Настроение - это когда за суетой и ненужными встречами, за раздирающими заботами, неведомо откуда, может быть, из детства просится не сама музыка, а словно только один ее неслышный тон, словно неясная гармоническая вибрация, словно тишина предваряющая бассо-континуо (с виолой да гамба вместо альта) в арии "Erbarme dich, Mein Gott"( О Боже! милостив мне буди ради слёз моих!) баховских страстей по Матфею.
Этот совершенный тон заглушен шумом, но будет яснее слышен, когда мы останемся наедине с собой и пройдемся по людной вечерней улице.
Настроение захватит нас, склонит всё в свою сторону, и мы словно завороженные будем бояться, что его что-то спугнет.
Оно читается в глазах человека. В них написано буквально все: что пережил, когда встал, о чем думает, счастлив он или нет - это видно сразу. Просто нужно туда внимательно заглянуть: в глаза, а через них прямо в душу. Узнаешь все и сразу и тихо отойдешь, чтобы ненароком не сломать тихую хрупкость подлинного бытия. Ведь в повседневности присутствия почти все делается через тех, о ком мы вынуждены сказать, что никто ими не был.
Настроение может превратиться в стихи, которые не нарушат его, а наоборот, дадут ему быть собой, остаться в них навсегда и стать настроением других людей, может быть, очень многих, настроением времени; или настроение превратится в музыку, оно ведь и так с самого начала было неслышным тоном; или ни во что не превратится, а развеется, когда чужой голос окликнет нас:
- Что это мы сегодня такие тихие?,
И мы, чего-то стыдясь, словно нас уличили, словно поймали за руку поспешим заверить, что вовсе нет, что всё это так, мы не тихие. Просто ничего, просто задумались.
Когда был юношей со взором горящим был уверен - до столька не живут. Дожившие казались ископаемыми из мезозоя. Наступило время признавать ошибки. Заблуждался - признаю. В оправдание представляется разумным прислушаться к мнению Лакана, что не стоит понимать всё слишком быстро, ибо ничего нового мы не узнаём, а лишь подтверждаем то, что и так в нас было: предубеждения, заблуждения, иллюзии. Ибо ныне сам по Лакану брожу нелепым шерстистым носорогом посреди малознакомой природы. Печально посвистываю-похрюкиваю что-то из книг Соломона, что-то про белых яблонь дым.
Много чего было приобретено, многое пролетело над Парижем, еще больше потеряно без надежды обрести вновь. Жалко людей - люди болеют и умирают. Жаль безвозвратно ушедших ощущений. От тёплой травы под босыми ногами, от цветущей вишни за окном бабушкиной спальни до трехколесного велосипеда и пестрой курочки, которая, когда я надолго, почти на год, заболел, каждое утро моего угасания, а потом выздоровления, приходила к окну, прыгала на подоконник и стучала в стекло клювом, чтобы убедиться, что я шевелюсь, а значит всё ещё жив.
А ещё запах крепкой осенней антоновки, который валил быка между рогов, стоило только открыть ту самую книжку Бунина. Вкус поездного чая, ложечка в стакане, стакан в подстаканнике, за вагонным стеклом бесконечность, тихий, задушевный разговор с попутчиком под неровный перестук колес. В этом и состоит волшебство - уехать далеко, а потом вернуться совсем другим.
Нет, не то, не то. То ли трава другая, то ли велосипед, то ли ноги. И антоновка изменилась - буквы мельче, печать плоская, бумага офсет. И чай как чай, ничего особенного. Купить, что ли, подстаканник.
Лето нынче быстро пролетело! Ррраз, и нет июня. Потом июль, жара, персики, - вжжухх - было и сплыло. Август вообще - едва глазом моргнуть успел. Только арбуз разрезал, сок с локтей течет - кап, кап, кап - сентябрь. А ведь вчера, точно помню, было первое июня. Вчера! А позавчера первомай. И восьмое марта. А нынче погляди в окно... под голубыми небесами великолепными коврами. Блядь. За весь сентябрь ни одной капли дождя, не то что вчера на день космонавтики. Да. А в школе, помните? В детстве? Какое бескрайнее было лето. Бесконечное. Необъятное. Вечное. Нескончаемое!
Секрет необъятного вечного лета прост. Но он вам не понравится...
Чтоб лето было необъятным и вечным: надо, чтоб перед вами впереди расстилалось большее количество лет (и зим), чем то, что вы оставили позади. Надо, чтобы прошлого было мало, а будущего много. В после сорока лет сложновато именно с этим. А после пятидесяти - вообще никак. После пятидесяти прошлое, которое мы вспоминаем уже лишено признаков быстротекущего времени. Его невозможно увидеть протяженно, как невозможно снова пережить старую любовь, подобно тому как мы перечитываем книгу или просматриваем тот же фильм. Невозможно после пятидесяти.... а вот в пятнадцать - двадцать - самое оно!
Если мы ещё не грохнулись оземь в молитвенном экстазе, если наконец наши слабости восторжествовали над нашей способностью принимать решения, а никчемные загадки мира перестали волновать и тревожить, значит наступила середина лета - самая прекрасная из всех известных разновидностей самообмана.
