Со звоном колоколов, поднявшим ласточек в небеса, в город Омелас, чьи веселые башни высятся на берегу моря, пришел Праздник Лета. Мачты судов в гавани украшены яркими флагами. По улицам, где крыши у домов красные, а стены свежевыкрашенные, где сады, такие старые, покрылись мхом, под тенистыми деревьями, минуя огромные парки и общественные здания, движутся процессии. Некоторые из них ведут себя сдержанно: это процессии стариков в длинных одеждах, серых или сиреневых, из жесткой ткани, мастеров (эти идут спокойно, а лица у них суровые), женщин, которые, оживленно болтая, несут своих малюток. На других улицах музыка быстрая, то там, то здесь поблескивают гонги и тамбурины, и люди пританцовывают, шествие движется в танце. Выскакивают из процессий и вбегают назад дети, их звонкие голоса взмывают над музыкой и пением, перекрещиваясь как полеты ласточек. Все процессии направляются на север, за город, где на огромном заливном лугу, называющемся Зелеными Полями, юноши и девушки, одетые только в просвеченный солнцем воздух, у которых руки длинные и гибкие, а ноги забрызганы грязью, сейчас проминают своих беспокойных лошадей: скоро начнутся скачки. Кроме простого недоуздка без мундштука, никакой сбруи на лошадях нет. В гривы их вплетены зеленые, золотистые и серебристые ленты. Лошади раздувают ноздри и, выхваляясь одна перед другой, встают на дыбы; они возбуждены, и это неудивительно: ведь лошадь единственное животное, которое считает наши церемонии также и своими.

На севере и западе, полукружьем вокруг Омеласа и его бухты, высятся горы. Утренний воздух прозрачен, и снег, все еще венчающий Восемнадцать Вершин, пылает в солнечном воздухе бело-золотым огнем. Ветра сейчас как раз достаточно, чтобы знамена, которыми обозначен скаковой круг, время от времени полоскались и даже щелкали. В тишине широко раскинувшихся зеленых лугов отчетливо звучит музыка шествий; меняя улицы, она то становится громче, то слабеет, но все равно приближается - будто едва ощутимое праздничное благоухание воздуха вдруг затрепещет, сгустится, а потом рассыплется на мощные и радостные удары колоколов.

И какие радостные! Как рассказать о радости? Как описать вам горожан Омеласа?

Они, хотя и счастливы, не просты. Но мы, в отличие от них, давно уже не радуемся ничему хорошему. Мы, в отличие от них, разучились улыбаться. Описание вроде приведенного выше заставляет ожидать вполне определенных вещей. Что дальше ты увидишь короля верхом на великолепном скакуне, окруженного свитой знатных рыцарей; или, быть может, его понесут в золотом паланкине рабы с перекатывающимися мускулами. Но короля не будет. Горожане не пользуются мечами, и у них нет рабов. Они не варвары. Я не знаю правил и законов, действующих у них в обществе, но подозреваю, что тех и других до удивления мало. Так же легко, как без монархии и рабства, обходятся они без биржи, рекламы, тайной полиции и ядерного оружия.

И однако, я повторяю, они не кроткие пейзане, не благородные дикари, не прекраснодушные граждане утопии. Они не менее сложны, чем мы. К сожалению, мы привыкли считать (и в мысли этой нас старательно укрепляют педанты и лжемудрецы), что быть счастливым - значит обязательно быть дураком. Только боль, пытаются они внушить, интеллектуальна, только зло интересно. Чисто художническое предательство - отказ признать, что зло банально, а боль ужасающе скучна. По принципу: "Не можешь победить врага - присоединись к нему". Что-то причиняет тебе боль - подвергай себя этому снова и снова. Но ведь воспевая отчаянье, ты чернишь радость; принимая насилие в свои объятья, выпускаешь из рук все остальное. Мы выпустили уже почти всё - мы не в состоянии больше описать счастливого человека, не в состоянии даже отличить праздник от будней. Как рассказать вам о жителях Омеласа? Они вовсе не дети, наивные и счастливые, хотя их собственные дети, вообще-то, счастливы. Сами же они зрелые, умные, страстные взрослые люди, и назвать их несчастными никак нельзя. Жизнь их удивительна. Жаль, я не могу описать ее лучше. Создать впечатление полной достоверности... Омелаc, когда я о нем повествую, кажется городом из волшебной сказки: "Когда-то давным-давно, в далеком государстве, жили..." Может, лучше всего вам представить его себе таким, как велит собственное ваше воображение, которое, хочу надеяться, не подведет, ибо сама я угодить на все вкусы, конечно, не смогу. Например, как быть с техникой? Мне кажется, ни автомобилей на улицах, ни вертолетов над улицами быть не должно, иначе как жители Омеласа могли бы быть счастливыми? Ведь в основе счастья лежит умение различать необходимое, не необходимое, но и не пагубное, и пагубное. Во вторую категорию (не необходимое и не пагубное, категория комфорта, роскоши, изобилия) они вполне могли бы отнести центральное отопление, метро, стиральные машины, а также те чудеса науки и техники, которых у нас пока нет: парящие в воздухе источники света, способ получать энергию, не загрязняя среды, лекарство от насморка. А может, ничего такого у них нет вообще - это не имеет значения. Как вам больше нравится. Что касается меня, то я склонна думать, что жители прибрежных городков по обе стороны Омеласа прибыли в Омелас на Праздник Лета на очень быстрых небольших поездах и двухэтажных трамваях и что вокзал в Омеласе самое красивое здание города, хотя по архитектуре он и проще великолепного Крестьянского Рынка. Но даже если мы допустим, что там есть поезда, я боюсь, что пока еще кое-кому из вас Омелас представляется городом в высшей степени благопристойным: улыбки, колокольный звон, шествия, лошади и так далее, и тому подобное. Если и вправду Омелас видите таким, то, пожалуйста, добавьте сюда какую-нибудь оргию.

Не колеблясь - если только вам кажется, что оргия поможет делу. И однако, давайте договоримся, что не будет храмов, откуда появляются прекрасные нагие жрецы и жрицы уже наполовину в экстазе, готовые совокупляться с мужчиной или женщиной, возлюбленным или незнакомцем, любым, кто возжаждет слияния с божеством, живущим в его крови, хотя именно таков был мой первоначальный замысел. На самом деле, по-моему, лучше, чтобы в Омеласе вообще не было храмов - во всяком случае, храмов со священнослужителями. Религия - да, духовенство - нет. Пусть бродят по округе красивые обнаженные тела, пусть предлагают себя, как приготовленное богами суфле, голоду алчущих и неистовству плоти. Пусть вливаются в процессии. Пусть над совокуплениями бьют тамбурины, пусть гонги возвещают о триумфе желания и (это немаловажно) пусть те, кто вследствие этих восхитительных ритуалов появится на свет, станут предметом всеобщей любви и заботы. Чего, я точно знаю, у жителей Омеласа нет, так это чувства вины.

Но все-таки что еще, кроме названного выше, должно в Омеласе быть? Сперва я думала, что там нет наркотиков, но думать так - пуританство. Улицы и переулки города, возможно, благоухают слабым, но стойким ароматом друда.

Что еще должно быть в этом счастливом городе? Чувство победы, разумеется, преклонение перед храбростью. Но как мы обошлись без духовенства, так же давайте обойдемся и без солдат. Радость после удачной бойни - не та радость, что нам нужна; она сюда не подойдет; она вызывает ужас, и она тривиальна. Беспредельная и щедрая удовлетворенность; великодушное торжество, но не над каким-то материальным врагом, а через приобщение к прекраснейшему в душах всех людей и к роскошной благодати лета - вот что переполняет сердца жителей Омеласа, и победа, которую они празднуют, есть победа жизни.

Почти все шествия уже достигли Зеленых Полей. Из-под красных и синих тентов плывут невероятно вкусные запахи.

Сияющие лица детей вымазаны лакомствами; в чьей-то дышащей добродушием седой бороде застряли крошки пирожного. Юноши и девушки на лошадях - у стартовой линии скакового круга. Маленькая толстая старуха, смеясь, раздает цветы из корзины, и высокие юноши вплетают их в свои блестящие волосы. Немного в стороне сидит мальчик лет девяти-десяти и играет на деревянной флейте. Люди останавливаются, слушают, улыбаются, но не заговаривают с мальчиком: ведь он, поглощенный своей игрой, не обращает на них внимания, его темные глаза их не видят, прозрачная, нежная мелодия околдовала его.

Но вот он кончил играть, и его руки вместе с флейтой медленно опускаются.

Сразу, будто сигналом к тому служит наступившее молчание его флейты, в павильоне у стартовой линии звучит труба, звучит печально, властно, пронзительно. Тонконогие лошади взвиваются на дыбы, некоторые начинают ржать.

Молодые ездоки с серьезными лицами гладят им шеи и успокаивают их, шепча: "Ну-ну, красавица моя, надежда моя, спокойно, спокойно..." Всадники выстраиваются у стартовой черты. Толпы по сторонам скакового круга похожи на цветы, колеблемые на лугу ветром. Праздник Лета начался.

Вы поверили? Убедило вас описание Праздника, города, радости? Тогда позвольте мне описать еще кое-что.

В подвале одного из красивых общественных зданий Омеласа - или, быть может, одного из его просторных частных домов - из досок сделана комнатушка. Она без окон, а единственная ее дверь заперта. В щели между досками просачивается слабый, будто пыльный свет - не прямо снаружи, а уже пройдя через затянутое паутиной окошко где-то в другом конце подвала. В углу комнатушки стоит ржавое ведро и две или три швабры со свалявшимся, затвердевшим, вонючим мочалом. Пол земляной, сыроватый, длиной примерно в три шага, шириной в два - обыкновенный чулан для швабр или ненужных инструментов. В углу комнатушки, наиболее удаленном от ведра и швабр, сидит ребенок. Это может быть мальчик, а может быть и девочка. На вид ребенку лет шесть, но на самом деле около девяти. Он слабоумный. Возможно, он родился таким, а возможно, заболел от страха, плохого питания и отсутствия ухода. Он сидит, съежившись, и ковыряет в носу, и время от времени трогает у себя пальцы ног и гениталии. Швабр он боится. Более того, испытывает перед ними ужас. Он закрывает глаза, но все равно знает, что швабры тут, и дверь заперта, и никто не хочет к нему прийти. Дверь заперта всегда, и никто к нему не приходит - только через какие-то промежутки времени (ребенок не ощущает, длинные или короткие) дверь со скрежетом отворяется и за ней оказывается один или несколько человек.

Бывает, один из них войдет и пнет ребенка, чтобы тот встал.

Остальные стоят за дверью, только заглядывают внутрь, и глаза их полны страха и отвращения. Вошедший торопливо наполняет едой его миску, водой кувшин, выходит, запирает дверь - и их глаз ребенку больше не видно. Люди эти всегда молчат, не произносят ни слова, но ребенок не вечно был здесь, он помнит солнечный свет и голос матери и иногда начинает говорить. "Я буду хорошим,- говорит он.- Пожалуйста, отпустите меня! Я буду хорошим!" Ему никогда не отвечают. Раньше ребенок громко кричал по ночам, зовя людей, и много плакал, но теперь только хнычет: "Ы-хыы, ы-хыы", а говорит все реже и реже. Он очень худой, ноги у него как палочки; живот вздут; кормят его раз в день, дают полмиски каши из кукурузной муки с растопленным салом. Он голый. Ягодицы и бедра у него покрыты гнойниками, потому что сидит он все время в собственных экскрементах.

Все они, все до единого жители Омеласа, о нем знают.

Некоторые приходят на него посмотреть, другим достаточно просто о нем знать. И все понимают, что находиться там он должен. Некоторые понимают почему, а некоторые нет, но все знают, что в основании их счастья, красоты их города, нежности их дружб, здоровья их детей, мудрости их ученых, мастерства их тружеников, даже изобилия их урожаев и приветливости их небес лежат страшные страдания, которые терпит этот ребенок.

Это объясняют всем детям после того, как они достигнут возраста восьми лет, но до того, как они достигнут возраста двенадцати,- как только взрослые решат, что дети поймут; поэтому посмотреть на ребенка приходит в основном молодежь, хотя приходят также (нередко уже не в первый раз) и взрослые. Как бы хорошо им ни объясняли заранее, юношей и девушек всегда потрясает то, что они видят в чулане.

