сносить насмешки, прикусить язык.

Купец, видавший не один базар,
Оценит и похвалит наш товар.

Враг, вздумав руку на меня занесть,
Сам враг себе, свою пятнает честь.

Пусть сердце вздор докучный не гнетет,
Достанет сердцу собственных забот.

Ты, сердце, — роза, нежен твой цветок,
Лобзай того, кто рвет тебя не в срок.

Хлеб собственною кровью добывай,
Коль безголовый, шапку не снимай.

Уж лучше униженье испытать,
Чем с торгашами дружбу затевать.

ОБ ОТКАЗЕ ОТ СЛУЖЕНИЯ ЦАРЯМ

Стань тем лучом, что согревает мир,
Не для тебя Джамшида пышный пир.

Тебе царей подачки не нужны,
С бесчестием они сопряжены.

С опаской в царский заходи чертог,
Царь — пламень жаркий, ты — соломы стог,

И от огня, пускай дает он свет,
Подальше лучше быть, таков совет.

Был мотылек огнем свечи прельщен,
Но, прилетев на пир, испепелен.

О виночерпий, я с трудом дышу,
Вина благословенного прошу.

Того вина, что чище серебра,
Того, что открывает мир добра.

О ТОМ, ЧТО НЕ СЛЕДУЕТ ОТНИМАТЬ У ЛЮДЕЙ
НАСУЩНЫЙ ХЛЕБ

Будь счастлив долей собственной своей
И посягать на хлеб чужой не смей.

Заносчиво надев чужой халат,
Сам пред судьбою будешь виноват.

Коль птица к солнцу устремит полет,
Ее за дерзость солнце обожжет.

Колеса переедут ту змею,
Что пред арбою ляжет в колею.

Бряцающий оружием захид,
Вступая в драку, будет сам избит.

Бессмысленно лисе бороться с львом,
Гранитных стен не расшибают лбом.

Друг кравчий, восклицая: «Пей до дна!»
Налей мне искрометного вина,

Чтоб, эликсиром радости объят„
Я стал счастливым, словно Кай-Кубад.

О РАДОСТИ СЛУЖЕНИЯ НАРОДУ

Коль ты не камень — действуй и живи,
Коль не хромец — дороги не прерви.

Отряхивая пыль с усталых ног,
Шагай вперед по войлоку дорог.

Пляши, коль надо, не сходя с тропы,
Пусть на пути колючие шипы.

Отдай коня, пешком иди вперед,
С лицом открытым, не страшась невзгод.

Устав в пути, себя не береги,
Груз донести другому помоги.

Знай, если будешь немощью объят,
Тебе поможет в трудный час собрат.

О, виночерпий, наполняй бокал,
Налей вина, чтоб дух мой воссиял.

Блаженный ток в крови моей бурлит,
Лаская душу, сердце обновит.

НАЧАЛО ПОВЕСТИ

Сказитель, перед тем как начинать,
Стал жемчуг слов сверлить и подбирать.

Жил некогда в Аравии один
Великий муж, арабов властелин.

Стараньем шейха амиритов край
Поистине расцвел, как божий рай.

Земля, его дыханьем вспоена,
Была благоуханнее вина.

Муж доблестный всем обликом своим
Ни с кем другим на свете несравним.

Он украшал Арабский халифат
И, как Гарун Аджамский, был богат.

Как в скорлупе таящийся орех
Судьбою огражден от бедствий всех.

Но милостью других не обделя,
Сам был свечой, лишенной фитиля.

Он жаждал сына, так ракушка ждет,
Что в ней волшебный жемчуг расцветет.

Так хлебный колос клонится пустой
Без полновесной силы золотой.

Шейх тщетно уповал, что, сжалясь, рок
Дозволит древу новый дать росток:

У кипариса на закате дней
Побег взрастет из свившихся корней.

И на лугу фазан в палящий день
Под молодой листвой обрящет тень.

Счастливец тот, с кем рядом сын растет,
В потомках он бессмертье обретет.

Шейх к милосердью высшему взывал,
Дирхемы щедро нищим раздавал.

«Родись, мой месяц, мой желанный сын!»
Жасмин сажал он, но не рос жасмин.

В пустой ракушке силился опять
Жемчужную он завязь отыскать.

Не знал он, тщетно вознося мольбу,
Что слезной просьбой искушал судьбу.

Не ведал он, печалью угнетен,
Что в ожиданье каждом свой резон,

Что связано все тесно на земле,
И смысл особый есть в добре и зле.

Что если кем-то был отыскан клад,
То лучше не найти его в сто крат!

И в списке дел, что будут на пути,
Иные лучше вовсе обойти.

Ведь счастья не находят люди те,
Что пребывают в вечной суете.

Ключ к тайне ищут, к той, что на замке,
Не ведая, что ключ у них в руке.

Шейх, чтоб родился столь желанный сын,
В глубинных копях свой искал рубин.

Моленьям слезным внял благой творец
И первенца послал он наконец.

На розовый бутон похож сынок.
Не роза, нет! — манящий огонек.

Жемчужинка блестящая. При нем
Сменилась ночь неугасимым днем.

Весть разошлась по всем концам страны,
Отец сорвал замок своей казны.

Он роздал все. Так роза наземь в срок
За лепестком роняет лепесток.

Чтобы недугов мальчик не знавал,
Он добрую кормилицу призвал.

Не мать, а время нянчилось с сынком
И благостным поило молоком.

Был молока священного глоток
Как преданности будущей залог.

Та пища, что вкушал он, с каждым днем
Любовь и стойкость укрепляли в нем.

Индиго, окропившее чело,
Восторженные чувства в нем зажгло.

И, проливаясь, капли молока
Росой казались в венчике цветка.

Кто глянет в колыбель — произнесет:
«Соединились молоко и мед!»

Сиял младенец в люльке вырезной,
Покоясь двухнедельною луной.

«Талант любви ребенку богом дан!»
И наречен был Кейсом мальчуган.

Год миновал, и убедились все,
Что мальчику в пленительной красе

Сама любовь, благословляя в путь,
Вложила перл в младенческую грудь.

До трех годков, играя и шутя,
Резвясь в садах любви, росло дитя,

В семь лет кудрявый, прелестью живой,
Тюльпан напоминал он огневой.

А в десять лет — твердили все уста,
Что легендарной стала красота.

При виде лучезарного лица
Молились все о здравии юнца.

Родитель, восхищен и умилен...
Был в школу мальчик им определен.

Наставник мудрый отыскался в срок,
Наук обширных истинный знаток.

Он с лаской обучал, как истый друг,
Способнейших детей пытливый круг.

Желал учитель, чтобы каждый мог
Добра и прилежанья взять урок.

В те времена, преданье говорит,
Для девочек был в школу путь открыт.

Из разных мест, стекаясь в знанья храм,
Совместно дети обучались там.

Талантов кладезь, несравненный лал,
Кейс знаний суть мгновенно постигал.

С ним вместе обучалась в школе той,
Жемчужной ослепляя красотой,

Дочь племени соседнего одна.
Была она прелестна и умна,

Нарядней куклы и луны светлей,
И кипариса тонкого стройней,

Мгновенный взгляд, скользящий взгляд ее
Был, как стрелы разящей острие.

Газель с невинной робостью в глазах
Властителей земли ввергала в прах,

Арабская луна красой лица
Аджамских тюрков ранила сердца.

В кудрях полночных лик ее сиял,
Казалось — ворон в когти светоч взял.

Медвяный ротик, сладость скрыта в нем,
Был чуть приметным оттенен пушком.

И эту восхитительную сласть,
Чтобы никто не смел ее украсть,

Отец Лейли и весь достойный клан
Оберегали словно талисман.

Той красоте волшебной надлежит
Шахбейтом стать в звучании касыд.

