Гроза фиолетовым языком

Лижет с шипеньем мокрые тучи.

И кулаком стопудовым гром

Струи, звенящие серебром,

Вбивает в газоны, сады и кручи.

И в шуме пенистой кутерьмы

С крыш, словно с гор, тугие потоки

Смывают в звонкие водостоки

Остатки холода и зимы.

Но ветер уж вбил упругие клинья

В сплетения туч. И усталый гром

С ворчаньем прячется под мостом,

А небо смеется умытой синью.

В лужах здания колыхаются,

Смешные, раскосые, как японцы.

Падают капли. И каждая кажется

Крохотным, с неба летящим солнцем.

Рухлядь выносится с чердаков,

Забор покрывается свежей краской,

Вскрываются окна, летит замазка.

Пыль выбивается из ковров.

Весна даже с душ шелуху снимает

И горечь, и злость, что темны, как ночь,

Мир будто кожу сейчас меняет.

В нём все хорошее прорастает,

А всё, что не нужно, долой и прочь!

И в этой солнечной карусели

Ветер мне крикнул, замедлив бег:

— Что же ты, что же ты, в самом деле,

В щебете птичьем, в звоне капели

О чём пригорюнился, человек?!

О чём? И действительно, я ли это?

Так ли я в прошлые зимы жил?

С теми ли спорил порой до рассвета?

С теми ли сердце своё делил?

А радость-то — вот она — рядом носится,

Скворцом заливается на окне.

Она одобряет, смеётся, просится:

— Брось ерунду и шагни ко мне!

И я (наплевать, если будет странным)

Почти по-мальчишески хохочу.

Я верю! И жить в холодах туманных,

Средь дел нелепых и слов обманных.

Хоть режьте, не буду и не хочу!

Ты слышишь, весна? С непогодой — точка!

А вот будто кто-то разбил ледок, —

Это в душе моей лопнула почка,

И к солнцу выпрямился росток.

Весна! Горделивые свечи сирени,

Солнечный сноп посреди двора,

Пора пробуждений и обновлений —

Великолепнейшая пора!

Под горкой в тенистой сырой лощине,

От сонной речушки наискосок,

Словно бы с шишкинской взят картины,

Бормочет листвой небольшой лесок.

Звенит бочажок под завесой мглистой,

И, в струи его с высоты глядясь,

Клёны стоят, по-мужски плечисты,

Победно красою своей гордясь!

А жизнь им и вправду, видать, неплоха:

Подружек весёлых полна лощина...

Лапу направо протянешь – ольха,

Налево протянешь ладонь – осина.

Любую только возьми за плечо.

И ни обид, ни вопросов спорных.

Нежно зашепчет, кивнёт горячо

И тихо прильнёт головой покорной.

А наверху, над речным обрывом,

Нацелясь в солнечный небосвод,

Берёза – словно летит вперёд,

Молодо, радостно и красиво...

Пусть больше тут сухости и жары,

Пусть щёки январская стужа лижет,

Но здесь полыхают рассветов костры,

Тут дали видней и слышней миры,

Здесь мысли крылатей и счастье ближе.

С достойным, кто станет навечно рядом,

Разделит и жизнь она и мечту.

А вниз не сманить её хитрым взглядом,

К ней только наверх подыматься надо,

Туда, на светлую высоту!

Если град зашумит с дождём,

Если грохнет шрапнелью гром,

Все равно я приду на свиданье,

Будь хоть сто непогод кругом!

Если зло затрещит мороз

И завоет метель, как пёс,

Всё равно я приду на свиданье,

Хоть меня застуди до слёз!

Если станет сердиться мать

И отец не будет пускать,

Всё равно я приду на свиданье,

Что бы ни было – можешь ждать!

Если сплетня хлестнёт, ну что ж,

Не швырнёт меня подлость в дрожь,

Всё равно я приду на свиданье,

Не поверя в навет и ложь!

Если я попаду в беду,

Если буду почти в бреду,

Все равно я приду. ТЫ СЛЫШИШЬ?!

Добреду, доползу... дойду!

Ну, а если пропал мой след

И пришёл без меня рассвет,

Я прошу: не сердись, не надо!

Знай, что просто меня уже нет...

То ли мы сердцами остываем,

То ль забита прозой голова,

Только мы все реже вспоминаем

Светлые и нежные слова.

Словно в эру плазмы и нейтронов,

В гордый век космических высот

Нежные слова, как граммофоны,

Отжили и списаны в расход.

Только мы здесь, видимо, слукавили

Или что-то около того:

Вот слова же бранные оставили,

Сберегли ведь все до одного!

Впрочем, сколько человек ни бегает

Средь житейских бурь и суеты,

Только сердце всё равно потребует

Рано или поздно красоты.

Не зазря ж оно ему даётся!

Как ты ни толкай его во мглу,

А оно возьмёт и повернётся

Вновь, как компас, к ласке и теплу.

Говорят, любовь немногословна:

Пострадай, подумай, раскуси...

Это всё, по-моему, условно,

Мы же люди, мы не караси!

И не очень это справедливо –

Верить в молчаливую любовь.

Разве молчуны всегда правдивы?