Они испытывают отвращение, подобного которому не испытывали никогда. Испытывают, несмотря на все данные им объяснения, гнев, возмущение, бессилие. Испытывают желание сделать что-то для ребенка. Но ничего сделать они не в состоянии. Вывести ребенка оттуда, где он находится, в свет солнца, отмыть его, накормить и утешить, конечно, было бы замечательно; но в тот самый день и час, когда это будет сделано, процветание, красота и прелесть Омеласа исчезнут без следа. Таково условие. Променять все хорошее в жизни каждого в Омеласе на небольшое улучшение в жизни ребенка, пожертвовать счастьем тысяч ради возможности дать проблематичное счастье одному - вот уж это наверняка означало бы позволить воцариться в городе чувству вины.

Условие должно соблюдаться строжайшим образом: даже доброго слова нельзя сказать ребенку.

Часто юноши и девушки, когда они посмотрели на ребенка и осознали существование страшного парадокса, уходят домой в слезах или разгневанные. Нередко парадокс этот занимает их мысли в течение недель, месяцев, а то и лет.

Но постепенно они начинают понимать, что если ребенка выпустить, большой радости это ему не принесет: какое-то слабое, смутно осознаваемое удовольствие от тепла и пищи он, наверное, испытает, но и только. Уж слишком он деградировал, слишком слабоумен для того, чтобы по-настоящему радоваться. Он слишком долго боялся, и теперь ему уже никогда не освободиться от страха. Он уже не сумеет правильно реагировать на человеческое к нему отношение. Более того, теперь, по прошествии столь долгого времени, он, вероятно, будет чувствовать себя несчастным без стен вокруг, без полутьмы и без возможности сидеть в собственных экскрементах. Слезы молодежи, вызванные вопиющей несправедливостью, высыхают, когда юноши и девушки начинают видеть страшную справедливость реальности и ее понимать.

И однако, именно слезы и гнев жителей Омеласа, попытки проявить благородство и последующее примирение с собственным бессилием обогащают, быть может более чем что-либо другое, их жизнь. Счастье их никак не назовешь легким.

Им становится понято: как и этот ребенок, они не свободны. И понятно, что такое сочувствие. Именно благодаря существованию ребенка и их знанию о том, что он существует, так величественна их архитектура, так страстна их музыка, так глубока их наука. Именно из-за этого ребенка так ласковы они со своими детьми. Они знают: если бы этот несчастный не хныкал там, в темноте чулана, другой, тот, что играет на флейте, не мог бы радовать и услаждать их своей игрой, когда молодые всадники выстраиваются во всей красе перед началом скачек в солнечном свете первого летнего утра.

Ну как, теперь вы в них верите? Разве теперь не легче вам в них поверить? Но осталось рассказать еще кое-что, такое, во что поверить уж совсем невозможно.

Иногда какой-нибудь подросток, девочка или мальчик, после того как сходит посмотреть на ребенка, не только не идет домой плакать или неистовствовать: он не идет домой вообще. А иногда мужчина или женщина много старше перестают вдруг разговаривать на день или два, а потом выходят из дома. Выйдя на улицу, такой человек отправляется в путь.

Он идет и идет и прямо через необыкновенной красоты ворота выходит ич Омеласа. Минует близлежащие засеянные поля. Каждый такой человек, юноша или девушка, мужчина или женщина, идет в одиночку. Наступает ночь; путник проходит по деревенским улицам, между крестьянских домов с освещенными окнами, и идет дальше во мрак полей. По-прежнему один, он направляется в сторону гор, на запад или на север. Идет все дальше и дальше. Уходит из Омеласа в темноту и больше не возвращается. Представить себе, куда идут эти люди, труднее даже, чем вообразить город счастья Омелас. Я не берусь описать место, куда идут эти путники. Возможно, его даже не существует.

Но похоже, что те, кто уходит из Омеласа, знают, куда идут.

 

Урсула Ле Гуин

Так называется последняя книга Джеймса Холлиса, психоаналитика, юнгианца, которую я прочитала.
И она невообразимо мне понравилась. Как и многие другие книги, которые я читаю. Так вот я хочу поделиться мыслями, которые излагает автор, и которые нашли настоящий отклик в моей душе.

"Английский психиатр Дональд Винникот ввел понятие "достаточно хорошего" родителя, которое позволяет нам исправить наше родительское поведение. И все же основным источником детских травм являются родители. Так как все мы просто люди, наша природа, которая далека от совершенства, обязательно будет влиять на ребенка и оставит неизгладимый отпечаток на его психике."

"В 30-х годах двадцатого века Юнг не уставал повторять: Родители постоянно должны осознавать, что они сами являются главным источником невроза своих детей. Хуже того, на психику ребенка влияют не только особенности родительского поведения, но и многие другие факторы, которые они даже не осознают. Юнг говорит о следующем:
Как правило, самое сильное психологическое воздействие на ребенка оказывает та жизнь, которую не прожили его родители (и все остальные предки, ибо здесь мы имеем дело со старым, как мир, феноменом первородного греха)."

"Родители бессознательно увлекают детей именно в том направлении, где может быть достигнута компенсация того, что они не смогли реализовать в своей жизни".

"Одна из стратегий, позволяющих справиться с такой тревогой, называется созависимость. Если я несу ответственность за удовлетворение потребностей Другого, то, наверное, Другой сможет удовлетворить и мои потребности. В семьях, в которых выросли многие профессиональные воспитатели, в фантазии ребенка развивалась такая высокая степень самоидентификации, что он должен был оказывать поддержку или исцелять Другого в надежде, что тогда он станет более восприимчивым. Ясно, что ребенок не может исцелить родителя, но, совершая такую попытку, он может пожертвовать своей уникальной личностью или совсем ее похоронить".

"Такова двойная стратегия, обусловленная стремлением справиться со страхом перед расставанием с Другим: унизиться и таким образом избежать возобновления боли или/и отчаянно искать утраченную связь, часто "выбирая" только такого Другого, который бы вызывал бы повторение первичного переживания. Повторяю: все такие отношения определяются глубинным психическим воздействием изначально заложенной травмы".

"Также очевидно, что нам приходится тратить огромные усилия на формирования осознанных, конструктивных отношений с Другим, если в нашем отношении к своему Я существует глубокая травма. Примем во внимание и то, насколько трудно вообще развивать любые отношения. Все, что я о себе не знаю, все мои тайные стремления исцелить свои травмы, порожденные моей родной семьей и моей культурой, теперь я возлагаю на вас. Вам придется из-за меня выстрадать все комплексы, которые я приобрел на протяжении всей своей жизни. Как же я мог допустить такое по отношению к вам, обещая вас любить? Как же вы могли допустить такое по отношению ко мне, обещая любить меня?"

"Кто из нас так хорошо себя знает, чтобы обладать способностью к агапе, то есть к отношению, которое можно назвать "беззаветной любовью", единственной целью которой является благополучие Другого, без малейшей примеси эгоизма, затаившегося в глубине, как хищная акула? Воздадим же должное мужеству тех, кто действительно хочет заглянуть в себя и разобраться в том, что найдет."

"Воздадим же должное мужеству тех, кто действительно хочет заглянуть в себя и разобраться в том, что там найдет".

"Они хотели от меня правды,
Поэтому я сказал,
Что я жил с ними годы как шпион,
Но все, чего я хотел, -
Это любовь.
Я сказал, что эмоционально иссяк,
Если кто-то из них повернулся и поцеловал меня.
Я рассказал бы им,
Как ощущается поцелуй,
Когда он ничем не был заслужен". (Стефан Данн)

"Энергию комплекса сложно переоценить; по сути именно она определяет как индивидуальную историю человека, так и традиционную культуру общества. Нас всех воодушевляют две великие идеи, или два комплекса. Обе идеи ложные, и мы хорошо это сознаем, но при всем при том находим множество способов это отрицать, скрывать или находить этому рационалистическое объяснение.
Первая великая ложная идея - мечта о бессмертии. Мы знаем, что смертны; нам хорошо известна статистика, наконец, мы читаем газеты. При этом каждому из нас внутренне хотелось бы ощутить свою исключительность. Конечно же, именно я по той или иной причине стану исключением и буду жить вечно. Разумеется, мы знаем, что будет не совсем так, но эта фантазия чрезвычайно живуча.
Другая великая ложная идея, овладевшая умами людей, - это мечта о Добром Волшебнике. В ее основе лежит убеждение, что существует человек, который создан именно для нас: он сделает нашу жизнь осмысленной и интересной и исправит изъяны, которые существуют в ней. Он будет жить только для нас, читать наши мысли и удовлетворять наши самые глубокие потребности. Он будет добрым родителем, который защитит нас от страданий, и избавит нас, если нам повезет, от очень опасного путешествия - индивидуации. Все популярные произведения искусства пронизаны этой идеей, а также ее крахом - поиски Доброго Волшебника, нахождение его или ее, пугающее открытие человечности этого Другого и... возобновление поисков. Когда едете в автомобиле, включите радио и послушайте подряд 10 песен. 9 из них будут посвящены поискам Доброго Волшебника".

"Как только человек избавится от этой великой программы, которая управляет всеми людьми и определяет их индивидуальные истории, он может ощутить безграничность своей души. Если у нас хватит мужества сказать: В конечном счете ни один человек на Земле на может дать мне то, чего я хочу; это могу сделать только я сам, - то мы будем свободно прославлять отношения за то, что они могут дать. Но парадокс заключается в том, что Другой может быть средством, позволяющим человеку ощутить безграничность своей души и пройти часть процесса индивидуации... Диалог между Я и Другим - это психодинамика, которая приводит к личностному развитию. Я становлюсь больше, чем Я, потому что Ты заставляешь меня подниматься над собой и над моим ограниченным сознанием, чтобы признать в тебе Другого, и наоборот."

(От себя скажу, как же мало людей на это способны. Очень мало, катастрофически)

Если отношения вызываются не потребностью, а вниманием к другому человеку, как к Другому, то мы действительно становимся свободными в его восприятии. Если мы стараемся устранить свои проекции, перестать грезить о ""возвращении домой", о Добром Волшебнике, мы сразу становимся свободными для любви. Если мы свободны для любви, значит мы готовы к посвящению в таинство, воплощенное в Другом. Не будучи посвященными в него, мы остаемся пленниками своего детства и ограничиваемся тривиальным".

"Любить Другого, допуская, что он обладает достаточной властью, чтобы причинить нам боль, - значит действительно обладать широкой душой и хорошо развитым чувством собственного Я, чтобы не проявлять излишнюю предосторожность, если нужно пойти на риск".

Тот на земле не замечает гор!

И пусть со мной поспорят некоторые мои мужчины - я знаю, что такое оргазм.
Так вот это - лучше.

Не спится мне этой темной апрельской ночью, а все потому, что я который раз в жизни коснулась прекрасного. Даже выпихнула прекрасное - из своей головы наружу. В мир.
Несколько месяцев, согбенный и уставший, сидишь ты и пересчитываешь, переправляешь, вычитываешь все до мелкой строчки, слова, знака.
Несколько недель согласовываешь с соавторами, исправляешь, кривишься чужой критике и принимаешь ее, ибо нефиг - ты еще птенец личинки, личинка птенца.
Несколько часов потом, если не суток, пыришься в экран, вычитывая каждое требование журнала, сопоставляя ответ с вопросом, ставишь галку где надо, и где нет - не ставишь.
Звонишь научнику в полпервого ночи.
Перечисляешь рецензентов.

Approve the manuscript? Нажимаешь - да.
Перезагрузка страницы.
И на почту приходит письмо.

И ты сидишь один в пустой квартире. На улице темно. Котя тихо сопит на диване. Пиво допито и пустые бутылки стоят по всей гостиной с прошлой недели еще. И ты орешь. Просто орешь, в темноту, немного плачешь, немного смеешься. Потому что все, ты сделал все что мог. This is their turn now, думаешь ты. А значит, освободилось время и место для нового чуда.