И капли слез, и проступивший пот
Поэт влюбленный жемчугом сочтет.

Не нужны ей румяна и сурьма, —
Была природа щедрою сама.

И родинка на бархате ланит
Сердца и восхищает, и пленит.

Не потому ль с любовью нарекли
Ее лучистым именем Лейли.

Кейс увидал и понял, что влюблен,
И был в ответ любовью награжден.

Мгновенным чувством он охвачен был,
И путь любви им предназначен был.

Им первая любовь, фиал налив,
Дала испить, сердца соединив.

О первая любовь, один глоток
Дурманной силой сваливает с ног.

Пригубив вместе розовый настой,
Они влюбленной сделались четой.

Любви вручив бестрепетно себя,
Кейс сердце отдал, душу погубя.

Но сколь любовь Лейли ни велика,
Была она застенчиво-робка.

Друзья вникали в трудный смысл наук,
Не размыкали любящие рук.

Друзья над арифметикой корпят,
Влюбленные словарь любви твердят.

Друзья уроки учат, как и встарь,
А у влюбленных свой теперь словарь.

Друзья зубрят глаголы день за днем,
Влюбленные воркуют о своем,

Отстав в науках, бросив все дела.
Любовь их вдохновляла и вела.

О ТОМ, КАК ЛЕЙЛИ И КЕЙС ПОЛЮБИЛИ ДРУГ ДРУГА

Когда очнется утренний восток,
Юсуфоликий царь приходит в срок.

И базилики ласковый рассвет
В лимонно-золотой окрасит цвет,

Лейли играла с солнцем, как дитя,
Лучами подбородок золотя.

Сдержать восторга люди не могли,
Взглянув, как солнцевеет лик Лейли.

Так сонм к Зулейхе приглашенных жен
Красой Юсуфа был заворожен,

Что восхитясь при виде красоты,
Забыв лимон, порезали персты.

Могуществом любви ошеломлен,
Кейс пожелтел, стал желтым, как лимон.

И круг друзей, кого ни назови,
Сиянье озаряло их любви.

Пришла пора, и в этом нет чудес,
Что вздох влюбленных достигал небес.

Любовь, души опустошая дом,
Обрушилась на них двойным клинком.

Сердца похитив, унесла покой,
Наполнив грудь смутительной тоской.

Сначала шепотком, а после вслух
Преследовать влюбленных начал слух.

С их робкой тайны сорван был покров.
Секрет стал притчей улиц и дворов.

О чуде чистом, как святой аят,
С осудоЮ насмешливой твердят.

Лейли молчала, Кейс был тоже нем,
Но тайна их известна стала всем.

Так спрятанного мускуса зерно
Сладчайший запах выдаст все равно,

Так предрассветный дерзкий ветерок
Чадры приподымает уголок.

Пусть каждый, сокровенно терпелив.
Любви смятенно сдерживал порыв,

Но долго ль можно им любить тайком?
Не скроешь солнца свет под колпаком.

Когда томленьем преисполнен взгляд,
В уединенье тайну не хранят.

Ведь сердце Кейса локоны Лейли
Как шелковые цепи оплели.

Рассудок приказал скрывать порыв,
Но взор безмолвный был красноречив.

Не в силах колдовство преодолеть,
Кейс угодил в расставленную сеть.

Став пленником любви, попав в силки,
Не находя спасенья от тоски,

Одной любимой он принадлежал
И без нее не жил и не дышал.

Так скачет конь у бездны на краю,
Погибель не предчувствуя свою.

И Кейса те, чей немощен скакун,
Теперь с усмешкой стали звать: «Меджнун!»

Меджнун — безумец! Взор его блуждал
И прозвище невольно подтверждал.

Людским судом любовь осуждена,
И от Меджнуна спрятана луна.

От кривотолков, что кругом росли,
Как загнанная лань была Лейли.

Жизнь для нее теперь не дорога, —
Из глаз точились слезы-жемчуга.

Меджнун, кляня несправедливый рок,
С ресницы каждой слезный лил поток.

На улицах и где базар бурлил,
Он с болью в сердце средь людей бродил.

Слагая песни дивные свои,
Газели о мучительной любви,

Он шел и пел, а вслед кричал народ:
«Глядите все, безумный, сумасброд!»

Пословица гласит недаром так:
«Держи узду, не то сбежит ишак!»

И слыша поношения кругом,
И в правду помутился Кейс умом.

Страдая, безысходностью объят,
Разъял на части сердце, как гранат.

От всех скрывал он тайну в глубине,
Что делать с сердцем, если грудь в огне?

Тот беспощадный огненный язык,
Сжигая сердце, в мозг его проник.

Он в горе, но любимой рядом нет,
Тоскующим он ищет взглядом — нет!

Днем мечется везде, не спит в ночи,
Подобьем став истаявшей свечи.

Где для души лекарство обрести?
Одна Лейли могла его спасти.

Надежды нет, жесток его удел,
Через порог он перейти не смел.

Чуть тронет небо утренняя синь,
Босой он убегал в пески пустынь.

Лейли скрывают, видеть не велят,
Вдохнуть не дозволяют аромат.

И он к ее шатру тайком спешит,
Ночь оглашая пением касыд,

Чтоб замкнутую дверь облобызать
И до рассвета воротиться вспять.

Туда стремясь, как ветер буревой,
Путем обратным брел едва живой.

Туда летел, как будто стал крылат,
Обратно по колючкам шел назад.

Туда он несся, как поток весной,
Обратно полз скалистой крутизной.

Ступни изранив, страстью одержим,
Туда он мчался, словно конь под ним.

Как будто ветер знойный гнал туда,
Где прядала прозрачная вода.

Когда б не злая власть судьбы самой,
Вовек не возвратился бы домой!

ОТЕЦ МЕДЖНУНА ОТПРАВЛЯЕТСЯ СВАТАТЬ ЛЕЙЛИ

Пути закрыты, двери на замке.
Разрушен мост и нет воды в реке.

Меджнун в ночи, от мук оцепенев,
Читал свои газели нараспев.

А утром вновь, исполнившись надежд,
С друзьями отправлялся в горный Неджд.

Был каждый друг, что шел за ним вослед,
Простоволос и в рубище одет.

«Кейс сумасшедший — общий приговор —
Безумец жалкий, племени позор!»

Родитель, слыша жалобы кругом.
Тревожился о сыне дорогом.

А тот, любовью властной одержим,
К увещеваньям близких был глухим.

Когда любовь затмит весь белый свет,
Бессильны уговоры и совет.

Истерзанный сыновнею бедой,
Отец от горя сделался седой.

Груз тяжких размышлений не избыть,
Не ведал он, как дальше поступить.

Друзей и домочадцев, удручен,
Расспрашивать о сыне начал он.

Отцу услышать было суждено
То, что известно родичам давно.

Он думать стал, как лучше поступить,
Чтоб розу клеветой не очернить.

Достойно увенчать союз сердец,
Жемчужиной украсить свой венец.

За счастье сына все он дать готов,
Не пожалев ни денег, ни даров;

Совет старейшин, выслушав его,
Благословенье дал на сватовство.

«Жемчужина, что ярче всех слывет,
Украсит по достоинству твой род».

И торопясь, чтоб время не тянуть,
Старейшины сбираться стали в путь.

При этом рассуждали здраво так:
«Безумного спасет счастливый брак!»

Когда отец решение узнал,
Он вытер слезы и душой воспрял.

В богатые одежды облачен,
Торжественный кортеж возглавил он.

Все родичи красавицы Лейли —
И стар, и млад встречать гостей пошли.

Как предписал обычай и закон,
Обряд гостеприимства соблюден.

Был в честь приезжих пир на славу дан —
Раскинут хлебосольный дастархан.

Когда приличья время истекло,
Гостей спросили: «Что вас привело?