Лгут ведь часто и без лишних слов!

Чувства могут при словах отсутствовать.

Может быть и всё наоборот.

Ну, а если говорить и чувствовать?

Разве плохо говорить и чувствовать?

Разве сердце этого не ждёт?

Что для нас лимон без аромата?

Витамин, не более того.

Что такое небо без заката?

Что без песен птица? Ничего!

Пусть слова сверкают золотинками,

И не год, не два, а целый век!

Человек не может жить инстинктами,

Человек – на то и человек!

И уж коль действительно хотите,

Чтоб звенела счастьем голова,

Ничего-то в сердце не таите,

Говорите, люди, говорите

Самые хорошие слова!

Дятлы морзянку стучат по стволам:

«Слушайте, слушайте! Новость встречайте!

С юга весна приближается к нам!

Кто ещё дремлет? Вставайте, вставайте!»

Ветер тропинкой лесной пробежал,

Почки дыханьем своим пробуждая,

Снежные комья с деревьев сметая,

К озеру вышел и тут заплясал.

Лёд затрещал, закачался упрямо,

Скрежет и треск прозвучал в тишине.

Ветер на озере, точно в окне,

С грохотом выставил зимнюю раму.

Солнце! Сегодня как будто их два.

Сила такая и яркость такая!

Скоро, проталины всё заполняя.

Щёткой зелёной полезет трава.

Вот прилетели лесные питомцы,

Свист и возню на деревьях подняв.

Старые пни, шапки белые сняв,

Жёлтые лысины греют на солнце.

Сонный барсук из норы вылезает.

Солнце так солнце, мы рады — изволь!

Шубу тряхнул: не побила ли моль?

Кучки грибов просушить вынимает.

Близится время любви и разлук.

Всё подгоняется: перья и волос.

Зяблик, лирически глядя вокруг,

Мягко откашлявшись, пробует голос.

Пеной черёмух леса зацвели,

Пахнет настоем смолы и цветений.

А надо всем журавли, журавли…

Синее небо и ветер весенний!

Этот листочек календаря
 Особенным кажется почему-то.
 Двадцать четвертое декабря –
 День прибавился на минуту!
 
 Вчера ещё солнце щурило глаз,
 Так, словно было на всех надуто.
 И вдруг улыбнулось. И день сейчас
 Семь часов и одна минута!
 
 Минута. Ну что там она даёт?!
 И света намного ли больше брызнет?
 Но эта минута – солнцеворот!
 Первый, радостный лучик жизни.
 
 По книгам старинным пришло Рождество.
 Пусть так. Но для нас Рождество не это.
 Есть более яркое торжество:
 В холодной зиме зародилось лето!
 
 И пусть ещё всюду мороз и снег,
 Но тьма уже дрогнула, отступает...
 Припомни, ведь и с тобой, человек,
 Вот так же точно порой бывает.
 
 Вспомни, как тяжко пережил ты
 Недуг иль тоску, что бездонней моря,
 Потерю близкого, крах мечты –
 Короче: большое-большое горе.
 
 Казалось, ни жить, ни дышать нельзя,
 Что мрак навсегда в твою душу ляжет,
 Что кончились радости, смех, друзья,
 А сердце стало чернее сажи...
 
 Но время, не зря говорят, – река,
 А в ту же реку не входят дважды.
 И как твоя рана ни глубока,
 И как ни терзает тебя тоска,
 Но вспомни-ка, вспомни, как ты однажды
 
 Вдруг, слушая музыку, вновь постиг,
 Заметил, как мчатся над речкой утки,
 А где-то, пускай на короткий миг,
 Вдруг улыбнулся какой-то шутке.
 
 Пусть мир ещё тесен, словно каюта,
 Печаль не исчезла и не прошла,
 И все-таки дрогнула в сердце мгла!
 День прибавился на минуту!
 
 А довелось ли тебе познать
 Любовь настоящую, но несчастливую,
 Сначала – большую, сначала – красивую,
 Потом – словно плеть, оскорбительно-лживую,
 Такую, что лучше не вспоминать?!
 
 И было обиду ни смыть, ни измерить.
 Казалось, все лживо: и мрак, и свет.
 Что честных людей уже в мире нет
 И больше нельзя ни любить, ни верить.
 
 И дичью казались любые страсти,
 Все ведь кругом для себя живут,
 А те, что кричат о любви и счастье, –
 Либо ломаются, либо лгут!
 
 И всё же тоска не живет до гроба!
 Есть в жизни и мудрость, и свой резон.
 Ведь человек не рождён для злобы,
 Он для хорошего в мир рождён.
 
 Помнишь, как вдруг ты светло проснулся?
 Нет, боль не прошла, не исчезла, нет!
 Но ты точно к людям вдруг потянулся,
 От доброй улыбки не отвернулся,
 А как-то тепло посмотрел в ответ...
 
 Нет, нет, спохватясь, не смотри уныло,
 Себя не брани, не пугайся зря.
 Это в душе твоей наступило
 Двадцать четвертое декабря!
 
 Чувствуешь: беды отходят прочь,
 Сердце легким стучит салютом...
 Кончилась самая длинная ночь,
 День прибавился на минуту!