Летом мы все ренегаты и отступники. Перестав соблюдать интеллектуальные приличия, мы уже не видим разницы между звездой и плевком, между бездной и небом, между атомом и пустотой, между идеей и отвращением. Мы привыкли к жаре. Правда иногда бывает настолько жарко, что деревья прячутся в тени собак, но нам параллельно. Эмоции бьют через край. А когда эмоции бьют через край, люди часто заблуждаются и говорят необдуманно. Поэтому некоторым из вас ошибочно кажется, что они пьяные мудозвоны, которых можно игнорировать. Все от того что вы просто пока не знаете как могут быть опасны песни о любви
Говорить неискренне - это значит говорить не то, что считаешь правдой. И здесь мы видим противоречие. Потому что заблуждаемся мы всегда искренне. Заблуждения пронизывают всю историю человечества, впрочем, это и к лучшему, иначе мы были бы богами и тогда бы лето стало вечным и никогда не кончалось. Подлинное летнее волшебство здесь не в том, что или о ком мы говорим, а в том, кaк мы сшивaем лоскутки вселенной в единое целое.
2.
Лето порождает всесокрушающий избыток отрицания, который, перед тем как уменьшить и свести на нет привлекательность иных слоев существования, раскрывает нам тайну смысла жизни, которая впрочем, уже не тревожит и не волнует. В середине июля все спекается в недалекое единообразие.
Лето это детство мира, которому совершенно не знакома скука, словно неведомая эпоха дождалось своего взросления, пережив агонию утомленного времени, и теперь радостно смеется, увлекая за собой и материю, внезапно возвышающуюся до лиризма, и нас внезапно ставших поэтами.
Ведь путь к тому, что близко, для нас, людей, всегда самый дальний и потому самый трудный и простота несложного сберегает внутри себя старую добрую тайну всего великого и прекрасного.
Один тувинец недавно пошёл с друзяками в лес собирать рога, а там на него напал медведь. Мужик начал на него кричать, как в школе учили (хорошо еще мертвым не притворился), но медведя это не напугало. И он напал на мужика и попытался тяпнуть его за лицо. Мужик откусил медведю часть языка, от чего косолапый, оглашая тайгу криками боли, в панике убежал в малинник.
А ведь мог бы и не кусать медведя за язык - просто пизд@нуть ему своими стальными яйцами по лбу.
2.
На этом примере показано насколько трудна и полна непредсказуемых когнитивных опасностей жизнь одинокого ленивого философа. Чудовищная, прямо таки ветхозаветная суетность наших желаний раскрывается, например в нашем желании заполнить нашу записную книжку записями как можно скорее. От этого мы ничего не получаем. Ни денег ни славы. Наша дорогая редакция хочет этого не потому, что это будет доказательством нашей продуктивности; это просто желание избавиться от чего-то привычного как можно быстрее; хотя, конечно, едва избавившись, мы тут же заведем новую, и все повторится снова. За исключение мужика в тайге. Будет что нибудь другое. Что - неизвестно. Ведь для ответа, который не может быть высказан, не может быть высказан вопрос. А то, что вообще может быть сказано, должно быть сказано ясно; о том же, что сказать невозможно, следует молчать. Что мы с вами и делаем с самого утра. да.
У романтика Новалиса (барона Герга Фридриха Филиппа Фрайхерра фон Гарденберга) тоска по смерти доведена до уровня чувственности, и он по сути своей был сладострастником смерти. Другой немецкий романтик Генрих фон Клейст черпал в ней скорее внутреннее "блаженство".
"Меня охватил вихрь немыслимого прежде блаженства..." - сочинял он перед самоубийством.
Смерть его была не поражением и не отречением, а блаженной яростью, одной из редких удач отчаяния. Хотя Новалис первым воспринял смерть "как художник" ( это выражение Шлегеля), оно лучше подходит Клейсту, оказавшемуся оснащенным для нее как никто иной.
Его самоубийство, несравненное и совершенное, является шедевром такта и вкуса и делает бесполезными и бессмысленными все остальные самоубийства мира.
Так незаметно пришел ноябрь. Самая середина ноября. Тонкая, капризная, изящная и хрупкая, как стихи Тютчева и проза Ивана Бунина. В такое время мужчины манси выходят на охоту, чтобы добыть мясо медведя до наступления Нового года.
Белки, кабаны, барсуки, еноты, орлы и куропатки, гуси, пауки, молчаливые рыбы, обитавшие в воде, морские звезды и те, которых нельзя было видеть глазом,- словом, все - усиленно нагуливают жир, готовясь к зиме. Лоси, изюбры, люди, рогатые олени и львы, щедро тратят летние накопления: у них идет гон, трубные голоса по утрам и вечерам оглашают покрытые красным боярышником склоны Ай-Петри от Байдарских ворот до самого Фороса.
И каждый феномен имеет свою естественную причину.
Но времена меняются, и мы меняемся с ними. И вот через некоторое время мы перестаем замечать то тонкое удовольствие, которое дает красота осенних листьев, или долгий взгляд любимого человека, или предчувствие космоса. Человек ленив, а мир сложен, потому и нужно постоянно ломать голову и думать, нужно постоянно заглядывать в себя, чтобы понимать что здесь на самом деле происходит.
Отсюда насущный, прямо скажем - наболевший философский вопрос - куда делись прекрасные, печальные чиксы, сидящие на подоконниках с большой кружкой чая и в шерстяных носках? Смотрят ли они всё также в окно? Думают ли они о Нём сейчас? Любят ли они до сих пор дождь? Прячут ли под ним свои слёзы? Считают ли по прежнему, что мир - это то, что ты нарисуешь в сумерках, сидя в своей тесной квартирке, под аккомпанемент дождя на улице, под завывание холодного ноябрьского ветра, под тихий шелест опавших листьев и монотонный свинцовый гул приблизившихся небес.?