Случилась радость или вдруг беда?
В любой нужде поможем мы всегда».

Звучали так ответные слова:
«Мы ищем с вами близкого родства.

У вас невеста, а у нас жених,
Благословит господь союз двоих.

Сын полюбил и сам в ответ любим.
Сердца влюбленных мы соединим.

Мой сын в песках от жажды изнемог,
А дочь твоя — живой воды исток.

Вода ключа, прозрачна и чиста,
Утешит душу, насладив уста.

Цель посещенья ясного-ясней,
Я без смущенья говорю о ней

Ты знаешь сам, что род наш именит,
Старинные обычаи хранит.

Моя казна несметно велика,
И сила войск надежна и крепка.

Продай мне жемчуг дивной красоты,
И, поклянусь, не прогадаешь ты.

Знай, мне цена любая по плечу,
Запросишь много — вдвое заплачу.

Пришел купец достойный на базар,
Коль ты разумен — уступи товар!»

Отец невесты слушал и молчал,
Ответ его сурово прозвучал:

«Чтоб ни решил я, чтобы ни изрек,
Все небосвод предвидел и предрек.

Ты понапрасну убеждал меня
Вступить в горнило, полное огня.

Я понял, ты не дружбою влеком,
А поступил со мною, как с врагом.

Пусть благороден ваш старинный род,
Но сын твой болен, слух о том идет.

А если он безумьем одержим,
Мы за него Лейли не отдадим.

Лечи его молитвой и постом,
Повремени пока со сватовством.

Не предлагай нам жемчуг свой больной,
Не затевай напрасный торг со мной.

С изъяном жемчуг темен, не блестит
И ожерелья он испортит вид.

Купив твой жемчуг, что скажу родне,
Арабы не простят проступок мне.

Забудь об этом, свадьбе не бывать,
И нам с тобою хватит толковать!»

Отказ услыша, каждый амирит
Почувствовал и боль, и жгучий стыд.

Обиженно, окольной стороной,
Вернулись амириты в край родной.

Как иностранцы, чья судьба горька,
Им не понять чужого языка.

Родные рады все на свете дать,
Чтоб ум больного просветлел опять.

Но те советы, что дала родня, —
Как хворост для палящего огня.

«У нас красавиц столько — говорят —
Невесты той прекрасней во сто крат.

Как жемчуг зубки, губы — как рубин,
Не устоит пред ними ни один.

В парчу одеты, схожие с весной,
Струятся кудри мускусной волной.

Красавиц восхитительных не счесть,
А ты решил чужую предпочесть?

Здесь нам найти невесту разреши —
Кумира, утешение души.

Ты с ней весь путь пройдешь рука в руке.
Пусть сахар растворится в молоке».

ПЛАЧ МЕДЖНУНА ОТ ЛЮБВИ К ЛЕЙЛИ

И поученья выслушав родни —
Укоры и попреки в них одни, —

Меджнун, свой ворот ухватив рукой,
Порвал одежду, мучимый тоской:

«Тому, чей разум погружен во тьму,
Кто мертвым стал, — одежда ни к чему!»

Так шел в песках, скрывая слезный лык.
По Азре стосковавшийся Вамик,

Так, прихватив нехитрый скарб с собой,
Тюрк с караваном бродит кочевой.

Зачем ему кольчуга или щит?
Повязкою он тело защитит.

...Бродягой чужеродным с виду став,
О тернии одежду разорвав,

Кейс жаждал смерти, больше ничего,
«Ла Хаула! Спаси нас от него!»

Твердили, видя, как он брел в пыли...
А он стонал: «Лейли!» и вновь: «Лейли!»

Преследуем недоброю молвой,
В лохмотьях, с непокрытой головой,

Он равнодушен к добрым был и злым,
Не замечая тех, кто рядом с ним.

Свои газели распевал везде.
О йеменской пленительной звезде.

И бейты вдохновенные свои
Он наполнял сиянием любви.

Но каждый, кто видал, сколь странен он,
Вздыхал, его несчастьем удручен,

Ему нет дела до людских осуд,
Не все ль равно, каким его сочтут.

Ни жив ни мертв, в ничто вперяя взор,
Он в книге бытия свой облик стер.

Чуть билось сердце, был он словно прах,
Лежащий на бесчувственных камнях.

Его перемололи жернова —
В грязи и струпьях, плоть едва жива.

Он — как свеча, спаленная бедой,
Осиротевший голубь молодой.

На сердце клейма всех печалей злых,
Чело покрыла пыль дорог земных.

И не стерпев глумления толпы,
Он сел на коврик в пыль, сойдя с тропы,

Дав волю причитаньям и слезам:
«Что делать мне, где отыскать бальзам?

Вдали от дома, сбился я с пути
Обратной мне дороги не найти.

Отвергнул я родительский дорог,
А к дому милой путь сыскать не мог.

Разбилась с добрым именем бутыль,
Ее осколки покрывает пыль.

И доброй славы барабан пробит,
Грядущий подвиг он не возвестит.

Охотница! Я — загнанная дичь,
Меня легко и ранить и настичь.

Любимая, кумир моей души,
Молю тебя, души меня лиши.

Коль пьяный я, то значит пьян давно,
Пьян иль безумен — это все равно.

Безумным, пьяным, как ни назови,
Я сердце потерял из-за любви,

Меня опутал ловчей сетью рок,
Никто на помощь поспешить не смог.

Все у меня нескладно, все не в лад,
Дела поправить я смогу навряд.

О, если б я раздавлен был скалой,
Мой прах разнес бы ветер силой злой,

О, если бы внезапный грянул гром,
Испепелила молния б мой дом,—

Нет никого, кто б, пожалев меня,
Живого сжег бы в кипени огня.

Или дракону бросил прямо в пасть,
Чтоб мир забыл позор мой и напасть.

Я — выродок в безумии своем,
Я опозорил благородный дом.

Я — недостойный сын, поправший честь,
Чье имя всуе стыдно произнесть.

Пусть буду я повержен и убит.
За кровь мою никто не отомстит.

Товарищи веселья и забав,
Прощайте все, вы правы, я неправ.

Бутыль с вином в моих руках была,
Не удержал я хрупкого стекла.

Стекло разбито, но его унес
Поток пролитых безутешных слез.

О, подойди, осколков нет, взгляни,
Ты не поранишь нежные ступни.

Кто состраданьем не наполнил грудь,
Пускай уйдет, не преграждая путь.

Потерян я, искать напрасный труд.
Не тратьте слов, они бессильны тут.

Вы, муки доставляющие мне,
Дозвольте быть с бедой наедине.

Я сам уйду, меня не надо гнать,
Сам скакуна сумею оседлать.

Как постудить? Ослабли ноги вдруг,
Подай мне руку, помоги, о друг.

Я жив тобой, зачем мне жить скорбя,
Я, жертвой став, погибну за тебя.

О, приласкай, участье прояви,
Счастливой вестью душу обнови.

И если я безумьем обуян,
Скинь с нежной шеи черных кос аркан.

Меня петлей душистой задуши,
Дыхания последнего лиши,

Ведь тот секрет, что в сердце я берег,
Прикосновеньем локон твой извлек.

Твой каждый локон мой унес покой
Не силою, а властью колдовской.

Иль руку дай тому, кто изнемог,
И умереть дозволь у дивных ног.

Грешно сидеть без дела, знаю сам,
На горе — я повязан по рукам.

Знай, изреченье древнее гласит:
«За милосердье бог вознаградит».

Тот, кто живет беспечно, без забот,
Согбенного работой не поймет.

Ведь сытый не постигнет никогда.
Сколь дорога голодному еда.

Тот знает, сколь опасно жжет огонь,
Кто сунул в пламя голую ладонь.

Адама дети, разны мы судьбой:
Ты — ветвь самшита, я — сравним с щепой.