Те, кто любовь придумают порой –

Живут непрочно, словно на вокзале.

А мы любви совсем не выбирали,

Любовь сама нас выбрала с тобой.

И всё же, если честно говорить,

То общих черт у нас не так и много.

Ведь все они, как говорят, от бога!

И ты попробуй их соединить!

Ну как тут склеишь: вспыльчивость и твёрдость?

Застенчивость – с уверенной душой?

Покорность чьим-то мнениям и гордость?

Любовь к вещам – со скромной простотой?

Чтобы с субботой слился понедельник,

А летний зной – с январским холодком,

Наверно нужен сказочный волшебник

Иль птица с огнедышащим пером!

Но все твердят: «Волшебники на свете

Бывают только в сказках иногда.

Ну, а в реальной жизни – никогда!

Ведь мы давным-давно уже не дети!»

А мы с тобой об эти разговоры,

Ей богу, даже и не спотыкаемся.

Мы слушаем и тихо улыбаемся,

И не вступаем ни в какие споры.

Что ж, мы и впрямь давно уже не дети,

У всех свои дела, и быт, и труд,

И всё же есть волшебник на планете,

Он с нами рядом два тысячелетья.

Любовь! – Вот так волшебника зовут!

А если так, то чудо получается:

И там, где песней вспыхнула весна,

Всё то, что было порознь, сочетается,

Различное – легко соединяется,

Несовместимость – попросту смешна!

Что нам с тобою разница в духовности

И споры: «почему и для чего?»

Различия во вкусах или возрасте,

Всё чепуха, и больше ничего!

Да, пусть любой маршрут предназначается,

И чувство в каждом разное кипит.

Но вот пришёл волшебник и сплавляются

Два сердца вдруг в единый монолит!

И пусть любые трудности встречаются

И бьют порой бураны вновь и вновь,

Буквально все проблемы разрешаются,

Когда в сердцах есть главное: ЛЮБОВЬ!

1999г.

Москва

Пускай ничей их не видит взгляд,

Но, как на вершине горной,

На крыше моей день и ночь стоят

Два аиста: белый и чёрный.

Когда загорюсь я, когда кругом

Смеётся иль жарит громом,

Белый аист, взмахнув крылом,

Как парус, косым накренясь углом,

Чертит круги над домом.

И всё тут до пёрышка – это я:

Победы и пораженья,

Стихи мои – боль и любовь моя,

Радости и волненья.

Когда же в тоске, как гренландский лёд,

Сердце скуёт и душит,

Чёрный аист слегка вздохнёт,

Чёрный аист крылом качнёт

И долго над домом кружит.

Ну что ж, это тоже, пожалуй, я:

Обманутых чувств миражи,

Чьи-то измены, беда моя,

Полночь, чернее сажи...

А разлетится беда, как пыль,

Схлынет тоски удушье,

И тут подкрадётся полнейший штиль –

Серое равнодушье.

Тогда наверху, затуманя взгляд

И крылья сложив покорно,

Понуро нахохлятся, будто спят,

Два аиста - белый и чёрный.

Но если хозяин – всегда боец,

Он снова пойдёт на кручи,

И вновь, как грядущих побед гонец,

Белый рванётся к тучам.

Вот так, то один, то другой взлетит.

А дело уже скоро к ночи...

Хозяин не очень себя щадит.

И сердце – чем жарче оно стучит,

Тем время его короче.

И будет когда-то число одно,

Когда, невидимый глазу,

Чёрный вдруг глянет темным-темно,

Медленно спустится на окно

И клюнет в стекло три раза.

Перо покатится на паркет,

Лампа мигнёт тревогой,

И всё. И хозяина больше нет!

Ушёл он за чёрною птицей вслед

Последней своей дорогой.

Ушёл в неразгаданные края,

Чтоб больше не возвращаться...

И всё-таки верю: второе я –

Песни мои и любовь моя

Людям ещё сгодятся.

И долго ещё, отрицая смерть,

Книжек моих страницы,

Чтоб верить, чтоб в жизни светло гореть,

Будут вам дружески шелестеть

Крыльями белой птицы...

Учебно-егерский пункт в Мытищах,

В еловой роще, не виден глазу.

И всё же долго его не ищут.

Едва лишь спросишь – покажут сразу.

Еще бы! Ведь там не тихие пташки,

Тут место весёлое, даже слишком.

Здесь травят собак на косматого мишку

И на лису – глазастого Яшку.

Их кормят и держат отнюдь не зря,

На них тренируют охотничьих псов,

Они, как здесь острят егеря,

«Учебные шкуры» для их зубов!

Ночь для Яшки всего дороже:

В сарае тихо, покой и жизнь…

Он может вздремнуть, подкрепиться может,

Он знает, что ночью не потревожат,

А солнце встанет – тогда держись!

Егерь лапищей Яшку сгребёт

И вынесет на заре из сарая,

Туда, где толпа возбуждённо ждёт

И рвутся собаки, визжа и лая.

Брошенный в нору, Яшка сжимается.

Слыша, как рядом, у двух ракит,

Лайки, рыча, на медведя кидаются,

А он, сопя, от них отбивается

И только цепью своей гремит.