И ты думаешь - я засну, проснусь, а это не сон. И тогда пойдешь гулять и наслаждаться, ибо завтра все цвета станут на толику ярче.
А когда кончится этот чертов карантин, я вообще уйду из дома и буду спать на улице, потому что просто вот. Невозможно все это. Сколько можно, друзья мои?..

Поцелуи вам.
Verezemskaya et al., 2020

Провожал и встречал сам себя.

Не скрыть лица, не проигнорировать боли. Как так-то? Оглядела дневник на несколько лет назад, а там ведь ни одной записи о болезнетворной правде. Ни одной, о сепарационной тревоге, о негативном материнском комплексе, о нарциссических расширениях, об интроецированных объектах, расщеплении и субличностях. Ни слова о том, кто я, что я.

У всех карантин, а я мечтаю, чтобы меня мертвую съел от голода мой кот. Я не могу дать ему больше. А ведь в нашей паре он отыгрывает мою детскую часть, и я сгораю от чувства вины перед ним.

Вы что-нибудь знаете об амбивалентности? Я расскажу вам. Десяти минут еще не прошло, как я сидела, слушала песни, что отзываются в душе, и, поливая себя слезами, словно ручьями, причитала.

"Где моя мама, которая прижмет меня к себе? Может я все сделала зря: может свобода моя ничего не стоит в сравнении со сладким чувством слияния? Зачем, ради какого блага отказалась я получать теплоту рук и ощущение единства?"
и в этот же момент:
"Я ненавижу ее, за то, что она создала эту матрицу. Это она сделала меня податливой и уязвимой перед другими нарциссами, это из-за нее я чувствую себя брошенной, из-за нее я ненавижу себя, из-за нее виню, я ненавижу! Как, как ты могла?!"

И да, все это в одном человеке. Здесь и сейчас.

Мы все, кто читает это, знаем, что я - это бренд в узких кругах. Встретившись однажды, люди никогда не забывают, что я была где-то рядом, тремя палубами выше или ниже, в дружественном институте, в кружке по танцам. Что об этом говорит терапия? Она говорит - глубина, травма, обширный внутренний мир, высокое либидо, в смысле жизненной энергии, эмпатия, и прочее, прочее... Чем достигается глубина? Страданием. Причем есть те, кого страдание сломало, а есть те, кого оно углубило. Так вот мне "повезло", мое страдание меня углубило.
Если мы общаемся с вами - вы знаете, как это приятно, быть отраженным моими глазами. Потому что в моих глазах люди отражаются прекрасными, если хотя бы не издеваются; мама била и отвергала, но даже мама была отражена прекрасной, потому что я очень ее любила.
Кто бы сказал вам, что на самом деле мир устроен иначе? Кто бы дал хоть на несколько секунд коснуться вашей души каленым железом, к которому я прикасаюсь?

От меня ушел Стас. Он ушел, и напоследок успел сказать мне, что не любит, и что чувствует себя рядом со мной не полноценным. Это высший, по сравнению с материнским, уровень рефлексии. Этому предшествовали три года верной, нежной любви, полной планов, обещаний на рассвете, поддержки. А оказалось, в одночасье можно разрушить все это, перечеркнуть, сказав - я не полноценен рядом с тобой, детка. Тогда зачем ты сунулся сюда? А я знала, что ты не дотягиваешь, зачем тогда я верила, что дотянешь? Какая вообще сатаническая хрень, эти ваши отношения. Как я хочу на ручки, как я боюсь людей, как я умею любить, как я вечно ошибаюсь с верой.
Мне так больно. Это расставание вернуло меня в те страшные дни, когда все только случилось со мной и родителями. Брошенность. Полное отсутствие либидо. Пустота. Депрессия. Спутанные мысли. Плохой сон, как хорошо, Боже, что я на таблетках.

И ее не заполнить другими, эту пустоту. Пусть она зияет, я выращу на ее месте сад. Свой, собственный.
Сейчас один из редких постов, которые я пишу не в сладостном предвкушении или на послевкусии чего-либо, а когда я пишу голую, жесткую правду, от которой мне и самой будет не легче.
Да, надо верить, что все пустоты зарастут. Что ресурс мой неиссякаем, что я справилась однажды и сейчас тоже справлюсь. Надо помнить, что где-то там, недосягаемо близко, есть то, что дарит мне жизнь - мое море, мои люди, моя работа, мои горы... В это слабо верится в такой кромешной темноте, но я пройду долиной смертной тени и не убоюсь - ибо Ты со мною.

Расскажите мне о своей боли. Погрузитесь в самую глубину.
П

Но у нас сегодня не о нем.
Сегодня я второй раз в жизни дочитала Мастера и Маргариту, и надо сказать, это как с Преступлением и Наказанием - ты уже читал однажды, и помнишь только, что ничего не понял. А потом читаешь второй раз и проглатываешь ее за два дня, два рабочих дня. Два рабочих дня по 10 часов работы в каждом. А все остальные 14 часов - спишь, ездишь, ходишь, ешь и ... тьма накрывает ненавистный прокуратору город.

А здесь - все по-другому. Здесь ночь накатывает нежным одеялом. Касается гор, освещенных закатом, своими синими и черными крылами. Здесь ясный день, и темная, звездная ночь. Здесь зеленые ковры травы и обвитые лианами изумрудные стволы деревьев. Здесь разогретые днем, пахнут к вечеру их крепкие стволы. Белка иногда перебегает поляну, смешно оглядываясь по сторонам, заботится о том, чтобы никто не подсмотрел, куда она прячет свои орехи и желуди. Здесь черные птицы кружат над горным склоном. Здесь в трамваях люди едут куда-то по своим делам. Здесь усталый Жан-Марк радостно глядит на меня своими карими мудрыми глазами и говорит, что нет в мире высшего блаженства...
Здесь работа становится искусством. Здесь теплые материнские руки Стефани нервно сжимают одна другую, в беспокойстве, как они пойдут с ее малышом в очередные горы. Здесь веселая компания ждет меня на барбекю в большом старом доме.
Я отработала неделю и завтра я ничего не стану делать. Буду жить, как получается, наслаждаться миром вокруг себя, дышать этим воздухом спокойствия, наслаждаться звуками, запахами, цветом. А послезавтра я уйду туда, откуда души не возвращаются, ибо для чего им возвращаться обратно из долин, полных в июне цветов, а в октябре ягод, зачем уходить с берегов прозрачных резвых рек, что несутся с изумрудных, а нынче рубиновых склонов?

ЖМ поведет меня по широким и узким тропам, мы будем молчать, перекидываться изредка бессмысленными фразами, ни на йоту не отражающими нашего счастья быть там, быть там вместе, быть. Я знаю уже, как это бывает, я столько испытала тут, я столько еще испытаю. Мне бы только проснуться, очнуться бы только от моего московского сна, вечного покоя, в который я погружаюсь там, остаться бы навеки в этом Ершалаиме, с его луковым супом и океанскими моделями. Как много притягательного сулит нам наше будущее, которого нет. Знать бы хоть отчасти, куда податься, с кем остаться, у какого корыта разбитого успокоиться... А то ведь сулят каждый, кому не поподя, золотые хоромы и владычество морское. И ведь тщеславная душа верит, верит, всего надеется, все терпит, как пресловутая любовь. 

Я буду отдыхать, товарищи. Вот и прозвучало мое первое сообщение из Гренобля. 

И вот я иду по черничным полям,
В душе моей утро, в душе моей - голод
Заблудший мой взгляд прикован к горам,
Я понял сейчас - я жарок и молод! 

Как-то так, как-то так. Добрые люди, до свидания. 

Pauline

Совсем скоро наш волшебный пароход привезет меня обратно на землю. Суша подступает к нам, неизбежная, вечная, постоянная. Нет, однажды побывав в море ни за что не отдашь ты своей свободы, ни на что не променяешь звука бьющейся о борт волны.
Проживаешь свои сорок сороков и все - ни платы с тебя не возьмут, ни ответа. После каждого моря и умереть не жалко, напился, наелся, надышался, в дурмане сладком искупался, каждое утро восходы встречая. Не могу начать собирать вещи, какие вещи, если маленькая жизнь, маленькая смерть, все здесь, разве мертвые берут с собой вещи в могилу? Только крест ставят, так что же, земля и так в крестах вся.
А ведь был момент в море, когда я бы все отдала за простой уют своей квартиры, за возможность погладить котика по шерстке, за возможность заснуть вместе. Чего тебе нужно, бесявая ты душа? В какие дали тебе нужно? Дорога твой дом, и для любви это не место…
Вчера ночью Кольский запах. Мокрыми после дождя соснами, мхом, камнями, еще не созревшей ягодой. Убежать только. Я будто там оказалась, снова и снова, с самого детства, в маленьком комбенизончике, сшитом мамой. Мама тогда еще шила нам комбенизончики, наверно даже спала, обнимая нас. Не помню, как мы спали. Ничего не помню. Помню запах. Помню сосны.

Вот и все. Вот мы и в самолете. Трудно передать словами чувство, трудно передать тому, кто никогда не уходил, что это, когда возвращаясь в порт первый раз покидаешь судно за 40 суток, и уже у двери проходной понимаешь, что ничего не было, 40 дней приснились тебе, они были частью того, что можно принять за групповую галлюцинацию, то, чего не существовало ни для кого во всем мире никогда. И то ли я труп, то ли ты ослеп. Жалко, что нельзя рассказать… Как сказал один мой друг Саша - просто пока мы были там, это было нашим настоящим. Когда вышли из проходной, это стало нашим прошлым, с бешеной скоростью угасающим в наших головах. Священны люди, что написали строки об этом, кому даром Божьим было начертано воспеть этот переход, спеть или написать. Что ж ты стоишь на тропе, что ж ты не хочешь идти? Нам надо песню допеть, нам надо меньше грустить.

Знаете ли вы, что значит смотреть на звездное небо, на котором и Медведицы почти не видно из-за сонмов звезд всюду вокруг нее? Когда звезды светят на пароход, отражаются на поверхности темной бездны, когда догорает бесконечная полярная заря? Знаете ли вы, что чувствует человек, стоящий в темноте посреди океана, смотрящий на небесный огонь Aurora Borealis? Как мал он, перед лицом этого божественного ветра, как радостно ему, как жить хочется, как верится в самое сокровенное в этот момент? Знаете ли вы таинство рассвета в 3 ночи, когда солнце, едва коснувшись горизонта помалу начинает восходить над ним?
Знаете ли вы песни до поздней ночи? Знаете ли вы холодные мокрые и соленые руки после зарядки батометров? Вкус ветра в шторм? Запах берега Норвегии? Да что вы тогда вообще знаете о нас?..
Вопросы без ответа, и каждый возразит, что много ли нас таких, кто нюхает рассветные дорожки, и что у каждого есть такая жизнь, о которой не рассказать никому никогда. И я соглашусь, потому что уже сегодня в аэропорту на нашем самолете в Архангельск прилетели те, кого мы считаем чужаками на нашем пароходе, но вот уже завтра они заполонят его собой и будут нас считать давно ушедшими, не существовавшими, прошлыми.
Семь футов под килем всем, кто в море. Бойся, суша, мы вернулись.
Лаборатория мостику,
15 минут до станции.