О добрый свет моей больной души,
Куда уводишь душу, расскажи?

Молю я о прощении у всех,
Любить тебя — неужто это грех?

Из тысячи ночей та ночь светлей,
Когда, решившись, станешь ты моей.

Коль этот шаг безумный совершим,
Пусть этот грех сочтут грехом моим.

Я многогрешен, чести я лишен,
Но сострадай — и буду я прощен.

Твоя жестокость словно пламя жжет,
Когда же милосердие придет?

Коль гнев твой вспыхнет, как огонь, жесток,
Его погасит слез моих поток.

Луна моя, взор отвести боюсь,
Я на тебя гляжу — не нагляжусь.

Лучи влекут, заманивают в сеть,
— Нельзя безумцам на луну смотреть.

Тебя от всех хочу оберегать,
Я даже к тени начал ревновать.

За мной повсюду следует она,
И столь же безрассудно влюблена.

В плену душа, но что за произвол, —
То не игра, а худшее из зол.

Любовью безнадежною томим,
Бессильем я прославился своим.

Пусть радость встречи безрассудно ждать —
Я продолжаю слепо уповать.

В бреду ребенок увидал больной
Из золота кувшин с водой речной.

Проснувшись, тщетно ждет воды глоток
И теребит свой пальчик, как сосок.

Согнулись ноги, будто буква «лам»,
Две буквы «йай» под стать моим рукам.

Я именем твоим прославлен, знай,
И в нем сплелись от боли «лам» и «йай».

Мой скорбный дух страданья извели.
Все это сотворила ты, Лейли.

Что делать мне с любовью, не пойму?
Нельзя доверить тайну никому.

Как матери святое молоко,
Любовь в меня проникла глубоко.

Пока живу, покуда я дышу,
Безмолвной тайне я принадлежу».

Промолвив все, он наземь пал ничком,
Но люди позаботились о нем.

И сострадая, с жалостью немой,
Они страдальца отнесли домой.

Порой любовь — беспечная игра,
Вмиг промелькнет, как юности пора.

Но есть любовь — залог предвечных благ.
Влюбленных не отпустит ни на шаг.

Не превозмочь ее, не одолеть,
Она в бессмертье простирает ветвь.

Меджнун возвел любовь на пьедестал,
Он суть любви единственной познал.

Безропотно неся сладчайший гнет,
Подобно розе той, что ветер гнет.

На лепестках, что вихрь, сорвав, унес,
Дрожат росинки розоцветных слез.

Той ароматной, розовой водой
Я насыщаю дух и разум свой.

ОТЕЦ УВОЗИТ МЕДЖНУНА В КААБУ

Когда любви неутоленной стяг
Луною воссиял на небесах,

Того, чья страсть столь светлою была,
Сопровождала общая хула.

«Безумец!» — к этой стыдной кличке он
Как каторжник к цепям приговорен.

Судьба благая отвернулась зло, —
Старание родных не помогло.

Отец молился только об одном —
Чтоб мрак ночной сменился ясным днем.

Чтоб исцеленье даровал господь,
И разум смог недуг преобороть,

В сопровожденье горестных родных
Он побывал во всех местах святых.

Но все напрасно. Родственный совет
Решил, что средства от болезни нет.

Как дальше поступить? — Беда не ждет,
Одна Кааба юношу спасет.

О, если б излечить она смогла б,
Земли и неба выспренний михраб!

И, как велит обычай мусульман,
Готовить к хаджу стали караван.

И сквозь пустыню, в край святой земли,
Верблюды нагруженные пошли.

В украшенный удобный паланкин
Родителем, как месяц, спрятан сын.

А сам отец с измученным лицом,
Как пленный раб, отмеченный кольцом,

Пред нищими все злато, что берег,
Сынам песков рассыпал, как песок.

И тот богатый край, как говорят,
Дар получив, богаче стал в сто крат.

Истерзан непосильной маетой,
Отец в Каабе припадал святой.

В Каабу, как дитя, он сына ввел,
Чтоб дух святой к больному снизошел.

«Здесь, милый сын, не место для утех,
А исцеленье от злосчастий всех.

Молись, кольцо Каабы сжав в руках,
Чтобы кольцо беды разъял аллах.

Скажи: «Господь, твоя безмерна власть,
Спаси больного, отврати напасть.

Длань надо мной прощенья протяни,
На путь повиновения верни.

В плену любовном я страшусь любви,
Избавь меня от тяжких уз любви!»

Отец сказал «любовь», и, вздрогнув вдруг,
Меджнун, очнувшись, поглядел вокруг.

Воспрянув, как змея, чей прерван сон,
Вскочил с земли и распрямился он.

И зарыдал, потом захохотал,
Кольцо Каабы в цепких пальцах сжал.

И произнес: «Отец мой, посмотри,
Похож я ныне на кольцо в двери:

Я раб любви, любовь в моей крови,
Отдам я душу за кольцо любви.

Мне говорят: «Чтоб в счастье пребывать,
Забудь любовь, спеши ее предать».

В одной любви источник сил моих,
Умрет любовь — и я погибну вмиг.

Любовь мое пронзила естество,
Служить ей — назначение его.

Сердца, где не нашла любовь приют,
Пусть не стучат и от тоски умрут.

О повелитель сущего, аллах,
Я умоляю, распростертый в прах:

В твоей я власти, дух мой умертви,
Но только не лишай меня любви!

Уму, молю, прозренья силу дай,
Сурьму с ресниц моих не вытирай.

Я пьян любовью до скончанья дней,
О, опьяняй меня еще сильней.

Суровый окрик слышу я: «Внемли,
Освободись, убей любовь к Лейли!»

О господи, мученья мне продли,
Но разреши увидеть лик Лейли.

Жизнь отними, судьбу мою не дли.
Пусть бесконечной будет жизнь Лейли.

Стал от любви я тоньше волоска,
Да удалится от Лейли тоска.

Истерзан я, горька моя судьба,
До смерти мне носить кольцо раба.

Вином, Лейли, налей мне чашу всклянь,
Ее чеканом имя отчекань.

Стать жертвой красоты ее дозволь,
Прости ей, боже, кровь мою и боль.

Пусть я свечой истаю восковой,
Не утешай меня, тоску удвой.

Пока живу, пускай из года в год
Любовь всепобеждающе растет!»

Отец внимал в отчаянье немом
И обреченно думал об одном:

«Напрасно все, беда сомкнула круг,
Неизлечим мучительный недуг».

Домой к родным он возвратился вспять,
Чтоб об моленье сына рассказать:

«Увидел я безумия лицо,
Когда Каабы стиснул он кольцо.

Услыша вопль, я волю дал слезам,
И волноваться начал, как Замзам.

Я уповал — слова святых молитв
От мук избавят, разум просветив,

Пути безумья сына вдаль влекли,
Себя он клял, молился за Лейли!»

ОТЕЦ МЕДЖНУНА УЗНАЕТ О НАМЕРЕНИИ
ПЛЕМЕНИ ЛЕЙЛИ

А кривотолки между тем ползли,
Став достояньем племени Лейли.

«Мол, некий отрок, смилуйся, аллах!
Лишась рассудка, жизнь влачит в песках.

Свой разум потерял он неспроста,
Повинна в том девичья красота».

О всем хорошем и о всем дурном
Болтали люди праздным языком.

От этих слухов, полных клеветы,
Лейли в тисках душевной маеты.

Злословьем род Лейли не пощажен:
Ее родитель был оповещен:

«Знай, некто, чей рассудок омрачен,
Позорит род, достойный испокон.

Простоволосый, обрядясь шутом,
Сей пес бродячий твой бесчестит дом.

То вдруг запляшет, то стенает он,
То землю лобызает, исступлен.

Преследуя безнравственную цель,
Слагает за газелями газель.