И всё же, всё же ему, косолапому,

Полегче. Ведь – силища… Отмахнётся…

Яшка в глину упёрся лапами

И весь подобрался: сейчас начнётся.

И впрямь: уж галдят, окружая нору,

Мужчины и дамы в плащах и шляпах,

Дети при мамах, дети при папах,

А с ними, лисий учуя запах,

Фоксы и таксы – рычащей сворой.

Лихие «охотники» и «охотницы»,

Ружья-то в руках не державшие даже,

О пёсьем дипломе сейчас заботятся,

Орут и азартно зонтами машут.

Интеллигентные вроде люди!

Ну, где же облик ваш человечий?

– Поставят «четвёрку», – слышатся речи, –

Если пёс лису покалечит.

– А если задушит, «пятёрка» будет!

Двадцать собак и хозяев двадцать

Рвутся в азарте и дышат тяжко.

И все они, все они – двадцать и двадцать

На одного небольшого Яшку!

Собаки? Собаки не виноваты!

Здесь люди… А впрочем, какие люди?!

И Яшка стоит, как стоят солдаты,

Он знает, пощады не жди. Не будет!

Одна за другой вползают собаки,

Одна за другой, одна за другой…

И Яшка катается с ними в драке,

Израненный, вновь встречает атаки

И бьётся отчаянно, как герой!

А сверху, через стеклянную крышу, –

Десятки пылающих лиц и глаз,

Как в Древнем Риме, страстями дышат:

– Грызи, Меркурий! Смелее! Фас!

Ну, кажется, всё… Доконали вроде!..

И тут звенящий мальчиший крик:

– Не смейте! Хватит! Назад, уроды! –

И хохот: – Видать, сробел ученик!

Егерь Яшкину шею потрогал,

Смыл кровь… – Вроде дышит ещё – молодец!

Предшественник твой протянул немного.

Ты дольше послужишь. Живуч, стервец!

День помутневший в овраг сползает,

Небо зажглось светляками ночными,

Они надо всеми равно сияют,

Над добрыми душами и над злыми…

Лишь, может, чуть ласковей смотрят туда,

Где в старом сарае, при егерском доме,

Маленький Яшка спит на соломе,

Весь в шрамах от носа и до хвоста.

Ночь для Яшки всего дороже:

Он может двигаться, есть, дремать,

Он знает, что ночью не потревожат,

А утро придёт, не прийти не может,

Но лучше про утро не вспоминать!

Всё будет снова – и лай и топот,

И деться некуда – стой! Дерись!

Пока однажды под свист и гогот

Не оборвётся Яшкина жизнь.

Сейчас он дремлет, глуша тоску…

Он – зверь. А звери не просят пощады…

Я знаю: браниться нельзя, не надо,

Но тут, хоть режьте меня, не могу!

И тем, кто забыл гуманность людей,

Кричу я, исполненный острой горечи:

– Довольно калечить души детей!

Не смейте мучить животных, сволочи!

1968г.

Кристине Асадовой

До чего рассвет сегодня звонок

В пенисто-вишнёвых облаках.

Он сейчас, как маленький ребёнок,

Улыбнулся радостно спросонок

У природы в ласковых руках.

А внизу туман, то валом катится,

То медведем пляшет у реки,

Ёжится рябинка в тонком платьице,

Спят, сутулясь, клёны-старики.

Яркая зарянка в небо прямо

Золотую ввинчивает трель,

И с болот, как по сигналу, с гамом

Вскинулась гусиная метель.

Ни страшинки, а сплошная вера

В солнце, в жизнь и доброту лесов.

И нигде ни пули браконьера,

И лишь чистый, без границ и меры,

Густо-пряный аромат лугов.

И бежит по дачному порядку

Физкультурно-резвый ветерок,

То подпрыгнет, то пойдёт вприсядку,

То швырнёт, как бы играя в прятки,

В занавеску сонную песок.

Дверь веранды пропищала тонко,

И, сощурясь, вышла на крыльцо,

Как букетик, крошечка девчонка,

В солнечных накрапушках лицо.

Вдоль перил две синие букашки

Что-то ищут важное, своё.

А у ног — смеющиеся кашки,

Огненные маки да ромашки,

Как на новом платьице её!

И от этой буйной пестроты

Девочка смешливо удивляется:

То ль цветы к ней забрались на платьице,

То ли с платья прыгают цветы?

Стоголосо птахи заливаются,

В ореолах песенных горя,

А заря все выше подымается,

Чистая и добрая заря.

Бабочке панамкою маша,

Девочка заливисто смеётся.

Аистёнком тополь в небо рвётся.

Отчего же словно бы сожмётся

Вдруг на краткий миг моя душа?

Что поделать. Память виновата.

Словно штык царапнула она,

Что в такой вот день давно когда-то

(Не избыть из сердца этой даты!)

Черным дымом вскинулась война...

Не хочу, не надо, не согласен!

Этого не смеют повторить!

Вон как купол беспредельно ясен,

Как упруга солнечная нить.

Новый день берёт свои права,

Мышцами веселыми играя.

А за ним цветущая Москва,

Шумная и солнцем залитая.