Хочется писать. Что-то тревожное и необычайно живое как-будто раздирает меня изнутри, хочется кричать всем “я тут, я живая, я смотрю на китов, я играю в преферанс, я делаю лимоновку, я макаю розетту”. Даже черт с ней, с розеттой. В топку короля. Мир открывается и краски сгущаются. Хочется оказаться в общаге ГЗ, а лучше даже за столом в 21 домике в ту злопамятную ночь, когда Паша сидел в своей красной рубашке, и сказать, задумчиво почесывая нос “Сталинград”. Хочется встретиться с Татьяной Николаевной и вдумчиво и трепетно поговорить обо всем не произнесенном. Хочется заранее спросить у Женьки, как правильно бадяжить эту его бражку, а то ведь будем пить мою неотесанную кислятину, подергиваясь, и зажмуриваясь от сока целого лимона. Хочется, хочется жить. Хочется отдать Энтину его 100 тыс за карты для ВВФ-а. Хочется скучать по китам вместе с Риткой. Вы себе просто не представляете, чтО я тут, я тут разделила жизнь со всеми вами, с теми, кто уже давно не со мной.
Живая, до мозга костей, и море бьется о мои причалы, и небо встает и опускается над моей головой, и солнце светит ярко и как в последний раз. О, вы! Вы, те люди, с которыми лучше, чем без них. Я много думаю о вас, я посвящаю вам дела свои здесь изо дня в день, за каждое прекрасное проведенное мнгновение.
И Ринат, смотрящий на меня глазами Тюменева, глазами, в которых невозможно прочесть ни любовь, ни безразличие. И второй помощник, последователь Смирнова, который отдастся как только станет окончательно не нужен. Теперь я знаю, кто вы были! Я дышу вашими легкими, я слушаю вашими ушами, я карты тасую вашими руками, я обжигаю лимоновкой ваши язык и губы…
О эта вечная прошлая жизнь. Прошлая жизнь, в которой я уже ходила по этому пароходу, в которой я еще не знала ничего, и казалось тогда, что стоило вернуться на второй курс, когда еще ничто не было совершено, а теперь кажется вернись туда и все было бы совершено. Все нужно было совершить еще тогда!
Не о чем жалеть. Пусть будет 26, 27, 30, 50, все будет сделано и совершено именно тогда, когда надо будет, все будет распито и разыграно. Что за скучную жизнь мы все живем… Отчего то лишь раз в жизни сталкиваясь с самим океаном.
Я буду скучать по китам. В моем сердце, в моей жизни отныне раз и навсегда живы они, такие огромные, подобны векам в своей среде молчаливой. Что мне сделать чтобы быть всегда рядом с тобой? Плыви рядом, будь касаткой.
Захотите вы или нет, вы поделитесь со мной всем, что у вас есть. Таков закон моего всемирного тяготения. Я раскрою вас, как бутоны, вы станете благоухать и нежиться в лучах яркого солнца, на радость мне. И я стану благоухать рядом с вами. Вот в чем он, принцип не противления злу насилием. Вот в чем она, настоящая любовь, всепоглощающая и свободная. Есть ли большее наслаждение в социализации, чем просто работать рядом с людьми? Наполнять свои дни своими заботами, знать, что они наполняют свои - своими, и ничего не хотеть друг от друга, сорадоваться и сопереживать только тогда, когда в гомоне и вечном движении случайно пересекутся усталые глаза и без слов расскажут о всем труде и радости. О, непростительная легкость бытия. Здравствуй! Это я, я вернулась. У нас давно полночь и я буду спать сегодня. На маленькой шконке посреди ничего. И будет мое счастье огромным и сияющим. Доброй ночи!
Ваша, я.

И опять в переходе метро
Бородатый мужик продает проездные билеты!
И госком Гидромет нам сулит перемены ветров,
И весь город уже начинает готовиться к лету. 

(Иваси)

Столько надо сказать, что пальцы путаются на клавиатуре. Вот неделя подходит к концу, как я хожу по горам, борозжу океан, осваиваю дороги, небеса ощупываю... Все  в подлунном мире. Я выбралась наконец из Москвы, иной скажет, что я не слишком в ней и сижу, но я говорю вам - выбралась. Не по работе, не по заботе, а по щучьему велению. В прекрасный мир, и тем он прекрасней, что я в нем могу. Я не немощна, все подвластно мне, как это было всегда, как начиналася и заканчивался мир. 

Помните, я все время пытаюсь обсудить здесь чудо? Так вот снова в нашем выпуске оно. Я рыба в воде, я лосось в гидрокостюме, я бесконечная энергия жизни. Откуда все это? Сегодня, борясь с 3-х метровой волной в лицо, приподнимая тяжеленный борд навстречу волне, я, сплевывая Атлантический океан, смеялась, радостно, жизнеутверждающе, смеялась от мысли, посетившей меня в тот момент - я здорова, как конь, здорова как Гонсалу, как все португальцы в той бухте, мы здоровы, мы даже больше, чем просто здоровы. Мы - витальны. И в этом моем здоровье в тот момент было все - легкость рук, которые гребут меня вперед, сила и ловкость ног, которые толкают меня навстечу гигантской океанской зыби, отталкиваясь от дна, крепкий пресс, не дающий ударной волне надругаться над моими внутренними органами, ягодичные мышцы, поднимающие меня с колен, когда я принимаю "surf position" на борде, словив волну, моя спина, наконец, которая держит это все, идеальное, сильное, быстрое, резкое, мгновенное, острое как выкидной нож. Я во востроге от себя смеялась, и разве может быть иначе? Что за удовольствие быть живым настолько, чтобы не выживать в воде +14°, а смеяться в ней, смотря навстречу судьбе. 

У меня мучительно сладко болит каждая мышечка тела. Поверхностная ли, глубокая. И я все равно легка как ветер. Северный ветер надул мне в уши (и еще надует, Бог даст) - у меня нет ничего, даже носом не хлюпаю. Я отбила колено, обе щиколотки, пальцы на руках стерла о гидрокостюм, и я все равно на ощупь мягкая как бархат, взлетаю по лестницам и бегаю по песку легко, как Гермес. Я обнаружила наконец, что прооперированная нога стесняет мои движения, ровно до тех пор, пока мне есть до этого дело. Анестезия адреналина, эйфория полета, и я, даже подозревая, что что-то там внизу не сгибается полностью и болит, не чувствую ничего, кроме драйва. Мне сказали после операции - больше там ничего не сломается, у ноги будет полная подвижность. Там ничего не ломается и нога полностью функциональна. Когда я требую от нее этого. 

Сколько процентов веры в успехе? Думаю, не меньше 50, а с моей соматикой - и все 90. Гонсалу сказал - не думай. Гонсалу сказал - смотри и делай. И смотрю и делаю. И чем больше я вижу, как удается другим, тем больше драйва в моих движениях. Это было известно давно - еще когда я увидела, как раскатывается Максимишин. Когда увидела, потом, как прыгают в высоту парни на первенстве МГУ. Нормально делай, нормально будет. Когда ты чувствуешь себя красивым, ты бесподобен. Не описать словами, что я чувствую, когда две ноги мои уже стоят на доске, и я, почувствовав опору, медленно поднимаюсь. Это лучше чем все, что я пробовала. 

Мне нужно говорить, потому что я больше не могу молчать. Я так долго молчала, когда там последняя запись? 18 июня! Тихо, молча страдала, в ожидании, когда закончится боль, и облегчением мне казалось, даже ее окончание вместе с жизнью. Но нет, нет. Ни за что я ее не отдам. Пусть на склонах гор, пусть на гребне волны, пусть в стремнине горной реки, слово мое прославляет Господа, который дал мне эту жизнь. Который дал мне возможность видеть это, дышать этим, делать это. 

Качественный скачок. Мы молились, мы стяжали, и вот, чудо. Как и водится, не без помощи рук, оно оказалось вполне достижимым. Близким. Я возлюбила все, что я делала. Все свои печальные, долгие, мучительные попытки избавиться от боли, пережить ее, свыкнуться с ней. Я молодец, в настоящее время, все сделанное принесло свой плод, он в моих руках, в моих ногах, теле, шее, он в моей голове. 

Нет пустоте. Нет отчаянию. Нет бессилию. Я - жизнь, я - кинетическая энергия вихрей. Где ты, о жаркая жажда жизни? Выпей меня. 

Завтра я встану, съем свои хлопья, запью чаем с шоколадкой, и выйду снова на поле битвы. 
А пока мое дело закутаться получше в одеяло, открыть Шмелевское "Лето Господне" и остаться наедине с прекрасным. 

Целую в десны, 

Пух

 

1.03.2019

Ты боишься смерти, Джек Воробей?...

Вы знаете, в голове мешанина мыслей. Пальцы летают по клавиатуре быстрее, чем я успеваю формулировать мысли. Помните, на заре нашего общения я говорила о безликом чувстве, которое сопутствует мне с 29 января 2009? Теперь я знаю, как это чувство называется - это траур.

Теперь я знаю, почему мой любимый праздник - это Пасха. Вы знаете, что чудесного в Пасхе? Пасха - это конец траура. Так вот моя Пасха еще не наступила.

Вспомните только, что нам говорит религия о периоде с Пятницы по Воскресение, она говорит - это - время строжайшего поста, время скорби, время пустоты. Опустела без Тебя Земля. Вспомните, что говорит Христос в Молении о Чаше: "Отче Мой! если возможно, да минует Меня чаша сия; впрочем не как Я хочу, но как Ты", а потом добавляет: "Отче Мой! если не может чаша сия миновать Меня, чтобы Мне не пить её, да будет воля Твоя". Да будет воля Твоя.

Траур сложно пережить. Еще сложнее пережить траур по собственной кончине.
Что есть зима? Это траур Земли.
Что есть затишье перед бурей? Это траур стихии.
Вы слышали, как замолкает природа, прислушиваясь к напоследок к собственной тишине и совершенству? Как сереет, а потом темнеет небо?

Как мы переживаем его? Невозможно пережить траур увеселяясь и отчуждая себя от боли, которая ему следует. Мы переживаем его с самыми близкими, с самыми первыми. С теми, кто был среди нас в минуту потери.
Траур - вот единственная возможность пережить боль и отдать дань ушедшему. Без открытой, честной скорби - кто мы, рядом с могилой ушедшего? 

И что самое важное - именно хорошо выдержанный траур помогает нам начать жить дальше. 

После зимы всегда наступает весна, долгая полярная ночь переходит в светлое, сначала едва заметное полярное утро, каждую Пасху мы радостно приветствуем пришествие к нам Христа. 

Значит и мой траур закончится. Теперь я знаю это. Вот, чего я алкала так долго, понимание чего обрести мне не позволял страх переживать собственные чувства, страх быть сметенной болью от собственного ухода. 

Самая темная ночь - перед рассветом. 
И не важно, будут ли в этом веку ночи темнее - этого рассвета я дождусь. 
Я открыта для тебя, боль, я готова к тебе, я тебя переживу. 

Кто тот, кто будет держать меня за руку, как папа держал, пока я в детстве боялась умереть во сне? 
Кто тот, кто скажет мне - Пасха, и я пойму и буду жить? 
Кто выведет из анабиоза вечной зимы, за руку отведет в ясные сени весны?

Господь, Пастырь мой.
Как все ясно, как все открыто. И будто ново и в первый раз.
И когда я буду рождена заново, я буду готова к трауру младенца. 

И пусть этого не поймет никто, 

Слышите?

Уже молчит природа.

В колонках играет - I put a spell on you

Всем доброго дня,

Чем новая болезнь - не повод сосредоточиться на далеких малых планетах? Измотанная перманентным недомоганием, я больше не обращаюсь к мыслям о том, что мне бы хотелось переехать не в другую страну, а на другую планету. Мысль о дороге до дома и на работу внушает мне предательский страх "не смочь", поэтому мыслей о далекой планете, пусть даже и такой, где не было бы никого и ничего - кроме меня - не притягивает. 

Я слушала сегодня (о, Боже мой, это действительно старость:)) передачу, скажем, по радио. Подкасты в айфоне, канал Наука 2.0 с радиостанцией Маяк. В четверг был закон гомологических рядов Вавилова, в пятницу - гормоны, атакующие мозг родителя и человека вообще, сегодня - Плутон и другие малые планеты Солнечной системы. Как вы уже могли догадаться - и этот пост тоже о моей влюбленности в мир. Вот к кому я точно испытываю томное влечение и перед встречей с кем у меня тягостно сосет под ложечкой, от встречи с кем потеют ладошки и вырабатывается окситоцин. Настоящая влюбленность, большая и абсолютно разделенная, как мне кажется. 

Я начну с конца лекции, не перечисляя тех восхитительных вещей, о которых они говорили (если тема вам близка - советую послушать сам подкаст), короче, добиогенная органика, Хаббл, спектрометрия, дифференциация магмы, приливной разогрев твердых тел аааааааа, какое счастье, какое счастье знать хоть малую толику этого и иметь возможность понимать этих людей!!

Так вот физик из МФТИ, моего расположения к которому после этой лекции не выразить словами, сказал следующее: "чем больше мы узнаем об окружающем космическом пространстве, тем больше убеждаемся, что там на самом деле, очень не уютно". И почему-то эта мысль меня убила. Он дальше продолжил, что у научного, а именно, на взгляд некоторых людей, самого безбожного слоя населения планеты, теоретических и астрофизиков, создается ощущение, что наша планета уникальна. Что она есть чудо, великий дар, который надо беречь. 