Позора ветер вдаль стихи несет,
Их с восхищеньем слушает народ.

Безумцем рода честь посрамлена,
Доколе унижаться нам, шихна?

Лейли свечою тает восковой,
Ее погасит натиск ветровой.

От суесловий бедная больна —
Ущербною становится луна!»

Разгневанный шихна потряс мечом:
«Сталь станет и судьей, и палачом!»

На лезвие зловеще вспыхнул свет.
Воскликнул вождь: «Меч скажет мой ответ!»

И эти речи, полные угроз,
Отцу Меджнуна вскорости донес,

Проведавший об этом амирит:
«Беда нам неминучая грозит.

Шихна и кровожаден, и жесток,
Как пламя, жгуч, неистов, как поток.

Меджнун еще не ведает пока,
Сколь для него опасность велика.

Пока не поздно, мы предупредим
О бездне, что разверзлась перед ним».

Шейх растерялся и в испуге он,
Оповестил родных в округе он,

Чтоб рыскали везде, как вихрь степной,
Злосчастного найдя, любой ценой

Иль улестить, иль грозно припугнуть,
Но в дом родной немедленно вернуть!

Все обыскали из конца в конец,
Но тщетно все — исчез в песках беглец!

Неужто он погиб, как быть теперь?
Его порвал, должно быть, хищный зверь!

И каждый друг, слезами полня взгляд,
Тревогой и волненьем был объят.

Пустыня поглотила все следы,
Нет для родных ужаснее беды.

А тот несчастный, с раненым умом,
Блуждал в песках, отчаяньем влеком.

От суеты и дел мирских далек,
Забрел в скитаньях в дальний уголок.

В охотничьих угодьях, как слепой,
Не дичь, а пыль он видел пред собой.

Лиса, коль благодушна и сыта,
Не тронет куропатки никогда.

Пусть сокол жаждой крови обуян,
Но если сыт, то будет цел фазан.

Сухой лаваш — вся пища бедняка,
Богатый не живет без шашлыка.

Недаром мудрость древняя гласит:
«Захочешь есть — чумизой будешь сыт!»

И справедливы лекарей слова:
«Что при холере — смертный яд халва!»

Любые яства — для Меджнуна яд
И как полынь они во рту горчат.

Он, в немощи ничем не дорожа,
Не отличал динара от гроша.

О нет, хоть велика была печаль,
Она светла, и нам его не жаль.

Печаль, заполоняя естество,
Позволила не помнить ничего.

Он клад искал, но отыскать не мог,
Доступных нет к сокровищу дорог.

Ведомый путеводною звездой,
Однажды странник шел пустыней той.

Из племени он был Бану-Саад,
Вдруг средь песков его приметил взгляд:

Ручей струится в мареве песка,
И человек простерт у родника.

Как краткий бейт, он столь же одинок,
Где стихотворец рифмой смысл облек.

Как лук, согнутый чьей-то волей злой,
Где верность долгу сходна со стрелой.

Казалось, Он не нужен никому, —
Тень заменяла круг друзей ему.

Заметил путник, в изумленье встав,
Что юноша красив и величав.

О том о сем он начал свой расспрос,
Мёджнун ответных слов не произнес.

Отчаявшись услышать что-нибудь,
Продолжил человек свой дальний путь.

И к амиритам поспешая, он
О виденном поведал, удручен.

Что, мол, Меджнуна, люди, видел я,
Свернулся он на камне, как змея.

Больной, безумный, жалкий вид явив,
Он корчится в припадке, словно див.

Так плоть свою сумел он извести,
Что исхудал бедняга до кости.

Отец несчастный, услыхавший весть,
Покинул быстро дом и все, что есть.

Сам, словно див, блуждая среди скал,
Меджнуна бесноватого искал.

Взывал к нему в отчаянье отец
И увидал безумца наконец.

Приникнув к камню, сын, живой едва,
Газелей нараспев твердил слова.

А из глазниц, вдоль исхудалых щек,
Струился вниз кровавых слез лоток.

В самозабвенье, умоисступлен,
На первый взгляд казался пьяным он.

Его узрев, собрав остатки сил,
Отец мягкосердечно возгласил:

«Мой милый сын, очнись, сынок, садад!»
Мёджнун, как тень, приник к его стопам.

«Престол моей души, главы венец,
Беспомощность мою прости, отец.

Не вопрошай, молю, и не учи,
А воле провидения вручи.

Я не хотел, свидетель в том аллах,
Такую боль читать в твоих глазах.

Но ты пришел, как светлый дух возник,
Мне черный стыд огнем сжигает лик.

Ты знаешь все! Простить меня нельзя,
Судьбой мне предначертана стезя!»

ОТЕЦ НАСТАВЛЯЕТ МЕДЖНУНА

И, сострадая сыну своему,
Сорвал отец с седой главы чалму,

Израненною птицей застонал,
И день его полночный мрак объял.

Промолвил он: «О, как измучен ты,
Став книгою, где вырваны листы.

О, возлюбивший безрассудства друг,
О, злополучный раб сердечных мук.;

Чей глаз недобрый в том виной, скажи,
Кем проклят ты, о перл моей души?

За что в тебя судьба вонзает шип?
Иль кровник жаждет, чтоб мой сын погиб?

Бездумный ты поступок совершил,
Кто зрение твое запорошил?

Влюбленнее бывают, спору нет,
Что ж ты один влачишь все бремя бед?

И разве ты, скажи, не изнемог,
Терпя и поношенье и упрек?

При жизни сердцу уготован ад,
Когда над ним столь страшный суд творят.

Честь запятнал ты, эта страсть вредна,
Источник слезный вычерпан до дна.

Чувствительным родился ты на свет,
И стойкости в тебе, к несчастью, нет.

Я вижу то, что скрыто от других, —
Зерцало чувств мятущихся твоих.

Зеркальная поверхность столь чиста, —
В нем истины сияет правота.

Добро и зло — все отразит оно,
Суровой беспристрастности полно.

Очнись, мой сын, тебе ль меня не жаль
Остывшую ковать не надо сталь.

Я понимаю, ты лишился сил,
Вдали от милой, изнывая, жил.

Но мог бы ты хотя б единый раз
Родных наведать, успокоить нас.

Страсть — ярый конь. Безумный бег чиня,
Измучаешь себя, загнав коня.

Ты опьянен невидимым вином,
Нельзя мечтать неведомо о чем

Оставил нас, а налетевший шквал
Мой урожай разнес и разметал.

Чеканом славы наш чеканен род,
Чекан позора нам не подойдет.

Ты руд берешь — меня кидает в дрожь,
Не струны руда — наше сердце рвешь.

То пламя, что любовь в тебе зажгла,
Спалив твой дух, сожжет меня дотла.

Ищи бальзам, чтоб он тебе помог,
Зерно посей и верь — взойдет росток.

Знай, дело беспросветное подчас.
Надеждою одаривает нас.

Жди, уповай, и время подойдет —
Мгла расточится, заблестит восход.

Преодолей судьбу, сынок, очнись,
К благополучью прежнему вернись.

Не выпустишь удачу из руки —
Вновь станешь счастлив, року вопреки.

И все узлы распутывая впредь,
Господства перстень сможешь вновь надеть.

Пусть беды мира связаны узлом,
Не поддавайся, сын, борись со злом.

Когда терпенье будешь проявлять,
То счастье возвратишь себе опять.

Знай, капельки сливаются не зря —
Из капель образуются моря.

Ведь из песчинок тех, что не видны,
Сложились горы звездной вышины.

Будь терпелив и сдержан, срок придет —
Не каждый сразу жемчуг обретет.

Мужчина безрассудный недалек,
Он слеп, как червь, и, как червяк, безног.

Лиса отнимет долю у волков,
Она хитра, а серый — бестолков.