Не вернутся дымные года,

Вырастай и смело к счастью взвейся,

Смейся, моя маленькая, смейся,

Это всё навечно, навсегда!

Фиолетовый вечер забрался в сад,
 Рассыпая пушинками сновиденья.
 А деревья всё шепчутся и не спят,
 А деревья любуются на закат,
 И кивают, и щурятся с наслажденьем.
 
 – Спать пора, – прошептал, улыбаясь, вечер,
 Он приятелю синим платком махнул,
 И тогда, по-разбойничьи свистнув, ветер
 Подлетел и багровый закат задул.
 
 Покружил и умчал по дороге прочь.
 Сразу стало темно и пустынно даже.
 Это в чёрных одеждах шагнула ночь
 И развесила мрак, как густую пряжу.
 
 И от этой сгустившейся темноты,
 Что застыла недвижно, как в карауле,
 Все деревья, все травы и все цветы
 Тихо-тихо ресницы свои сомкнули.
 
 А чтоб спать им светло и спокойно было
 И никто не нарушил бы тишину,
 Ночь бесшумно созвездья вверху включила
 И большую оранжевую луну.
 
 Всюду блики: по саду и у крылечка,
 Будто кто-то швырнул миллион монет.
 За оврагом притихшая сонно речка,
 Словно мокрый асфальт, отражает свет.

 У рябины во мраке дрожат рубины
 Тёмно-красным огнём. А внизу под ней
 Сруб колодца, как горло бутыли винной,
 Что закопана в землю до вешних дней.
 
 В вышину, точно в вечность, раскрыты двери.
 Над кустами качается лунный дым,
 И трава, будто мех дорогого зверя,
 Отливает то синим, то золотым…
 
 Красота – все загадочней, ярче, шире,
 Словно всюду от счастья висят ключи,
 Тонко звёзды позванивают в эфире...
 И затмить красоту эту может в мире
 Лишь любовь, что шагнёт вдруг к тебе в ночи!

Твой звонок раздался так нежданно

Из былых, почти забытых лет,

Словно бы из снежного бурана

Кто-то внёс сияющий букет.

И чтоб душу, видимо, встряхнуть,

Тот букет вдруг вздрогнул и раскрылся:

Голос твой совсем не изменился.

Впрочем, только, может быть, чуть-чуть.

От волненья или от смущенья

Я твоих почти не помню слов.

Помню только гул сердцебиенья

Да в виски ударившую кровь.

Вспоминаю: как же мы кипели,

Сколько звёзд к нам сыпалось сквозь тьму,

Как же мы восторженно звенели.

Почему ж расстались? Почему?

Ревности отчаянная вьюга...

Если ж молвить, правды не губя,

Есть в оценках два различных круга:

Молодость всё валит друг на друга,

Зрелость обвиняет лишь себя.

Но сегодня даже и не главное,

Кто и в чём был в прошлом виноват.

Есть и в осень астры златославные,

И в ненастье праздничный закат!

Главное сегодня – это снова

Вместо будней, мелочей и зла

Голос твой, возникший из былого,

И волна горячего тепла.

Только кто откроет нам секрет:

Встретимся ль мы близкими? Чужими?

Что откроем мы в житейском дыме?

И какими стали мы, какими?

Ведь промчалось мимо столько лет!..

В молодости будни многоцветны,

Но, увы, в калейдоскопе дней

Измененья рядом – незаметны,

Измененья врозь – куда видней...

Нет при встречах мудрого посредника.

Значит, надо, чувств не загубя,

Прежде чем взглянуть на собеседника,

Посмотреть сначала на себя...

Впрочем, говорю и понимаю:

Все это – сплошная ерунда,

Ибо настоящая звезда

Никогда на свете не сгорает.

Всё, что есть хорошего во мне,

Что в тебе прекрасного осталось, –

Это всё не мелочь и не малость,

Это песнь на сказочном коне!

Это вечной радости полёт,

Что звенит, годам не уступая,

Это лавр, растущий круглый год,

Ветер ароматом наполняя.

Это неба алые края,

Что пылают в незакатный вечер.

Ну, а проще, это ты и я

И сердец взволнованная встреча!

Мы в дальней разлуке. Сейчас между нами
 Узоры созвездий и посвист ветров,
 Дороги с бегущими вдаль поездами
 Да скучная цепь телеграфных столбов.
 
 Как будто бы чувствуя нашу разлуку,
 Раскидистый тополь, вздохнув горячо,
 К окну потянувшись, зелёную руку
 По-дружески мне положил на плечо.
 
 Душа хоть какой-нибудь весточки просит,
 Мы ждём, загораемся каждой строкой.
 Но вести не только в конвертах приносят,
 Они к нам сквозь стены проходят порой.
 
 Представь, что услышишь ты вести о том,
 Что был я обманут в пути подлецом,
 Что руку, как другу, врагу протянул,
 А он меня в спину с откоса толкнул...
 
 Всё тело в ушибах, разбита губа...
 Что делать? Превратна порою судьба!
 И пусть тебе станет обидно, тревожно,
 Но верить ты можешь. Такое – возможно!
 