А часто ли мы задумываемся, что возможно, это наш единственный шанс? Я распутствую, кляня бесконечно само создание моего больного человеческого тела, подспудно каждое утро открывая глаза, благодарю все силы небесные за то, что я их открыла. И не смотря на отсутствие страха смерти, я ужасно, неимоверно дорожу своей жизнью. Именно этой, именно в этом теле, именно своей. Она такая одна, воистину. 
Так вот задумывались ли мы, в век, когда каждое утро в разделе "новости науки" какого-нибудь интернет портала можно прочитать, что ночью кто-то открыл планеты, на которых есть жизнь, или "потенциально возможна жизнь", что возможно, она больше нигде потенциально даже не возможна? 

Я помню, на пятом курсе, в ходе лекций по теории климата, мы изучали особенности строения, астрономического положения и вообще экзогенные факторы формирования климатической системы на планете Земля. Сухие факты, но чем дальше читаешь учебник, тем больше кажется, что он - не более, чем христианская пропаганда. Не могло, думаешь ты, ну не могло так просто, так идеально сложиться. Параметры планеты действительно подобраны идеально. И главное, идеально для кого - для нас, людей. Одно только наклонение оси вращения к плоскости эклиптики - 66.5° - не более и не менее, чем идеально, чтобы мы каждую весну радовались цветущей сирени, и каждую осень переживали жар пылающего листвой леса. Луна, в конце концов. 
И вот я еду в машине и думаю - а что, если это единственный возможный шанс жизни? Тот самый, так любовно созданный Богом, и потому вокруг на многие сотни и миллионы световых лет окруженный холодным безмолвием, чтобы никто и ничто не нарушал его покоя? Что же мы сделали со своим миром? Как мало мы знаем о нем, и сколь многое мы уже в нем разрушили, сколько ненависти и скорби подселили. 
Нет, не о такой он мечтал. 

Будем беречь, будем жить каждый день, как последний и однажды окажемся правы. 
Простите мне сегодня скудость моей речи, у меня очень болит все. 
Я маленький нерадивый Плутон, который вот-вот грозятся вывести из сана планет. Я больше, чем планета, я сверхновая. Просто я болею. 
Доживем до новых времен. Будем. 

 

А потом я слушала про Большой Адронный Коллайдер. Или большой сиповый коллайдер))) 
И там другой физик высоких энергий сказал поразительную, в самом своем наивном чистосердечии и простоте фразу:

"дайте я сначала поясню вам, зачем человечество создало это чудо природы". 

У меня все, прочитайте внимательно, вдруг вам тоже будет смешно. 

В колонках играет - twenty one pilots - Migraine

I'm soooooo excited to be here. 

Be careful - this post may hurt you, if you know nothing about 7 types of best German wines of the Pfalz land. They all are inside me right now, so I'm twice more inspired, than I should possibly be.

Enjoying fucking every talk. Sorry for being so fluent and spontaneous - I'm on fire, I can stop thinking of perspectives! 

Hans von Storch is my hero of the day. Oh, I enjoyed this retired scientist, this source of sharpest ever sense of humor, this blade of wisdom and intelligence. 

After "remember to always think twice" by  Michel Jackson, I would add a quote from the wall of a german winery restaurant, close to place, where Karl Marx was born - "success is not a destiny". And I add my own quote ending: Yep, because success is just a measure of the efficiency of your work. 

I have to cite this with all pre-histoty because out of the context it will be difficult to understand.

The guiding woman from winery was talking about Karl Marx's life in Trier, where he was born, and me und mister von Storch were talking about his upcoming trip in Russia. And she sad - this round-shaped building next to our - is the church where Karl Mrax was baptized...

And then von Storch says  rather loudly - you wouldn't say this is a church of Karl Marx?..

 

Enjoy. You have to do so.

Best regards, 

Polina

И пусть многие говорят,
Что мы хорошо смотримся вместе,
Мне никогда не понять тебя
Так глубоко,
Как я бы хотела.
Ворвался в меня,
Не спросив,
Не сказав ни слова,
Занял все мои мысли,
Заполонил собою,
Не дав никакого права на спасение.

Как не любить тебя?
Не знаю.
Мучаюсь,
Ночами не сплю.
Хочу тебя осязать,
Кожей соприкасаться с тобой.
Все мысли мои
О твоем неистовом начале,
О твоей изменчивости,
О запахе,
Что режет ноздри,
Что душит душу,
Руки связывает,
И развязывает мысли.

Берешь меня в жены
И требуешь серьезного отношения,
Против столь привычных мне
Легковесных сред. 
Никакого ветра
В голове
Лишь вечное течение жизни 
В тебе
О, Океан.

 

Вот и подошла к концу ода моей великой любви к океану.
Кто бы сказал мне, как умудрилась я так вляпаться? Я же и вправду начинаю что-то чувствовать, и даже глаза в уголках щиплет остро, когда думаю о том, как повезло мне оказаться там и с теми, с кем и где я оказалась. Очередное чудо рождения, очередная гора скоро станет равниной. И как сладко, черт возьми, почти весь день просидеть с Жан-Марком молча, лишь изредка спрашивая, где он там вписал граничные условия на высоту уровня океана и какое выбрал выражение для фазовой скорости распространения баротропной моды волн... 

 

О, сладость произвола,
О, вольный дух казарм!
Я сам себе крамола,
Я сам себе жандарм. 

(Я сам себе Жан-Марк!)
((Я сам себе и небо, и луна!))

Голая, довольная луна...

         *  *  *

Не дыша и едва шевелясь,
Предвкушаю отступление боли.
Ей железной воли моей
Не сломить, со счетов не снять.

         *  *  *

А ровно почти год назад, мы этой ночью входили в Баб-Эль-Мандебский пролив. И была прекрасная, полная звезд ночь. 
Доброй всем, самой весенней на свете, ночи.
Будем!

Только бы меня Ломоносов не подвел первым мартовским утром:)
В десны! 
Вереземская Pauline.

В колонках играет - Поле Цветов - А. Непомнящий

Милейшие, сейчас будет быстро и безболезненно, очень важный посыл накануне не менее важного соцветия дней.

Здесь должны быть миллионы рассказов Иманта Зиедониса, но будет только один.

   *  *  *

Говорю вам — пойте! Пойте, когда вам хорошо. Пойте назло всякой грубости или свинству. Пойте в глаза тому, кто вас ругает. Пойте, ликуя в своем превосходстве, когда вас бьют.

Я хорошо это помню. Был я маленьким и видел в окно, как соседская женщина колотила своего сынишку.

Он стоял у сарая и пел. Мать его колотила, а он смеялся и пел. Она била, а он пел. Она устала бить его, а он пел. Она опустила руки, а он ушел, поглаживая побитые свои плечи и спину, — он шел напевая.

Пойте в переполненных троллейбусах, и если вам придется заплатить за это — заплатите!

Пойте, когда пьете вино. Пойте у могилы. Что ж вы молчите, пойте. Он не услышит. Не для него. Пойте не смерть его, пойте жизнь свою. Не о хвое на могиле, а о том вон листике на верхушке. Пойте себе, живые — вам нужна песня, а не ему.

...Ты ночью проснулся и слышишь — поют соловьи. Вот видишь, песня живет и ночью.

Поешь ли ты только утром, солнечным утром? А песни отчаянья, песни гнева и наступленья?

Да, где она, твоя песнь наступленья? Ты уже победил — и поешь только утром? Или ты побежден — и совсем не поешь?

   *  *  *

Итак - где же она, моя песнь наступления? Вот она. Вчера моя мудрая мама изложила простую мысль, такую, что в обыденности своей не открывается просто так. Смерть неизбежна. И приблизить или отсрочить приход ее не в наших силах, ведь даже нажимая на курок у своего виска, мы не можем знать, что может пойти не так. Но в своей фатальности, жизнь дана именно для того, чтобы рисковать в ней. Рисковать не жизнью, глупо увеличивая вероятность смерти, но рисковать делать в ней то, что именно нам хочется. Рискнуть работать тем, кем мало представляешь, но если не попробуешь - то зачем жил? Рискнуть любить того, кого единственно хочешь любить - иначе зачем жил? Рискнуть родить детей в девяностые, рискнуть подобрать всех отданных кошек, рискнуть выучить столько языков, сколько окажется нужным, рискнуть увидеть мир. Рисковать отказываться от того, что нам не нужно, ради того, чтобы делать всегда только то, что нравится. Ведь без этого неизбежность смерти не имеет совершенно никакого вкуса. 

И вот в этой связи, а может и бессвязно, знаете, как я устала болеть. Как я устала, как уже, наконец, хочу улететь и вернуться из Гренобля. Почему я все еще не там? Потому, что я видимо, туда не хочу,  и организм мой, мой самый верный помощник во всем, спасает меня от него. 
Но Гренобль неизбежен, и единственное, что мне остается, это возлюбить НЕМО, как самое себя. Обожать его, так же неистово, как я обожаю свои мезоциклоны. Без горячего, страстного желания, все это хрень собачья. Я мечтаю о тебе, НЕМО. Я хочу тебя иметь и я буду. 

Хочу, хочу, чтобы это все началось. Однажды, закончив все, я выдохну и ужаснусь, как столько силы могло быть в одном человеке. А пока -

Есть упоение в бою,

У бездны мрачной на краю,

И в разьярённом океане. 

 

Всем доброй ночи.

Валар Моргулис:)

В колонках играет - L'amour c'est rien

С ссылкой (впервые на нашем канале!) на пост многолетней давности от 27 марта 2013, как оказалось, не такой уж и неизвестный в узких кругах, начну этот: товарищи.
Сочувствующие и не очень. У меня здоровая модель. И два не слишком здоровых российских суперкомпьютера, входящих в топ 50 лучших суперкомпьютеров мира. (никогда не верьте таким спискам, все ложь и провокация). 
И все же… Сегодня утром я проснулась в чудном, уже таком до боли родном Сен-Мартен д’Эре, городке близ Гренобля, на слиянии которого с последним располагается огромный Университет Гренобля. Я проснулась, чтобы собрать вещи, поставив точку с запятой в получении скиллов и новых наработок, и отправиться домой, отрабатывать. На этот раз - так скоро.
Как во сне, зная, что времени вот ровно столько, чтобы почистить зубы и проложить 4 бутылки Шартроса платьями и кофтами в чемодане, я открыла ноутбук, я вошла в терминал, и ввела ставшее уже болезненным
ssh lomonosov
sq
Две задачи в очереди. Одна из них считает - при взятом лимите на счет задачи в 1 час, она сделала уже 42:57:12 минут. Мое сердце замирает. Она не стоит в очереди, она не снята. Она здесь, на моих глазах вершит чудеса. Я обновляю очередь. sq,sq,sq… 43:17:22, 45:21:38. Я в панике. Не чувствуя пальцами клавиатуры, захожу в директорию запуска. nnr1 && ls. Боже мой, пока я, никчемная, спала, просто спала, тратила время, место, кислород вокруг себя, “NEMO on Lom-1 has successfully performed 10 consequent segments”. Пустая и полная этим одновременно, я открываю почту и пишу Жан-Марку. 7 утра. День отлёта. Какая разница, если мы живем в пространственно-временном континууме. Какая разница, если наконец получилось. Как истинный джентельмен, Жан-Марк отвечает мне спустя две минуты, аккуратно замечая, что на французском Occigen-е тем временем, был досчитан четвертый год моей конфигурации. Чистое удовлетворение. Pure satisfaction.

Отчего судьба так благосклонно дарит мне лучших мира сего в учителя? Учительство бы и ладно, как они оказываются буквально у меня в руках? Почему на третьи сутки общения Жан-Марк спокойно начинает говорить со мной по-испански, спохватываясь только переводя глаза на мое ошарашенное лицо? Почему на третьи сутки мой и без того ущербный английский приобретает нежный французский акцент?
В очередной раз покидая в пятницу вечером нашу пустую комнату, я пишу тебе, JMM, записку, о том, как я счастлива греться в твоем тихом, ясном свете, как я буду скучать по твоим шуткам, по рассказам об отце, о жене, о горах, об Антарктике, о проблемах вертикального перемешивания под ледяным материковым шельфом, по тихому puf-puf и toto, конечно же, и пусть в записке об этом ни слова, а только о том, что я неправильно отключила провода и сложила кабеля у тебя на столе, я знаю, ты должен слышать это в каждом моем Salut, Jean-Marc! Иначе быть просто не может.