Ты жертвуешь душой, а между тем
Забыли думать о тебе совсем.

У той, что розой пышно расцвела,
Не сердце, а гранитная скала.

Тот, кто о ней заводит разговор,
Тебе несет бесчестье и позор.

Яд горя страшен, ранит душу он,
Как будто уязвляет скорпион.

Займись-ка делом, вот мои слова,
Уймется пусть глумливая молва.

По голове слона индиец бьет.
Чтоб Индию забыл он в свой черед.

Ох мой сынок, дыхание мое,
Вернись, ты — упование мое!

В, чем смысл мытарства в выжженных песках?
Не в том ли, что родитель твой зачах?

Что ждет тебя? Куда, зачем идти —
Колдобины и ямы на пути!

А цепь позора — лишь она страшна,
Ужасней, чем карающий шихна.

Шейх обнажил недаром грозный меч,
Ты безрассудству дал себя завлечь.

Вернись к друзьям, стань весел и здоров,
Презри расчеты злых клеветников!»

ОТВЕТ МЕДЖНУНА ОТЦУ

Умолк отец, всю горечь чувств излив,
Ответ Меджнуна был медоточив:

«О ты великий, словно небосвод,
Надзвездных достигающий высот,

Твой лик арабам мускус даровал,
А я твои становья разорял.

Кыбла моих молений — твой чертог,
Существованья бренного исток.

Пускай аллах твои года продлит,
Вся жизнь моя тебе принадлежит.

Совет твой каждый, ты не ведал сам,
Мне на ожоги сердца лил бальзам.

Как поступить? Лицо мое черно,
Не знал я, что упасть мне суждено.-

На скорбный путь, где суждено пропасть,
Влекла меня неведомая власть.

Закованный, влача железный груз,
Сам по себе оковы сбить не тщусь.

И бремя непомерное влеку,
Так суждено судьбою на веку!

Один я всю печаль земли постиг,
Мир не рождал подобных горемык.

Виновна ль тень, что угодила в грязь,
Или луна, что мглой заволоклась?

Так повелось — ни слон, ни муравей
Не властвуют над участью своей.

Такую боль таю я в глубине,
Что даже камни сострадают мне.

Меня судьба преследует, губя,
Нельзя уйти от самого себя.

Куда исчезнуть мне с тропы земной?
Стать не могу ни солнцем, ни луной.

Но если ничего не изменить,
То лучшее из дел — дела забыть.

Блаженных дней мне не знавать вовек, —
Злосчастный я, пропащий человек.

Как молния, палящая уста,
В теснине рта улыбка заперта.

Мне говорят: «Куда пропал твой смех,
Как можно плакать на виду у всех?»

Я не смеюсь, заботясь лишь о том,
Чтоб смех мой не спалил живых огнем!>

ЛЕЙЛИ ОТПРАВЛЯЕТСЯ ГУЛЯТЬ ПО САДУ

В степи раскрыла роза свой шатер.
И с розой встретясь, розов стал простор,

Как любящих счастливые черты,
Улыбчивы весенние цветы.

Стяг желто-алый миром сотворен,
Его соткали роза и пион.

Вплетаясь в соловьиный пересвист,
Сад шелестит, лепечет каждый лист.

Жемчужины росы растенья пьют
И зеленеют, словно изумруд,

Тюльпана огнецветного цветок
Скрыл в сердцевине траурный ожог.

И локоны фиалки расплели,
Склоняясь на лугу к стопам Лейли.

В бутоне розы волею судьбы
Запрятаны колючие шипы.

А роза, уподобившись рабе,
Атласную одежду ткет себе.

На водной глади лилии листы
Раскиданы, как пленников щиты.

Лейли в саду, и все цветы спешат
Ей подарить пьянящий аромат.

Самшит кудрявый ветви долу гнет,
Гранат до срока наливает плод.

Томления исполненный нарцисс
Свои взор стыдливо опускает вниз.

Под солнцем искрясь, словно кровь из ран,
Расцветший пламенеет аргаван.

Серебряной росистою рекой
Обрызганы жасмины и левкой.

Для поцелуев рдяные цветы
Открыли розы, девственно чисты.

Разъял касатик истомленный зев,
Свой язычок, как синий меч воздев.

Смолк ворон ночи, прикусил язык,
И щебет утра стал разноязык,

Турач порабощенный, словно раб,
Сжег собственное сердце, как кебаб.

На всех чинарах — вестники зари —
Заворковали глухо сизари.

И как Меджнун, певец любви своей,
Зарокотал, защелкал соловей.

Когда царица роз открыла взор
И на заре покинула шатер —

Все розы восхищенно расцвели,
Встречая пробуждение Лейли.

Но слезы на фиалковых глазах,
Как дождевые капли на цветах.

Прислужницы ступают вслед за ней
Жемчужины вкруг той, что всех ценней.

Они — тюрчанки, их точеный стан,
Как у прекрасных дев арабских стран.

Средь идолов, как ангел, шла она.
Не сглазить бы! Нежнее, чем весна!

С подругами встречая новый день,
Лейли вошла под лиственную сень.

Тюльпан ей кубок преподносит в дар.
Нарцисс медвяных дарит рос нектар,

Фиалки у нее берут урок,
Как завивать искусней лепесток.

Тень с кипарисом пери хочет слить.
Жасмины белизною удивить,

И, в благодарность, шелестящий сад
Ей, как харадж, вручает аромат.

Ни кипарис, ни пальмы, ни цветы —
Иная цель у юной красоты.

Ей надо уголок найти такой,
Чтоб поделиться с кем-нибудь тоской.

Быть может, соловей ее поймет.
Иль ветерок, что средь ветвей снует.

Он в цветнике, порхая там и здесь,
О том, кто вдалеке, прошепчет весть.

Уняв ее волненье и печаль.
Вновь легковейный унесется вдаль.

Туда свой шаг направила Лейли,
Где пальмы аравийские росли,

Казалось, что художник создавал
Резное совершенство опахал.

И высились они на зависть всем,
Движеньем указуя путь в Ирем.

Нет уголка чудесней этих мест!
Лейли пришла туда с толпой невест.

На зелени травы тотчас возник
Благоуханный розовый цветник.

И роза, видя прелесть юных дев,
От зависти склонилась, побледнев.

Там, где в росе омыла лик Лейли,
Казалось, кипарисы возросли.

Докучен для Лейли подружек смех,
Намного лучше ей покинуть всех.

Под движущейся тенью Навесной
Наедине мечтает быть с весной.

Как соловьиный стон невыразим,
Был плач ее о том, кто столь любим.

Так, убиваясь, плакала она,
Что сострадала ей сама весна.

«Любимый мой, где ты, в какой дали?
Мы на беду друг друга обрели.

О, благородный, стройный кипарис,
Приди ко мне, хоть раз один явись!

О, если б ты цветник мой посетил
И сердца жар дыханьем охладил!

Пусть к кипарису припадет платан
В счастливый день, что солнцем осиян.

Неужто ты разлуку превозмог
И посетить раздумал мой чертог?

Но все равно, пришли хотя б тайком
Мне весточку с попутным ветерком!»

Вдруг вдалеке, разборчиво едва,
Знакомые послышались слова.

Пел чей-то голос, будто для двоих,
Меджнуном сочиненный грустный стих:

«Меня добронравья лишает Лейли.
Надежда меня вдохновляет Лейли.

Меджнун утопает в кровавых волнах,
Спокойно на муки взирает Лейли.

Отверстые раны на сердце его,
Их солью, смеясь, посыпает Лейли,

Шагает по терниям жгучим Меджнун,
В шатре на шелках засыпает Лейли.

Он стонами грудь разрывает свою,
О играх беспечных мечтает Лейли.

Меджнун изнывает на знойном песке,
В весеннем саду пребывает Лейли.