 А если вдруг весть, как метельная мгла,
 Ворвётся и скажет словами глухими,
 Что смерть недопетую песнь прервала,
 И черной каймой обвела моё имя.
 
 Весёлые губы сомкнулись навек...
 Утрата, её ни понять, ни измерить!
 Нелепо! И все-таки можешь поверить:
 Бессмертны лишь скалы, а я – человек!
 
 Но если услышишь, что вешней порой
 За новым, за призрачным счастьем в погоне
 Я сердце своё не тебе, а другой
 Взволнованно вдруг протянул на ладони, –
 
 Пусть слёзы не брызнут, не дрогнут ресницы,
 Колючею стужей не стиснет беда!
 Не верь! Вот такого не может случиться!
 Ты слышишь? Такому не быть никогда!

В улицы города чёрными кошками,
 Крадучись, мягко вползает ночь,
 Молча глядит, не мигая окошками,
 Готовая, фыркнув, умчаться прочь.
 
 А настоящие кошки – выше,
 Для них ещё с марта пришла весна,
 Они вдохновенно орут на крыше,
 Им оскорбительна тишина.
 
 Бегут троллейбусы полусонные,
 И, словно фокусник для детворы,
 Для них светофор надувает шары:
 Красные, жёлтые и зелёные.
 
 Включают в душистую темноту
 Свои транзисторы соловьи.
 Попарно на страже весны и любви
 Стоят влюблённые на посту.
 
 Сейчас не в моде пижоны-врали,
 Теперь у девчонок в моде «очкарики»,
 Худые и важные, как журавли,
 Сквозь стекла сияют глаза-фонарики.
 
 Видать, у девчат поднялись запросы,
 Волнуют их сотни проблем, и даже
 Подай им теперь мировые вопросы,
 Вот только нежность в сердцах всё та же.
 
 И поцелуи для них всё те же,
 Однако, как ни умны кибернетики,
 Но где же объятия ваши, где же?
 Неужто вы только лишь теоретики?
 
 Вы сосчитали все звёзды галактики,
 Измерили все тепловые калории,
 Но будьте, родные, поближе и к практике,
 Ведь замуж выходят не за теории...
 
 А ветер смеётся: не бойтесь за счастье их!
 Сначала как все: пострадают, помучатся,
 Потом ничего, разберутся, научатся,
 Ребята всё-таки головастые.
 
 Хлопают сотни зелёных конвертиков
 На ветках вдоль лунной ночной тропы.
 Весна... Девчонки влюбляются в медиков,
 В ботаников, химиков, кибернетиков,
 Ну что ж, девчонки не так глупы...

Многоцветно и радостно слово – романтика.
В нём звенит что-то древнеантичное: АНТИКА,
И солидный РОМАН умещается в нём,
И хохочет весёлое слово – РОМ.
 
Кто же должен романтиком в мире зваться?
Да, скорее всего, вероятно, тот,
Кто способен воистину удивляться
Блеску речки, рассвету, цветам акаций,
Где другой не оглянется и пройдёт.
 
Кто умеет (и это ему не лень),
Улыбнувшись, извлечь вдруг из сердца краски,
И раскрасить вам будни в такие сказки,
Что становится праздником серый день.
 
Кто до смертного дня убеждённо верит
В души звёзд или дерева вздох живой,
Кто богатство не золотом в мире мерит,
А улыбками, нежностью, добротой.
 
И не сложит романтика крыл тугих,
Хоть в огне, хоть бы даже у чёрта в пасти,
Ведь она – достояние молодых,
Ведь она – удивительный ключ от счастья!

Юность – славная штука! Да вот беда,
Говорят, она слишком уж быстротечна.
Пустяки! Кто романтиком стал навечно,
Тот уже не состарится никогда!  

Не сразу поймёшь: какой это век?
 Москва. Переделкино. В доме сонном
 С утра просыпается человек,
 Разбужен густым колокольным звоном.
 
 Сперва будто сом ударит хвостом:
 Бо-о-ом!
 Затем поменьше колокола:
 Динь-ла! Динь-ла!
 А дальше как маленьких птиц перезвон:
 Длинь-дон! Длинь-дон!
 
 И люди идут, и люди идут,
 Одни – чтобы истово помолиться,
 Другие, их тоже немало тут,
 Скорей из праздного любопытства.
 
 Нет, я не смеюсь над искренней верой,
 Взывающей к миру и доброте.
 Пусть каждый живёт со своею мерой,
 Но, сколько ж там всяческих лицемеров,
 Всуе бормочущих о Христе!
 
 И что же за души в иных скрываются?
 Ведь где только можно урвать спешат.
 Потом перед Богом трусливо каются,
 А завтра безбожно опять грешат!
 
 Легка молитвенная дорога:
 Ничем ведь не жертвуешь никому.
 Но если и впрямь вы верите в Бога,
 Так отдавали бы хоть немного
 Сердца ближнему своему.
 
 Катится медленный звон окрест
 По крышам, снегам и сосновой хвойности.
 А сверху горит золочёный крест –
 Символ вечности и спокойности.
 