“I know, Polina. When you will get your own account on CMEMS machine, everything will change”. Бешеная энергетика Бернара Барнье. Он заберет тебя, ты даже не заметишь. So fucking promising. Не возможно не верить. Вблизи Барнье я начинаю верить в самое страшное - в себя. Так легко он говорит о том, что я сделаю. Во всех словах - ни капли сомнения. Ни одного сослагательного наклонения. Я знаю, как выглядят люди, за которыми идут в огонь и в воду. Ты приедешь в январе. Ты поговоришь с Тьерри. Ты поговоришь с Жан-Мишелем. Ты запустишь ансамбль. Ты возьмешь другие границы. 
Да я вообще выйду за рамки границ!..
Open boundaries only.

 

Success is my only m*fucking option, как сказал бы Эминем. 

А сегодня у нас хычины, тирамису и глинтвейн. И маленькие радости домашнего одиночества. 

Люблю вас, дражайшие. 

Неделя, и мы закончим это мракобесие. Неделя, и все останется в году Петуха, оказавшегося истинно городским сумасшедшим. Я благодарна, что на этот год - это всё. Я в ужасе, что всё это - за один только год. 

Ребята, надо верить в чудеса!
Когда-нибудь весенним утром ранним
Над океаном Алые взметнутся паруса,
И скрипка пропоет над океаном. 

 

С детства я знаю эти строки, равно как и те, в которых "тот берег, где отважный Грей нашел свою Ассоль, тот берег, где Ассоль дождалась Грея". И почему-то раньше мне казалось и было общепринятым, что Алые паруса Грина - это история о любви. На самом же деле, Алые паруса - история о праве каждого на чудо в своей жизни, о вере, о способности каждого из нас совершать чудеса. 

Кратчайшая повесть, практически без завязки сюжета - Грей приходит в таверну, неподалеку от города, где жила Ассоль, и трактирщик рассказывает ему, что Ассоль - городская сумасшедшая, которая верит, что однажды в гавань зайдет судно под Алыми парусами, и некоторый субъект противоположного пола заберет ее навеки с собой из этого города. 

Ни слова о любви! Только подумать, что за дело Грею до девушки, которой он никогда не знал, которую только видел раз случайно спящую в лесу. И он решает совершить многоступенчатое чудо и стать одновременно его очевидцем - как весь город увидит, что Ассоль не была сумасшедшей, как они признают ее право на чудо. 

Как мало порой нужно сделать для другого, чтобы в его жизни случилось чудо. Многого ли ты можешь добиться, окрасив белый щелк парусов в красный цвет - невероятно много. И если ночью в тишине умолкнуть, заставив замолчать свои алчущие мысли, можно заметить, как мир стонет о чуде. По всей планете разносится мольба - пожалуйста, умоляю, дай мне моего чуда, разреши мне верить в свой Алый парус, и я буду служить ему. 
Но мы не рискуем верить, как верила Ассоль. Как ни на секунду не сомневалась. А мы сомневаемся, отказываемся от того, что предначертано, заранее себе объясняя и пользуясь идеей окружающих, что чудес не бывает, и наш Алый парус никогда не взойдет. 

ВЗОЙДЁТ.

Верить бы только так неистово, и найдется, наверняка, тот сумасшедший, который скажет - так тому и быть. 

 

У чему я это? "К дождю, конечно, к похолоданию, не ясно, нешто?.. "

Средь бреда и тоски, я пытаюсь вспомнить, когда последний раз я верила в неминуемое чудо и в какое именно. И не нахожу ответа. "Мы забыли, бранясь и пируя, для чего мы на землю попали..."

 

 

Господи, как прекрасна планета, что ты дал нам для жизни. Как бескрайни её океаны и моря, как разнообразна поверхность её суши, как великолепны в своем гордом молчании горы, как стремительны быстрые студёные реки, спускающиеся с твоих ледников. 

Тот, кто не знает и не верит в Бога, просто никогда не видел Земли или так и не открыл глаз своих, чтобы увидеть её. Ибо один раз увидев, нельзя остаться равнодушным. Нельзя не поверить, что Бог - есть любовь, ведь только преисполненным такой бескрайней любовью, можно было создать для детей своих нечто подобное. 

 

Мы вышли из Архангельска 4.10 и пошли по Северной Двине в Белое море. Серое небо, бескровные полярные сутки, ночь незаметно сменяется днем и все это - будто сплошные сумерки земли, без конца и без краю - серость, тишина, отчужденность. Я обожаю русский Север за это. Я обожаю свинцовые, давящие своей легкостью слоисто-кучевые облака, серую, металлическую гладь воды, облетевшие у берега тоненькие березки, желтую листву, уже смешавшуюся с осенней пылью. 

В Белом море нас стало покачивать - о, ни с чем не сравнимое чувство, когда все твое нутро начинает ходить туда-сюда в такт движению судна) Сладостное осознание, что ты все таки в море, что ты все таки вырвался, и что больше между тобой и морем нет никакой земли - только 6 палуб Мстислава Келдыша. 

Совсем забыла сказать! Мы на царском пароходе, на флагмане флота ИО РАН - НИС “Академик Мстислав Келдыш”. И здесь я не живу в твиндеке. И здесь не надо было драить свою каюту, просто чтобы не опасаясь внеземных цивилизаций поставить чашку на стол. Нет. Это царский пароход и волею случая я на нем - царь. В моей каюте можно заблудиться:) Здесь уважение, дисциплина, чистота и бескрайнее море. И на наших пароходах - наши люди. Все знают всех, слово за слово, а помнишь, а знаешь, и вот уже кажется что третий помощник, которого видишь впервые, совсем не чужой тебе человек, он тоже ходил с Мишей и тоже смотрел как загорелый начальник экспедиции меряет прямую солнечную фотометром… Здесь свой электромеханик, здесь через третьи руки знакомый буфетчик, здесь все немного как дома. Как дома, и от того - вдали от него.

 

Есть люди, чьи черты лица необратимо изменены морем - если встретить их на улице, вы непременно заподозрите, что с ними что-то уже произошло, что-то непоправимое, что-то вечное. Как у матроса Виталика. А есть такие, чьи ни черты лица, ни манера поведения, ни слог ничуть не затронуты морем, несмотря на бешеные судосутки, вписанные в их мореходные книжки. Они так же высокопарно заземлены, вальяжны, легки, как настоящие люди суши, как третий помощник капитана Володя. Часики модные на руке, айфончик, брючата с подворотами… А он за свою жизнь видел и делал столько на этом самом море, что многим из нас никогда не представить. Он умеет управлять этим судном - Келдышем, он умеет управлять нашими жизнями. Не знаю, может ли человек отправить на дно АМК, но заставить нас серьезно страдать - запросто. 

 

Четвертого утром, после ночи в порту на судне, мы выходили в Архангельск. Мы ласкали, будто прощаясь, землю простого, как пять копеек, такого мирского города, своими новыми, уже моряцкими ногами. Кому в Архангельске еще в 9 утра могли не продать две бутылки вискаря?) Дышишь, и запоминаешь каждый запах, будь то гнилая листва или речка-переплюйка, один из притоков Двины; да, две недели совсем не срок, и я, еще не вернувшись, хочу уйти прямо сейчас так далеко, как можно уйти находясь на круглой земле, но даже и на две недели надо запомнить, чем пахнет земля. Ведь море не пахнет ничем. Совсем. Ни единого запаха, кроме других людей и камбуза. 

“Дымом и дегтем, потом и кровью, небо не пахнет, пахнет земля”. Как-то вот так, товарищи.

 

Пятого моя зондер-команда под четким руководством и посильным содействием меня собрала все необходимое нам для измерений оборудование, я объяснила, чего делаем и как, договорилась обо всем с кепом и штурманами. Будем ловить солнце, будем делать ночные циркуляции, будем гулять под луной и запивать это все горьким виски. 

Пятого и шестого мы шли вдоль побережья Кольского полуострова. Мы до сих пор идем немного вдоль него, но уже едва различая вдали фьорды Норвегии. С Кольского пахло брусникой. Настоящей, Кольской брусникой, какой я помню её с практики в Хибинах. Немножко колко, немножко больно, моя мечта вести практику в Хибинах никогда не воплотится в реальность. А счастье было так возможно… 

“А света столько, что сложно представить, и музыки столько, что можно оглохнуть, а тепла ровно столько, чтоб не подохнуть, спички, сигареты, да память…”

 

Сегодня восьмое октября, и я не хочу, чтобы время шло дальше. Я рисую цветы акварелью, я снимаю свое незабвенное небо, сегодня ставшее таким по-северному летним, я занимаюсь с Юлей потоками тепла и льдом, Юле начали сниться сны про лед…) Какое счастье наблюдать, как человек начинает тоже бредить немного своей работой, как он вживается в свой предмет исследований, грезит о нем, живет вместе с ним! Только бы не останавливалась эта раскачка, только бы мы с ней шли дальше. 

Мы с Сашкой серьезно смотрим на небо, обсуждаем гидростатику и геострофику, травим байки штурманам, пытаемся вести здоровый образ жизни, но к вечеру становится понятно, что вести вискарь домой нам нельзя. Мы берем себя в руки и старательно решаем эту проблему. Каким то чудом после этого я еще могу ровно ходить, толкать умные речи и даже вскакивать каждые полчаса по звонку старпома (его вахта с 4 до 8, ага)) и бежать проверять, что там с моей луной посреди ясного неба… Этой ночью мы со старпомом выключили все огни по внешнему контуру и заставили судно описывать изящные круги вокруг своей оси.  

 

Погода стала в разы лучше, море приобрело новые оттенки, отличные от серо-черного. Не тропики, конечно, но выходить вахтовать можно просто в пуховке, без шарфа, ветровки, вторых штанов и перчаток…) Напомнило мне немного наше “холодное” Средиземное море на Петрове. Как ни крути, первый пароход, как первая любовь - бестолковый, но до последнего возносимый чувствами в ранг святыни… 

Метафора к метафоре - судовая жизнь - как беременность. В качку и в шум волны все меняется - от манеры разговаривать до способности спать и есть; на судне у меня появляется легкий среднерусский акцент и я не могу остановиться есть:)) При четырех разовом питании (как сказала Юля - кормят на убой, и это правда), к каждой следующей еде я изрядно голодна, так что жду её с нетерпением. Феерия психоза для человека, который в Москве питается один раз в день в столовой на работе, и то, только потому, что как то все идут, ну и меня берут с собой. Зато шестичасового сна на судне более чем достаточно, чтобы ограничиваться двумя зевками перед полдником. 

 

Время, волны и ветер точат детали моего сердечного механизма, и так - точно лучше, чем от водки и от простуд. 

Здесь я верю, что "больше не будет больно и плохо, сегодня не кончится никогда". Мы верим, что не будет платежа, но если он и будет - мы заплатим. 

 

Если на кого-то действует земное притяжение, должно действовать и морское. 

Я вернусь, бескрайнее мое, я сделаю все, чтобы вернуться к тебе. 

 

С бесконечной тоской о море,

Никогда не ваша,

Вереземская.

И потянулись долгие, мучительные недели новой жизни. 

Осень в Москве выдается замечательная, впрочем, осень и в Барселоне оказалось отличной. Мир живёт, планета кружится, как выяснилось, затормаживая атмосферу за счёт стока импульса из последней в первую. Люди ходят на работу. Студенты выходят на учебу. Кошки лапами трут мягкие уши, умываясь. Сказочно хорошо наше здесь бытие. 

Но моя жизнь будто закончилась навеки. Все та же в кране вода, все тот же стул без ножки... Не тот же, не та. Все иначе. И все иначе с той злополучной ночи на 18 января 2017. Я ненавижу себя и с этой омерзительной ненавистью мне жить. Как я могла так искалечить самого дорого мне человека? Как я могла так искалечить себя?