Нуждою гонимый, он верит в любовь,
В чьи очи с улыбкой взирает Лейли?

Меджнуна разлука лишила ума,
Неужто блаженство вкушает Лейли?»

Лейли внимала. Капли жарких слез
Могли расплавить каменный утес.

Одна из бывших с нею стройных дев
Взирала на нее, оторопев.

И прияла, сколь тяжело двоим,
Разлуки гнет обоим нестерпим.

Лейли замкнулась, возвратясь домой,
Так в раковине жемчуг дорогой

Красу свою запрятать норовит
И тайну сокровенную хранит.

Но та, которой стал секрет знаком,
Все нашептала матери тайком.

«Ведь только мать вольна в беде помочь,
Отыщет средство и утешит дочь!»

И мать, узнав, исполнившись тоски,
Забилась птицей, пойманной в силки.

«Один безумен! — плакала она,—
Хмельна другая, словно от вина.

Как вразумить? Аллах, где сил мне взять?
Дочь я могу навеки потерять!»

Но поняла, что здесь помочь нельзя,
И горевала, молча боль снося.

Лейли таиться от родных должна,
Так в паланкине облачном луна

Туман вдыхает, что вокруг нее.
Кинжал вонзает в сердце острие.

Она в страданьях дни влачит свои.
Тот, кто любил, тот знает власть любви!

СВАТОВСТВО ИБН-САЛАМА

Сад радости, где счастью должно быть,
Вдруг сочинитель вздумал заклеймить, —

В тот день, когда Лейли, войдя в цветник,
Явила миру лучезарный лик,

Узрев ее средь шелеста весны,
Померкли розы, зависти полны.

При виде кос, что по плечам вились,
Душистыми цепями завились...

В тот самый день забрел в цветущий сад
Один араб, чей род Бану-Асад.

Был молод он, пригож и сановит,
Среди арабов чтим и знаменит.

Роднёю достославной окружен,
О процветанье рода пекся он.

Успех его сопутствовал делам,
И звался он «Сын мира» — Ибн-Салам.

Он был удачлив, как никто иной,
И обладал несметною казной.

Увидев свет пылающей свечи,
Он вздумал поступить, как вихрь в ночи.

Но об одном забыл он на беду,
Что ветер со свечою не в ладу.

Он, возвратясь с дороги в край родной,
Соединиться жаждал с той луной.

Но истина забыта им одна —
Не про него затеплена луна.

Настойчивый в решенье до конца,
Араб нашел надежного гонца.

Чтоб тот, старанье проявив, помог
Луну упрятать в свадебный чертог,

Чтоб, умоляя у отца в ногах,
Динары рассыпал, как жалкий прах.

И в уговорах, не жалея сил,
Несметные сокровища сулил...

Гонец, искусный в деле сватовства,
Не поскупясь на льстивые слова.

Униженно склоняясь до земли,
Стал у родных просить руки Лейли.

И благосклонно обойдясь с гонцом,
Так свату отвечали мать с отцом:

«Пускай аллах твои продолжит дни,
Мы ценим просьбу, но повремени, —

Подул в цветник студеный ветерок,
Наш первоцветный розан занемог.

Поправится, дай бог, она вот-вот.
Пускай жених со свадьбой подождет.

Для общей пользы их соединим,
Да будет небо милостиво к ним!

Но только не сейчас, минует срок,
Еще недужен утренний цветок.

На радость нам болезнь избудет он,
И расцветет на радость наш бутон.

Пусть увенчает свадебный венец
Союз счастливый любящих сердец,

Благоразумным этим вняв словам,
Терпения набрался Ибн-Салам.

Стал женихом, исполненным надежд,
Пыль ожиданья отряхнув с одежд.

НАУФАЛ ПОСЕЩАЕТ МЕДЖНУНА

Не ведала Лейли, что делать ей,
Любовь скрывать чем дольше, тем трудней.

Девичья честь во власти пересуд,
Ославили ее и чанг, и руд.

О ней судачит и шумит базар,
Газели распевают млад и стар, —

Усердствуют заезжие певцы,
И шепчутся безусые юнцы.

В тревоге и смятении она,
Днем нет покоя, ночью не до сна.

Меж тем Меджнун, слепой судьбой гоним,
Пустыней брел, отчаяньем томим.

В седых песках его терялся след,
И хищники за ним бежали вслед.

Спешил он к Неджду, длани простерев,
Выкрикивая бейты нараспев.

Любовь его в тот горный край влекла,
Он шел как дух добра, не гений зла.

По терниям ступал он босиком,
Как кеманча, стеная под смычком.

И слыша безысходный этот зов,
Любой ему сочувствовал без слов.

В краю пустынном мирно проживал
Достойный муж, чье имя Науфал.

Он добрым был, хоть с виду и суров —
Защитник вдов, радетель бедняков.

Но этот кроткий муж, впадая в гнев,
Врагов своих крушил, как ярый лев.

Он был богат и не считал казны,
Но не о том мы рассказать должны.

Однажды, в окруженье гончих свор,
Он для охоты выбрал тот простор,

Где средь забытых богом голых скал
Зверь дикий рыскал и приют искал.

Вдруг пред собой он юношу узрел,
Страданья перешедшего предел.

Стоял он на израненных ногах,
С горящим взором, изможден и наг.

Вокруг него — поверить в то нельзя! —
Лежали звери мирно, как друзья.

Расспрашивать стал ловчих Науфал,
И с удивленьем повесть услыхал:

«Мол, так и так, любовь повинна в том,
Что распростился юноша с умом.

Слагает бейты средь песков сухих
И ветеркам вверяет каждый стих.

Тем ветеркам, что донести смогли
Благоуханный вздох его Лейли.

Он облакам, свершающим полет,
Стихи читает сладкие как мёд.

Все странники спешат сюда свернуть,
Чтоб на страдальца нищего взглянуть.

С ним делятся последнею едой,
Коль пищи нет, то чашею с водой.

Ту чашу поднимает он с трудом,
К ней припадает пересохшим ртом.

И пьет во здравье той, кто всех милей,
Не думая об участи своей».

Сочувствием проникся Науфал.
«Как поступиться знаю, — он сказал,—

Коль возлюбивший сам в ответ любим,
Мы любящих сердца соединим».

И тут с коня, чьи ноги, как бамбук,
Проворно наземь соскочил он вдруг.

Меджнун обласкан был и тотчас зван
С ним разделить походный дастархан.

Муж утешать больного начал так,
Что от горячих слов Меджнун размяк.

Вдруг Науфал заметил, в свой черед,
Что юноша съестного не берет.

Не пробует изысканнейших блюд,
Хоть, словно тень, и немощен и худ.

О чем бы речь они ни завели,
Он говорить мог только о Лейли.

С участливым терпеньем Науфал
Расспрашивать тогда Меджнуна стал.

И, слушателя доброго найдя,
Меджнун, поев, стал кротким, как дитя.

Он друга обретенного дивит
Двустишьями газелей и касыд.

На шутки шуткой отвечал при всех,
Все радостней его, все звонче смех.

А тот, который этого достиг,
Обитель упования воздвиг,

Так говоря: «Далек твой свет живой,
Но не растай свечою восковой.

Я на весы богатство положу,
А не поможет, силу приложу.

Схвачу Лейли, как птицу на лету,
Соединю двойную красоту.

Кремень запрятал таинство огня, —
Сталь высекает искры из кремня.

Пока с луной не заключишь союз,
Аркан из рук не выпущу, клянусь!»

И, возрожденья чувствуя канун,
Пал на колени перед ним Меджнун:

«Надежда — услаждение души,
Коль в обещаньях этих нету лжи.

Но я безумен, разве вправе мать
Родную дочь безумному отдать?