 Рядом же эхом по всем лесам
 Разносится грохот с могучим свистом.
 Там – Внуковский аэродром. И там
 Вместе возносятся к небесам
 Прихожане и атеисты.
 
 И, вскинув к звёздам победный гром,
 Над рощей, над всею землёй, над веком
 Блестит самолёт гигантским крестом,
 Как символ дерзости человека!

Ну, каким ты владеешь, секретом?

Чем взяла меня и когда?

Но с тобой я всегда, всегда:

Днём и ночью, зимой и летом!

Площадями ль иду большими

Иль за шумным сижу столом,

Стоит мне шепнуть твоё имя –

И уже мы с тобой вдвоём.

Когда радуюсь или грущу я

И когда обиды терплю,

И в веселье тебя люблю я,

И в несчастье тебя люблю.

Даже если крепчайше сплю,

Все равно я тебя люблю!

Говорят, что дней круговерть

Настоящих чувств не тревожит.

Говорят, будто только смерть

Навсегда погасить их может.

Я не знаю последнего дня,

Но без громких скажу речей:

Смерть, конечно, сильней меня,

Но любви моей не сильней.

И когда этот час пробьёт

И окончу я путь земной,

Знай: любовь моя не уйдёт,

А останется тут, с тобой.

Подойдёт без жалоб и слёз

И незримо для глаз чужих,

Словно добрый и верный пёс,

На колени положит нос

И свернётся у ног твоих...

В сирени тонет подмосковный вечер,
 Летят во тьму кометы поездов,
 И к лунным бликам тянутся навстречу
 Закинутые головы цветов.
 
 Над крышами, сгущая синеву,
 Торжественно горят тысячелетья…
 Раскинув крылья, утомлённый ветер
 Планирует бесшумно на траву.
 
 Ты рядом. Подожди, не уходи!
 Ты и зима, и огненное лето!
 А вдруг уже не будет впереди
 Ни этих встреч, ни этого рассвета?!
 
 Прости, я знаю, чушь и ерунда!
 А впрочем, страхи и тебя терзают.
 Ведь если что-то дорого бывает,
 Везде и всюду чудится беда.
 
 Но коль сердец и рук не разомкнуть,
 Тогда долой все тучи и метели!
 Эх, нам сейчас с тобой бы где-нибудь,
 Обнявшись, прямо с палубы шагнуть
 На землю, не обжитую доселе!
 
 Но «шарик», к сожаленью, обитаем
 И вдаль и вширь по сушам и морям.
 Но мы – вдвоём и веры не теряем,
 Что все равно когда-нибудь слетаем
 К далёким и неведомым мирам.
 
 И вот однажды, счастьем озарённые,
 Мы выйдем на безвестный космодром,
 И будем там мы первыми влюблёнными
 И первый факел радостно зажжём.
 
 Пошлём сигнал в далёкое отечество
 И выпьем чашу в предрассветной мгле.
 Затем от нас начнётся человечество,
 Как от Адама с Евой на Земле...
 
 Адам и Ева – жизнь наверняка:
 На сотни вёрст – ни споров, ни измены...
 Горят, пылают всполохи вселенной...
 Всё это так и будет. А пока:
 
 В сирени тонет подмосковный вечер,
 Летят во тьму кометы поездов,
 И к лунным бликам тянутся навстречу
 Закинутые головы цветов.
 
 Пропел щегол над придорожной ивой,
 Струится с веток сумрак с тишиной...
 А на скамейке, тихий и счастливый,
 «Адам» целует «Еву» под луной.
  

Мир злом переполнен чёрным,
А радость так быстротечна,
Однако, по книгам церковным,
Злу в мире царить не вечно.

О часе гадать не будем,
Но кончатся в мире бедствия,
Когда при втором пришествии
Бог явится снова людям.

Архангел над бездной встанет,
К губам поднесёт трубу,
И суд на планете грянет,
И каждый тогда узнает
Навеки свою судьбу.

И люди пойдут осознанно,
Безропотно друг за другом.
И каждому будет воздано
И строго, и по заслугам.

Но только в той были-небыли
Одно не постигнет разум:
Неужто же ТАМ не ведали
О том, что здесь люди делали?
Однако пришествий не было
За двадцать веков ни разу?!

Не ведаю, что окажется:
Где миф, где святая сила?
Но только порой мне, кажется,
Что всё это в прошлом было.

Что как-то, молитвам внемля,
Задумав спуститься к людям,
И Бог, и архангелы-судьи
Взглянули с небес на землю.

Взглянули и не поверили
Пресветлым очам своим:
Люди гадости делали,
Повсюду война и дым!

Одни, с душонкой тщедушною,
К власти, как псы, рвались.
Другие же, злу послушные,
Охотно, вопя, дрались.

И часто, забыв о совести,
Готовы идти по костям,
Люди творили подлости
И тут же, без тени робости,
Кланялись небесам.

И, чужд их бесстыдству грешному,
Бог горько всплеснул руками
И молвил: – Да ну их к лешему!
Пускай разберутся сами!

1992

Не то я задумчивей стал с годами,
 Не то где-то в сердце живёт печаль,
 Но только всё чаще и чаще ночами
 Мне видится в дымке лесная даль.
 