Здравствуйте, меня зовут Полина, мне 24 года. Я калека. Я не могу больше делать того, что я хочу делать, что мне положено делать, что я делаю каждую ночь во сне и в каждый миг мимолетного сладостного забвения. Обыденная жизнь, ежедневная, и без того ограниченная только лишь тем, что я могу, причиняет мне боль. И я не знаю, пройдет ли она. И я не знаю, что будет завтра. 

Когда-нибудь какие-то дети в детском саду спросят моих детей - что с твоей мамой? - а мой ребенок ответит - моя мама дура и алкоголичка. Моя мама безалаберная бесшабашная дура, которая лишилась всего, когда ей было 23. И тогда мое наказание достигнет своего апогея. 

Никогда еще я не совершала над собой чего-то такого, что привело бы к действительно непоправимым последствиям. И вот, оно случилось. Настоящее, ужасное. Я до сих пор не верю в это. Мне все еще кажется, что все пройдет. Что все образуется. Но прошло уже три месяца, а мы почти там же, где были месяц назад - мы в бездне. 

Мне смертельно страшно. Я смотрю на "свежие тонкие шрамы на гладкой, как бархат" ... ноге. Каждое утро я начинаю с того, чтобы научиться ходить, каждый вечер я завершаю тем, чтобы вернуть (хоть на какую-то долю) ноге данный ей природой вид. 

Мне хочется плакать от боли, 
Или забыться во сне,
Кстати, где твои крылья,
Которые нравились мне?
Где твои крылья,
Который нравились мне?...

Переломы срастались, сотрясения мозга проходили, гриппы, ужасные ангины, васкулит, депрессия, все прошло, как с белых яблонь дым. Сколько пальцев было сломано, выбито, сколько губ разорвано, сшито и вернуто обратно. И вот во второй раз в жизни я сталкиваюсь с тем, что есть что-то во мне, что может не пройти. Может никогда не кончиться, может стать моей ежедневной работой ради банальной жизни. Самой простой, той, в которой нет места моему прекрасному. 
 

С самого детства я лишена глаз - которым бы видеть этот невообразимый мир, теперь я лишена одной, а по сути, так как это парный инструмент, двух ног. Двух самых красивых, самый стройных и прекрасных ног в своей жизни. И я не знаю, как жить дальше. Я не знаю... зачем так жить. И в минуту молчания наедине с собой я все возвращаюсь к вопросу - как же дальше? Как? 

Проезжая теперь по Ленинскому мимо попрошаек с дефектами, я испытываю странное чувство, будто я где-то и зачем-то приобрела клиентскую карту клуба немощных. уродов. disabled person. 

Этого не разделить. Наверно так же люди болеют раком. Невозможно все время жалеть себя, родным и близким невозможно каждый день жалеть тебя. А ты встаешь каждое утро и первая твоя мысль - неужели 18 января было правдой? Неужели я до сих пор просыпаюсь в этой реальности? А зачем я это делаю? Осталось ли что-то на свете, что я еще могу и что делает меня при этом счастливой?

И не нахожу однозначного ответа.
Ваша, П

В Институт сегодня пришла осень. Незаметно, гораздо раньше, чем мы её (не) ждали. 

Впервые, за этот двухнедельный, изнуряюще жаркий, сухой и влажный одновременно август, на Москву со вчерашней ночи обрушился дождь, а сегодня даже была гроза. Как легко писать об этой жаре! Тем, что два месяца перед этим клял всем, на чем свет стоит, эту несносную апрельскую погоду в июле... 

Потемнело уже в четыре - все небо покрылось серыми, как асфальт и дома вокруг облаками, они наливались, становились гуще, темнее. В полпятого я с удивлением, войдя в пустую свою комнату, включила в ней свет. Стало отчего-то неуютно. Что то важное происходило прямо за нашими стенами, что-то грохотало, боролось, а потом пролилось на землю неистовым дождем. По-зимнему уютно тогда стало в комнате. Как будто стены отделяли снова меня от чего-то запредельного, враждебного, что открывается там, за пределами моего уютного, теплого здания. В коридорах стоял густой, еще по-августовски жаркий воздух, в комнатах из окон лилась озонированная прохлада дождя и грозы. Так появилось предчувствие.

Только выйдя в полдевятого на крышу в наташиной шерстяной кофте, натянутой поверх полосатого сарафана, и осмотрев свысока горевшие в колодце института желтые и белые окна лабораторий, пронзив взглядом толщу взвешенных мельчайших капелек, что висят после дождя, я поняла, что осень пришла. Что-то было неуловимое в сизых небесах, с подсвеченными снизу фонарями низкими слоистыми облаками, в этих окрашенных желто-оранжевым подошвах облаков. В этой темноте и пустоте института. Я уже была там раньше. Я уже встречала осень. Круги замыкаются, все начинается сначала. Еще месяц, и мы привыкнем к этой темноте ночи, наших не северных краев. К темному небу, подсвеченному фонарями. К этому шелесту дождя, который не перестает. Мы не будем пить чай подставляя изможденные жарой лица солнцу, мы будем сидеть в своих конурах, лишний раз носа стараясь не выказывать, ведь в зимнюю пору так хрупки становятся люди и их взаимоотношения. Каким чудом мне теперь кажется уход на Петрове. Каким сложным была его добыча! Она как раз начнется спустя месяц год назад. 

Гулев заложил в мою голову страстную надежду, и теперь я больше всего хочу в море, в этот крошечный рейс, где только я и бесконечная гладь воды, где вечное счастье и чаша покоя. Пусть я буду смелой в своей попытке. 

Где же мои июльские ураганы? Где мои цветущие поляны? Где моя вечная любовь на лето? 

Ни гор, ни рек, ни полян. Лишь Арктические льды, да Антарктические циклоны; Я всюду, я везде, но только не там, куда дошли бы мои ноги. 

Прощайте, судари и сударыни,
Я тоскую.

В колонках играет - Dangerous Girl - Lana del Rey
Настроение сейчас - Пакостное

Завтра интересный день - он начнется для меня с посещения моей хорошей подруги, которая два месяца назад стала мамой прекрасного маленького человека - Сережи Веревкина. И я еду их проведать и поздравить с новой, великолепной как все новое, жизнью. 

И это определило во многом окончание сегодняшнего моего дня - дабы не выказать моветона, я зашла в магазин с детскими вещами, игрушками и тд, и стала выбирать подарок. Стоит ли говорить, что последний раз, когда я с радостью провела время в магазине с товарами для детей и молодых мам был один злополучный летне-осенний день то ли на 1 курсе, то ли прямо перед ним, когда мы с Андреем Смирновым ждали на Горбушке, когда починят мой телефон. Мы гуляли по детскому магазину, щупали нежными детскими еще своими руками пинетки, шапочки, восторгались крошечными варежками и смотрели друг на друга с тем счастьем, с которым смотрят только 16-17 летние подростки в предвкушении любви. 

С тех пор жизнь потрепала меня. То, что я собираюсь рассказать о себе, нелицеприятно. Я пока не знаю, как с этим бороться, есть ли смысл с этим бороться и, главное, есть ли, действительно, с чем. 

Итак, я захожу в магазин. У меня есть цель, и эта цель наглухо связана с тем положительным чувством, которое вызвано моей любовью к Наталье. Уважением к её любви, к её материнству и к ней - без относительно всех этих вещей, к ней, как моему другу. Я хочу порадовать её. Поэтому вещи для малышей ничего кроме азарта во мне не возбуждают. Но вот папа, волею случая пришедший со мной туда, поворачивает голову и говорит: "о, смотри, это же платья для беременных, какие забавные". И не только платья. Джинсы, кофты, нижнее белье. Прелесть.

И словно в ответ на увиденное, во мне поднимается, уже знакомая, к сожалению, волна злости, немощности, негодования, омерзения. Я вспоминаю всех (а их было чертовски много) беременных женщин за сегодня, и что-то разумное во мне просит прощения у них за те чувства, что возникают, в то время как все прочее - отрицает этот мир. Отрицает рождение. Отрицает материнство. Отрицает семейное счастье. 

Я опускаю глаза, когда иду мимо беременной - то ли, чтобы не видеть её, то ли, чтобы не видели меня, моих блядских глаз. Я ненавижу их из-за чувства вины, которое я испытываю? Я ненавижу их из-за той несправедливости, которую наблюдаю в их отношении? Я ненавижу их из-за того, что я - не одна из них, крещеных этим счастьем? Последний раз я хотела завести ребенка в 2015 году. Что-то пошло не так, и дальше я погрузилась в то, что теперь называется моей жизнью. То нелепое и полное ненависти. Но я не одна виновата в этом.

Отчего, мужчины, я ненавижу ваших женщин, если вы - есть причины их и моих страданий? Я смотрю на будущих матерей и мысль, которая пробуждает змею в моем нутре гласит - как вы делаете им ребенка, а потом клянетесь мне в вечной любви? Те же ли слова вы шептали будущим матерям своих детей, что и мне в моменты близости? Ведь так же жарко было ваше дыхание, так же ясен разум, с той же истомой вы повторяли "любимая", о, мерзейшие из существ! 

Я ни в чем не виновата (и это не правда), но я испытываю ненависть к беременным оттого, что мне кажется любая из них вольна подойти ко мне и с звонкой пощечиной сказать: Как ты могла, мерзавка! И быть совершенно правой. Я боюсь, что обман моей невиновности раскроется. Я боюсь возмездия. Я боюсь, что на каждую такую достойную женщину есть такая мразь, как я. И тогда они все обмануты. Я не переношу их из зависти. Из зависти, что раз те, кого больше не любят их мужчины оказались достойны чуда рождения, то отчего же я не достойна? Из зависти, что ИМ принадлежат дети тех, кто МНЕ клялся в любви. Какая глупость! Какая несправедливость! Я ненавижу их за тот трепет, что я сама испытываю к беременным, за то, что мне хочется носить их на руках и оберегать от всего, и именно эти чувства, на мой взгляд, они должны пробуждать в свои мужчинах, и тогда я ревную. 

В общем, каким-то неведомым (ведомым!) мне образом, тот 17 летний подросток, который с вожделением и трепетом предвкушал чуда любви, стал полон ненависти и страха. Во мне очень много злости. Неистовой, неоправданной, невинной злости. Иногда, мчась по дороге к дому с работы, я разражаюсь злобным, нечеловеческим смехом от осознания того, сколько несчастья может принести такая пустышка, как я. Сколько же тогда могут великие люди? Порой я думаю - еще чуть-чуть бы и отбросить напрочь эту христианскую мораль, отречься и войти славным дьявольским идолом на служение к богу порока. Лет десять у меня в запасе есть, "покуда не отмечены печатью лет ни сердце, ни чело". И видит Бог, сказать мне больше нечего, так больше и не скажешь ничего... 

Но что я могу поделать со своей любовью к тем, кто её достоин? Как же я могу предать их? Слезами радости, раскаяния и нежности, я все чаще поливаю их плечи, щеки и руки, будто прося прощения за то неистовство, в котором все глубже утопаю. 

Дай мне, Господи, любви и сил, возлюбить тех, кто должен быть возлюблен мною, даже вопреки моему оскорбленному чувству справедливости. 
Пусть же бессильным будет зло, умоляю тебя. 

 

Полная надежды на исцеление,
Ваша, П

Вот уже вторым по счету серьезным произведением, которое я освоила за первую половину 2017 года является роман о... неверных женах. Анна Каренина Льва Толстого, и теперь вот - Опасные связи Пьера Шодерло де Лакло. Что характерно в них - в конце все умерли. Умерли громко и расточительно, упоительно и безвестно. Умерли обе неверные жены - Анна Аркадьевна и госпожа де Турвель. Ах, как они умирали!
Я никогда не была неверной женой, и даже когда однажды мне подвернулась такая возможность, я избежала крайней точки - предпочла добродетель, как сказали бы те дамы во Франции 18 века. Тогда что же прельщает меня так в этих историях? Отчего, сама того не замечая, я так тщательно выбираю литературу? Чему пытаюсь научиться?
Мне как будто нравится то, как эти женщины бесконечно унижены своей же слабостью в конце концов. Мне нравится этот образ женщины, замученной муками совести, от которой она сгорает. От той любви, что оборвалась; ведь что Анна, что президентша - обе были разлюблены своими любовниками, или даже, никогда не были любимы ими. Я с наслаждением вкушаю повествования процесса очарования, околдовывания, будто я сама и есть тот самый виконт де Вальмон.

