…мы навек незримыми цепями
Прикованы к нездешним берегам...
В. Соловьёв.

Мы – Вечности обеты
В лазури Красоты.
В. Иванов.

В 1898 году В. Соловьёв создает поэму «Три свидания», чтобы, как он написал, «воспроизвести в шутливых стихах самое значительное из того, что до сих пор случилось со мною в жизни. Два дня воспоминания и созвучия неудержимо поднимались в моём сознании, и на третий день была готова эта маленькая биография …» (17, 124). И в поэме Соловьев говорит:

Тому минуло тридцать шесть годов,

Как детская душа нежданно ощутила

Тоску любви с тревогой смутных снов (17, 119).

И эти «смутные и странные сны» наиболее важные и главные события его детства. Происходило первое соприкасание с незримым, первое вхождение в Иной мир. Уже в раннем возрасте «благодатная тень» тронула его детское сознание «своим крылом» и «голос волшебный» позвал в «чудную сказку». «На поверхности были игры с братьями и сёстрами, сказки и стихи, - писал литературовед и философ К.В. Мочульский, - а в глубине душа ребёнка жила в таинственном мире, в видениях и мистических грёзах, и это «ночное сознание», полуявь и полусон, чувство, почти невыразимое словами, и определило собой всю его дальнейшую судьбу» (3, 563).

Читать далее...

Заранее над смертью торжествуя

И цепь времен любовью одолев,

Подруга вечная, тебя не назову я,

Но ты почуешь трепетный напев...



Не веруя обманчивому миру,

Под грубою корою вещества

Я осязал нетленную порфиру

И узнавал сиянье Божества...



Не трижды ль ты далась живому взгляду –

Не мысленным движением, о нет! –

В предвестие, иль в помощь, иль в награду

На зов души твой образ был ответ.




1



И в первый раз,– о, как давно то было! –

Тому минуло тридцать шесть годов,

Как детская душа нежданно ощутила

Тоску любви с тревогой смутных снов.



Мне девять лет, она[2]... ей девять тоже.

"Был майский день в Москве", как молвил Фет.

Признался я. Молчание. О, Боже

Соперник есть. А! он мне даст ответ.



Дуэль, дуэль! Обедня в Вознесенье.

Душа кипит в потоке страстных мук.

Житейское... отложим... попеченье –

Тянулся, замирал и замер звук.



Алтарь открыт... Но где ж священник, дьякон?

И где толпа молящихся людей?

Страстей поток,– бесследно вдруг иссяк он.

Лазурь кругом, лазурь в душе моей.



Пронизана лазурью золотистой,

В руке держа цветок нездешних стран,

Стояла ты с улыбкою лучистой,

Кивнула мне и скрылася в туман.



И детская любовь чужой мне стала,

Душа моя – к житейскому слепа...

И немка-бонна грустно повторяла:

"Володинька – ах! слишком он глупа!"




2



Прошли года. Доцентом и магистром

Я мчуся за границу в первый раз.

Берлин, Ганновер, Кёльн – в движенье быстром

Мелькнули вдруг и скрылися из глаз.



Не света центр, Париж, не край испанский,

Не яркий блеск восточной пестроты –

Моей мечтою был Музей Британский,

И он не обманул моей мечты.



Забуду ль вас, блаженные полгода?

Не призраки минутной красоты,

Не быт людей, не страсти, не природа –

Всей, всей душой одна владела ты.



Пусть там снуют людские мириады

Под грохот огнедышащих машин,

Пусть зиждутся бездушные громады, –

Святая тишина, я здесь один.



Ну, разумеется, cum grano salis![3]

Я одинок был, но не мизантроп;

В уединении и люди попадались,

Из коих мне теперь назвать кого б?



Жаль, в свой размер вложить я не сумею

Их имена, не чуждые молвы...

Скажу: два-три британских чудодея

Да два иль три доцента из Москвы.



Всё ж больше я один в читальном зале;

И верьте иль не верьте – видит Бог,

Что тайные мне силы выбирали

Всё, что о ней читать я только мог.



Когда же прихоти греховные внушали

Мне книгу взять "из оперы другой" –

Такие тут истории бывали,

Что я в смущенье уходил домой.



И вот однажды – к осени то было –

Я ей сказал: "О Божества расцвет

Ты здесь, я чую,– что же не явила

Себя глазам моим ты с детских лет?"



И только я помыслил это слово –

Вдруг золотой лазурью все полно,

И предо мной она сияет снова –

Одно ее лицо – оно одно.



И то мгновенье долгим счастьем стало,

К земным делам опять душа слепа,

И если речь "серьезный" слух встречала,

Она была невнятна и глупа.




3



Я ей сказал: "Твоё лицо явилось,

Но всю тебя хочу я увидать.

Чем для ребенка ты не поскупилась,

В том – юноше нельзя же отказать!"



"В Египте будь!" – внутри раздался голос.

В Париж – и к югу пар меня несет.

С рассудком чувство даже не боролось:

Рассудок промолчал, как идиот.



На Льон, Турин, Пьяченцу и Анкону,

На Фермо, Бари, Бриндизи – и вот

По синему трепещущему лону

Уж мчит меня британский пароход.



Кредит и кров мне предложил в Каире

Отель "Аббат" – его уж нет, увы!

Уютный, скромный, лучший в целом мире...

Там были русские, и даже из Москвы.