Сломает розу вихрь, задев крылом,
Она — луна, я — див, рожденный злом.

И если злобный див владеет мной,
Не совместим я с дивною луной.

Напрасно тщились рубище отмыть,
Я весь в грязи, мне грех не замолить!

Ты черный коврик долго отскребал —
Напрасный труд — белее он не стал!

Иль чудотворна у тебя рука,
Что ты спасти задумал бедняка?

Довериться тебе страшусь, мой друг,
Ты обещанья не исполнишь вдруг, —

Того, кто за тобой посмел пойти,
Без помощи оставишь на пути.

Я не смогу желанною достичь,
И ускользнет непойманная дичь.

Грохочет барабан, но посмотри,
Сколь важен с виду — пуст зато внутри.

Коль счастье мне сулишь не на словах,
Пускай тебя благословит аллах.

Но если все — один мираж пустой,
Оставь меня с безумною мечтой.

Не поступай судьбе наперекор,
Дозволь мне жить, как жил до этих пор!»

И, причитаньям внемля, Науфал
Помочь ему немедля возжелал.

Он, благородной жалостью объят,
Поклялся и как сверстник, и как брат,

Господством всемогущего творца,
С Меджнуном быть до самого конца:

«Свидетелям да будет в том пророк,
Я поступлю как лев, а не как волк,

Забуду я про сон и про еду,
Но обещанье свято соблюду.

Прошу тебя, в спокойствии живи,
Оставь безумства дикие свои,

Увещеваньям ласковым внимай,
Мятущееся сердце обуздай.

Верь, клятва нерушима и свята,
Тебе открою райские врата!»

Вино надежды он сумел налить,
И жаждущий безумец начал пить.

Он укротить сумел свой буйный нрав,
Спокойным с виду и послушным став.

И, всей душой поверя в уговор,
Сумел залить пылавший в нем костер.

Надеждою счастливой осиян,
Поехал к Науфалу в дальний стан.

В горячей бане смыв и пыль и прах,
С ним восседал на дружеских пирах.

Стал пить вино, и повязал чалму,
И сладкозвучный чанг играл ему.

И с восхищеньем слушать все могли
Газели, что слагал он в честь Лейли.

Щедрей дождя, что льется на луга,
Дарил хозяин гостю жемчуга.

Меджнун в парче, он вдосталь ест и пьет,
Похорошев от дружеских забот.

Согбенный стан вновь строен, как бамбук,
Лик восковой стал розов и упруг.

Вновь, словно месяц средь лучей светло,
Средь мускусных кудрей сквозит чело.

Зефир в его дыхание привнес
Тот аромат, что похищал у роз.

И, как улыбка солнечной весны,
Сверкают зубы снежной белизны.

Пустыня, что бесплодна и гола,
Связующую цепь оборвала.

Цветник, что, как в ознобе, трепетал,
Воскресшей розе рдяный кубок дал.

В Меджнуне ум и сдержанность слились,
Мудрец он, украшающий меджлис.

Гостеприимства полный Науфал
На все лады любимца ублажал.

Он веселился только с ним вдвоем,
За гостя поднимал бокал с вином,

Для двух друзей в беседах о Лейли.
Три месяца мгновенно протекли.

МЕДЖНУН УПРЕКАЕТ НАУФАЛА

Друзья однажды в час вечеровой
За чашею сидели пировой.

Но потемнев лицом, став грустным вдруг,
Читать Меджнун двустишья начал вслух:

«Стон, словно дым, клубится в небесах,
Обмана ветер мой развеял прах.

Ты клялся мне, давал святой обет,
Но в обещаньях громких правды нет.

Сулил нектар преподнести мне в дар,
Но где же твой обещанный нектар?

Ты предал сердце, улестил меня,
Теперь я понял — это западня!

Я долго ждал, — смиренней быть нельзя,
Что ж ты молчишь и опустил глаза?

Не верю я красивым словесам, —
Душевных ран не вылечит бальзам.

Довольно мне покорным быть судьбе,
Пойми меня — опять я не в себе.

Трепещет сердце, вновь оно в крови,
Виною — обещания твои!

Где благородства светоносный дух?
На помощь другу не приходит друг!

Что ж обещанья не исполнил ты,
Правдивый муж, поборник доброты?

Я разлучен, судьба моя горька,
Я истомлен, нет рядом родника.

Дать воду истомленному — закон,
Дать денег разоренному — закон.

Цепь, что была разъята на беду,
Соедини, иль я с ума сойду!

Добудь Лейли, святой обет сдержи,
Иль в муках умереть мне прикажи!»

БИТВА НАУФАЛА С ПЛЕМЕНЕМ ЛЕЙЛИ

И от упреков горьких Науфал
Податливей свечного воска стал.

И на ноги вскочил, и сам не свой
Надел поспешно панцирь боевой.

Сто ратников избрал он для войны,
Чьи, словно птицы, быстры скакуны.

Он предвкушеньем битвы упоен,
Так за добычей мчится лев в до год.

К становью он подъехал, но сперва
Послал гонца, чтоб передал слова:

«На ваше племя я иду войной.
Обиды пламя овладело мной.

Желаем мы, чтоб тотчас привели
Пред наши очи юную Лейли.

И я ее доставлю в свой черед
Тому, кто возлюбил и счастья ждет.

Кто жаждущему в зной подаст воды,
Того аллах избавит от беды!»

Угрюмо племя слушало посла,
Разбив добрососедства зеркала.

«Пусть знает угрожающий войной,
Что небо не расстанется с луной,

Дотронуться до блещущей луны
Рукою дерзкой люди не вольны.

Сиять ей вечно, землю озарив,
Пусть сгинет посягатель, черный див.

Сосуд скудельный; громом разобьет,—
Кто поднял меч, сам от меча падет!»

Пришлось послу везти дурную весть,
Дословно передать, что слышал здесь.

Отказом уязвленный Науфал
Вторично в стан Лейли гонца послал.

«Им передай, — кричал он сгоряча,—
Скакун мой резв, сверкает сталь меча,

Я на врагов обрушу ураган,
Смету с дороги супротивный стан!»

Посол вернулся вскоре, — в этот раз
Вдвойне был оскорбителен отказ.

Гнев Науфала, столь он был велик,
Что взмыл из сердца огненный язык.

Казалось, ярость в бой полки вела,
И сталь из ножен вырвалась, гола.

Воинственные клики слышит высь,
Гор снеговые пики затряслись.

Все воины в крутящейся пыли,
Как львы, рванулись на родных Лейли.

Как в многошумном море две волны,
На поле боя сшиблись скакуны.

С мечей струилась кровь, красней вина,
Земная твердь тряслась, опьянена.

Все в дело шло — и копья, и клинки,
И в рукопашной схватке — кулаки.

Рой стрел пернатых, злобой обуян,
Пил птичьим клювом кровь смертельных ран.

Разила сталь со всею силой злой,
И головы слетали с плеч долой.

Арабские ретивы скакуны,
Их ржанье долетает до луны.

От молний смерти, озаривших день,
Ломалась сталь и плавился кремень.

Отточен остро блещущий клинок,
Он тонок, как дейлемца волосок.

Как луч восхода, с десяти сторон
Лучились диски на концах знамен.

И черный лев, и гневный белый див
Ярят коней, пески пустыни взрыв.

За каждого, вступающего в бой,
Меджнун готов пожертвовать собой,

Скакун бойца копытами топтал, —
Меджнун от состраданья трепетал.

Жалел друзей он гибнущих своих
И сокрушался, видя смерть чужих.

Кружился, как паломник в хадже он,
И примиренья жаждал для сторон.

И только стыд безумца смог сберечь.
Чтоб на друзей он не обрушил меч.

И если б не осуда, был готов
Он перейти на сторону врагов.

Когда б не насмехалась вражья рать,
Друзьям о