Мораль обоих произведений до смешного проста - тот, кто был неверен, будет наказан. Тот, кто совратил, тоже будет наказан, но иначе. Совратитель будет наказан злым роком, совращенный, а точнее сказать - совратившийся (ибо это всё здесь, в нашей голове!!) будет наказан самим собой, своими же мыслями, своими же переживаниями, поскольку не до конца извелась в нем добродетель. И да простим Карениной и Толстому их мораль, но разве Опасные связи - не есть гимн, воспевающий тот самый образ жизни, в котором нет места для любви, но только для любовника и любовницы? Какой величественной и дерзкой кажется нам эта игра, которую ведет маркиза де Мертей, и как жалка она на самом деле пред лицом любви и верности. Любви и верности, которые проиграли! 

Отчего же умирает виконт? Он умирает от того, что поставил на карту все - и ничего не осталось. Он не гнушается жертвы - и предупреждает маркизу, что никакой жертвы не будет много ради того, на что он претендует. И, не послушав его и объявив войну, она приняла его жертву, сама того не желая. 

Два письма, что крепко вплелись в мое сознание - от госпожи де Розмонд к президентше де Турвель (№130, кажется), где госпожа рассуждает о мужчинах, об их способности любить и о том, что в их сознании не существует понятия измены; и письмо от виконта к маркизе (№133, как верно мне подсказали), где Вальмон уверяет маркизу, что мол, друг мой, все еще может быть и любовь в душе моей угасла не совсем... не потому, что это есть истина, любовь, ради которой надо оставить распутство, а от того, что "мы слишком похожи, значит выберут нас на роли..." Свершенно случайных прохожих. 

Как боюсь я теперь этих похожих. Как мне кажется отныне, что как раз таки от таких, тех, кто мнит нас такими понимающими друг друга, надо бежать, не оглядываясь. Ведь только те, кто не может от ослепляющей любви и думать о понимании, только те и будут любить нас искренно и вечно. Будем ли мы так же вечно любить? Не знаю. Но отныне я выбираю быть любимой, а о своей любви не задумываться и не понукать ею. 

 

Эти произведения категорически подрывают мое новое циничное восприятие, которым я вооружилась. Твердо решив не любить ближайшее время никого, а только пользоваться и внушать любовь окружающим, я мгновенно получила прививку от такого поведения: стоит ли портить то, задуманное Богом, и такое прекрасное, чтобы защитить и без того бессмертную душу от её вечных страданий?

Мой ответ - нет. Не стоит. Душа, она не может - небесный свет в неё пролит. Неясный взор ее тревожит, она поет, она болит. Пусть бедняжка, поет и болит. Ведь лучше умереть от несчастной любви и собственной неверности, чем от того, с каким виртуозным мастерством ты научишься приносить людям страдания.

Великолепные произведения. Посоветуете мне еще что-нибудь?...

Навеки Ваша и прочее.
Из замка, 
2 августа, 2017

И вот они идут - как герои с поля битвы - с высоко поднятыми вверх головами, с осмысленным взглядом. Эти люди впервые вступили в битву, которая теперь на окончится до конца жизни. Они вступили в борьбу за себя, за своё право жить и быть достойными этой жизни. Я смотрю в эти лица - и они все нравятся мне. Все девушки неизменно прекрасны, все молодые люди неизменно мужественны; они возбуждают меня, нравятся мне, но в каком-то единственно родительском смысле, как нравятся мне мои студенты третьего курса. О вы, дети перспективы! Те, с кем мы будем строить будущее. Своё будущее. Те, с кем мы не дадим в обиду науку в этой стране. Те, с кем и пить и курить и скатываться на дно социальное будет не то, что не зазорно, а желанно.
Откуда я здесь, на празднике молодости и будущего? Сегодня я вверяю самое дорогое наше им- таким же, как она. Как бы хотела я, увидев списки о зачислении, сказать ей, разводя руками в стороны: добро пожаловать, родная, только не растеряй. Теперь, только не упусти.
И среди этих воодушевленных - те, кто будут зимой в Приморье тропить леопарда, как прекрасный Глеб, есть и такие, кто ночью на моторке будут на Камчатке выходить на скат мальков, как Гриша. Есть и такие, кто в середине дня придут к своей Вереземской в своём институте Океанологии с бутылкой вина и скажут: мать, я больше не могу, ты сегодня не за рулём. Среди них есть, ее лучшая возможно подруга, и точно есть «тот самый козел, который уже год меня не замечает», а есть и «тот несчастный, что смотрит на меня томными глазами и молчит». О, им предстоит ещё стать взрослыми людьми, и как сладко смотреть, как они выбрали себе лучшие в стране ясли и борются за место в них.
Я влюблена в тебя, молодость и перспектива, не дай Боже тебе совершить наших же ошибок:))

Пристальное разглядывание этих лиц напомнило мне любимые слова Кастанеды:
Человек идет к знанию так же, как он идет на войну — полностью пробужденный, полный страха, благоговения и безусловной решимости.
Пробужденные идут к знанию. Славное зрелище! 

Эти юнцы так прекрасны, что может пора задуматься о втором высшем, пока меня никто еще не называет тетей Полей?:)

Шутка, конечно, мне бы теперь протянуть им только руку, проводить только в этот дивный новый мир. У меня будет еще весенний семестр, и никто не остановит меня помочь и научить. 

А вчера дядя Федя (который съел медведя) сказал: останется только пять белых шрамов на душе ножке. А мама потом сказала: пройдет год, и ты вообще не вспомнишь, что это было. 
Так ниспошли мне, Боже, такого сладостного забвения. Но разве можно желать забыть море? 

Мне скоро 24! А я так и не поставила НЕМО на Ломоносова... глупость какая. 

Возьми меня за пазуху времен.
Я болен в стельку, я смертельно молод.
Любовь не оставляют на потом,
Живое убивает голод. 

Ваша, П

Сегодня моя младшая сестра получила красный аттестат (с отличием!!) о полном среднем образовании. Она великолепна. Она самая красивая девочка на свете. А аттестат говорит еще и о том, что умная, как тысяча чертей. Как можно не гордиться таким чудом? И я горжусь. Теперь могу со спокойным сердцем говорить, что обе мои сестры - те самые чудо-женщины, с всеобъемлющим разумом и нетленной красотой души и тела. Я счастливица, товарищи. Как же мне везет, как же мне везет. Мне, несчастной, как же мне везет. И я не боюсь зависти богов. Я не верю в них. А Бог, он не завидует своим детям, как не завидуют такие родители, как мои, нашим новым жизням.
Потому говорю открыто - за что? Неужто и вправду заслуживаю я этих людей? И если это так, то боже, как это лестно. Мне даже не так гадко быть собой, если эти люди каким-то образом заслужены мною.
Не так давно я встретила удивительного человека - Мусу Майсигова. И он совершил чудо надо мной. Чудо, достойное Аллы Юрьевны Беляевой и дяди Жени Власова. 17 июня 2017 он, (огнем и мечом:) взяв хирургические инструменты и пару (в действительности 4 шт) титановых шурупов и лент выстроил заново то созданное природой, что я так отвратительно, так безалаберно, так унизительно глупо умудрилась разрушить, и, казалось бы, уже навсегда. Но для таких людей, как Муса, для творцов, не существует никакого навсегда. Нет. Для них мир состоит из задач, которые могут и будут решены. И о Боже, когда я проснулась, и он пришел в каюту палату доложить, что задача решена, он поставил окончательную точку в моем горе - “можно будет ходить на каблуках” сказал он.

Почему это так важно? Потому что когда теряешь - теряешь на самом деле все сразу. А где все - там и ты. Я столько раз теряла, и пусть в этот раз сущая глупость (это никогда не даст мне покоя) лишила меня почти всего - от душевного жара до рассудка, что теперь я была готова. Я так легко легла под нож. Это было так неминуемо, будто не лежать мне теперь три недели в гипсе дома.
Как страшна была боль 17-18-19 июня! Как жутки были ночи. Как унизительно вообще мое существование сейчас, это вообще не имеет значения. Так велика ставка на этот раз, и этим крошечным, в масштабах обещанного счастья, моментом унижения и слабости, я покупаю такой билет в то, что называется жизнью, что я готова терпеть что бы за этим не стало.

Представьте себе - полностью отстрадать все эти позор и боль в +35 в Индийском океане, взять в займы у жизни пару месяцев отдыха на работу и восстановление (?!) психики после рейса и… за большие деньги купить себе второй билет на то же самое кино. Только теперь с хирургией, домом, кошками, мамой, папой и Соней. Гулевым, который звонит раз в три дня и спрашивает, как я тут жива-здорова. Слезами горечи, когда перед сном свело ногу и вся попытка заснуть, выпитые обезболивающие и попытка зафиксировать ногу вообще не дало результатов.

Почему я не уехала с Марго из Сингапура, когда это случилось? Почему мне приходится отбывать срок по второму разу за то же самое убийство? Почему занималась богоборчеством? Чем я дорожила и чего боялась упустить окончив рейс 22 января? Уйди я тогда, сколько жизней я бы оставила не тронутыми, сколько бы нервов сохранила. Три недели после операции были бы завершены еще в феврале. Чего ради терпела? Чему должна была научиться?… Чего ради в догонку к физическому страданию добавила потом и душевное такой величины?.. И как связано с этим то, что сейчас я переживаю ту же самую травму и те же лишения в одиночку, без этого человека?

У меня все больше вопросов и все меньше ответов. Сегодня человек, который в последнюю встречу сказал мне “чтобы не было больно, не надо было брать чужое”, сказал мне “за твое здоровье. Пожалуйста, не становись окончательно циником, ты совсем на себя не похожа”. Ха-ха! За мое здоровье? А как же здоровье тех, чье чужое я взяла? Вы путаете теплое с мягким, либо не брать чужое, с чем я уже всеми силами справляюсь вот уже две недели, либо не быть циником. У меня все, как говорится.

9 или 10 июля снимут гипс, и уже через неделю-другую после этого я буду ходить.О, как я хочу на речку! Карелия в августе, и вновь ощущение полета и высохших слез.
Кончался август, был туман, неслась галактика
По речке плыл катамаран, кончалась практика.
А мы навстречу по реке шли на кораблике
И рассуждали о грехе и о гидравлике…

Я продолжаю читать, и вот что милейший Шодерло де Лакло пишет в “Опасных связях” от лица Маркизы де Мертей касательно без вести пропавших узниц томной любви: многие из нас ошибочно полагают, что человек, подаривший нам удовольствие любви есть источник этой любви. Мы связываем свои чувства и ощущение этого удовольствия именно с этим объектом, в то время как, наверно, должны были понять, что сам процесс, сам факт любви есть удовольствие, не важно от кого он исходит.
Вот что цинично, на мой взгляд. А не мои тихие слова и отстраненность. Если любовь сама по себе самоценна, как источник удовольствия, и нет никакой нужды привязывать свое счастье к одному-единственному человеку, делить свою жизнь с ним, связывать все мысли с ним, какова же истинная цена любви? Есть ли это любовь? Или же, как пишет Ницше…
“Без удовольствия нет жизни. Борьба за удовольствие есть борьба за жизнь. Ведет ли человек эту борьбу так, что люди называют его добрым, или так, что они называют его злым, -это определяется мерой и устройством его интеллекта”.

Неужто я отказалась от борьбы за жизнь тогда? Или в этом отказе есть для меня сомнительное удовольствие? Или победа моральности придает значения и доставляет удовольствие мне через наслаждение собственными силами?
Или все таки эти люди сверхциничны? И все таки вне возможности доставлять радость я по-божески отказываюсь от права причинять боль любимому человеку? И все таки есть на свете всепрощающий Бог, который готовит нам обоим что-то по истине важное и прекрасное и мы должны отказаться друг от друга во имя этого?…

Пройдет еще три-четыре-пять недель и я снова стану легкой, как ветер. Несносной, как сама буря, и здоровой, абсолютно здоровой, как та девочка, которой меня создала природа.

Дай мне победить. Но если я не смогу, пусть я буду смелым в своей попытке.
Аминь.