Всех тешил генерал – десятый номер, –

Кавказскую он помнил старину...

Его назвать не грех – давно он помер,

И лихом я его не помяну.



То Ростислав Фаддеев был известный,

В отставке воин и владел пером.

Назвать кокотку иль собор поместный –

Ресурсов тьма была сокрыта в нём.



Мы дважды в день сходились за табльдотом;

Он весело и много говорил,

Не лез в карман за скользким анекдотом

И философствовал по мере сил.



Я ждал меж тем заветного свиданья,

И вот однажды, в тихий час ночной,

Как ветерка прохладное дыханье:

"В пустыне я – иди туда за мной".



Идти пешком (из Лондона в Сахару

Не возят даром молодых людей, –

В моем кармане – хоть кататься шару,

И я живу в кредит уж много дней)



Бог весть куда, без денег, без припасов,

И я в один прекрасный день пошёл –

Как дядя Влас, что написал Некрасов.

(Ну, как-никак, а рифму я нашёл)[4].



Смеялась, верно, ты, как средь пустыни

В цилиндре высочайшем и в пальто,

За чёрта принятый, в здоровом бедуине

Я дрожь испуга вызвал и за то



Чуть не убит,– как шумно, по-арабски

Совет держали шейхи двух родов,

Что делать им со мной, как после рабски

Скрутили руки и без лишних слов



Подальше отвели, преблагородно

Мне руки развязали – и ушли.

Смеюсь с тобой: богам и людям сродно

Смеяться бедам, раз они прошли.



Тем временем немая ночь на землю

Спустилась прямо, без обиняков.

Кругом лишь тишину одну я внемлю

Да вижу мрак средь звёздных огоньков.



Прилегши наземь, я глядел и слушал...

Довольно гнусно вдруг завыл шакал;

В своих мечтах меня он, верно, кушал,

А на него и палки я не взял.



Шакал-то что! Вот холодно ужасно...

Должно быть, нуль,– а жарко было днём...

Сверкают звезды беспощадно ясно;

И блеск, и холод – во вражде со сном.



И долго я лежал в дремоте жуткой,

И вот повеяло: "Усни, мой бедный друг!"

И я уснул; когда ж проснулся чутко –

Дышали розами земля и неба круг.



И в пурпуре небесного блистанья

Очами, полными лазурного огня[5],

Глядела ты, как первое сиянье

Всемирного и творческого дня.



Что есть, что было, что грядет вовеки –

Всё обнял тут один недвижный взор...

Синеют подо мной моря и реки,

И дальний лес, и выси снежных гор.



Всё видел я, и всё одно лишь было –

Один лишь образ женской красоты...

Безмерное в его размер входило, –

Передо мной, во мне – одна лишь ты.



О лучезарная! тобой я не обманут:

Я всю тебя в пустыне увидал...

В моей душе те розы не завянут,

Куда бы ни умчал житейский вал.



Один лишь миг! Видение сокрылось –

И солнца шар всходил на небосклон.

В пустыне тишина. Душа молилась,

И не смолкал в ней благовестный звон.



Дух бодр! Но все ж не ел я двое суток,

И начинал тускнеть мой высший взгляд.

Увы! как ты ни будь душою чуток,

А голод ведь не тётка, говорят.



На запад солнца путь держал я к Нилу

И вечером пришел домой в Каир.

Улыбки розовой душа следы хранила,

На сапогах – виднелось много дыр.



Со стороны всё было очень глупо

(Я факты рассказал, виденье скрыв).

В молчанье генерал, поевши супа,

Так начал важно, взор в меня вперив:



"Конечно, ум дает права на глупость,

Но лучше сим не злоупотреблять:

Не мастерица ведь людская тупость

Виды безумья точно различать.



А потому, коль вам прослыть обидно

Помешанным иль просто дураком, –

Об этом происшествии постыдном

Не говорите больше ни при ком".



И много он острил, а предо мною

Уже лучился голубой туман

И, побежден таинственной красою,

Вдаль уходил житейский океан.



* * *



Ещё невольник суетному миру,

Под грубою корою вещества

Так я прозрел нетленную порфиру

И ощутил сиянье Божества.



Предчувствием над смертью торжествуя

И цепь времен мечтою одолев,

Подруга вечная, тебя не назову я,

А ты прости нетвердый мой напев!



26 – 29 сентября 1898

Милый друг, иль ты не видишь,
Что всё видимое нами -
Только отблеск, только тени
От незримого очами?

Милый друг, иль ты не слышишь,
Что житейский шум трескучий -
Только отклик искаженный
Торжествующих созвучий?

Милый друг, иль ты не чуешь,
Что одно на целом свете -
Только то, что сердце к сердцу
Говорит в немом привете?

Цветы мы и любим -
И мы же их губим.
В том сами они виноваты:
Растут у дороги,
Суются под ноги -
За то и бывают измяты.
В глубоком просторе
Индейского моря
Немало жемчужин таится;
Зарыты далеко,-
Все ж зоркое око
Людское не даст им укрыться.
Их сетью поймают,
Им сердце пронзают
И вяжут их нитью шелковой.
Томиться в неволе -
Их горькая доля:
Хоть нити, а те же оковы!
Всех звезды умнее:
Вверху пламенея,
На землю глядят без тревоги.
Лампады вселенной,
В красе неизменной
Блаженны и вечны, как боги.

11 сентября 1878