 Вижу я озеро с сонной ряской,
 Белоголовых кувшинок дым...
 Край мой застенчивый, край уральский,
 Край, что не схож ни с каким иным.
 
 Словно из яшмы, глаза морошки
 Глядят, озорно заслонясь листком.
 Красива морошка, словно Матрёшка,
 Зелёным схвачена пояском.
 
 А там, где агатовых кедров тени,
 Да малахитовая трава,
 Бродят чуткие, как олени,
 Все таинственные слова...
 
 Я слышал их, знаю, я здесь как дома,
 Ведь каждая ветка и каждый сук
 До радостной боли мне тут знакомы,
 Как руки друзей моих и подруг.

Грозою до блеска промыты чащи,
 А снизу, из-под зеленых ресниц,
 Лужи наивно глаза таращат
 На пролетающих в небе птиц.
 
 Гром, словно в огненную лису,
 Грохнул с утра в горизонт багряный,
 И тот, рассыпавшись, как стеклянный,
 Брызгами ягод горит в лесу.
 
 Ежась от свежего ветерка,
 Чуть посинев, крепыши маслята,
 Взявшись за руки, как ребята,
 Топают, греясь вокруг пенька!
 
 Маленький жук золотою каплей
 Висит и качается на цветке,
 А в речке на длинной своей ноге
 Ива нахохлилась, будто цапля,
 
 И дремлет, лесной ворожбой объята…
 А мимо, покачиваясь в волнах,
 Пунцовый воздушный корабль заката
 Плывет на распущенных парусах…
 
 Сосны беседуют не спеша.
 И верю я тверже, чем верят дети,
 Что есть у леса своя душа,
 Самая добрая на планете!
 
 Самая добрая потому,
 Что, право, едва ли не все земное,
 Вечно живущее под луною
 Обязано жизнью своей ему!
 
 И будь я владыкой над всей планетой,
 Я с детства бы весь человечий род
 Никак бы не меньше, чем целый год,
 Крестил бы лесной красотою этой!
 
 Пусть сразу бы не было сметено
 Все то, что издревле нам жить мешало,
 Но злобы и подлости все равно
 Намного бы меньше на свете стало!
 
 Никто уж потом не предаст мечту
 И веру в светлое не забудет,
 Ведь тот, кто вобрал в себя красоту,
 Плохим человеком уже не будет!

Пускай не качает она кораблей,
 Не режет плечом волну океана,
 Но есть первозданное что-то в ней,
 Что-то от Шишкина и Левитана.
 
 Течет она медленно век за веком,
 В холодных омутах глубока.
 И – ни единого человека,
 Ни всплеска, ни удочки рыбака…
 
 В ажурной солнечной паутине,
 Под шорох ветра и шум ветвей
 Течет, отливая небесной синью,
 Намытой жгутами тугих дождей.
 
 Так крепок и густ травяной настой,
 Что черпай хоть ложкой его столовой!
 Налим лупоглазый, почти пудовый,
 Жует колокольчики над водой…
 
 Березка пригнулась в густой траве.
 Жарко. Сейчас она искупается!
 Но платье застряло на голове,
 Бьется под ветром и не снимается.
 
 Над заводью вскинул рога сохатый
 И замер пружинисто и хитро,
 И только с морды его губатой
 Падает звонкое серебро.
 
 На дне, неподвижно, как для парада,
 Уставясь носами в одну струю,
 Стоят голавли черноспинным рядом,
 Как кони в едином литом строю.
 
 Рябина, красуясь, грустит в тиши
 И в воду смотрится то и дело:
 Сережки рубиновые надела,
 Да кто ж их оценит в такой глуши?!
 
 Букашка летит не спеша на свет,
 И зяблик у речки пришел в волненье.
 Он клюнул букашкино отраженье
 И изумился: букашки нет!
 
 Удобно устроившись на суку,
 Кукушка ватагу грибов считает.
 Но, сбившись, мгновение отдыхает
 И снова упрямо: «Ку-ку, ку-ку!»

 А дунет к вечеру холодком –
 По глади речной пробегут барашки,
 Как по озябшей спине мурашки,
 И речка потянется перед сном.
 
 Послушает ласково и устало,
 Как перепел, выкрикнет: «Спать пора!»
 Расправит туманное одеяло
 И тихо укроется до утра.
 
 Россия степная, Россия озерная,
 С ковыльной бескрайнею стороной,
 Россия холмистая, мшистая, горная,
 Ты вся дорога мне! И все же бесспорно я
 Всех больше люблю тебя вот такой!
 
 Такой: с иван-чаем, с морошкой хрусткой
 В хмельном и смолистом твоем раю,
 С далекой задумчивой песней русской,
 С безвестной речушкой в лесном краю.
 
 И вечно с тобой я в любой напасти,
 И в солнечных брызгах, и в черной мгле,
 И нет мне уже без тебя ни счастья,
 Ни песни, ни радости на земле!

«Какие же места для меня дороже всего? Затрудняюсь ответить. Я уже рассказывал... о Марах и Кыштыме, о серовской земле и о том, как близки они моему сердцу. Но непростительно мало сказал о Свердловске! А ведь с ним связан огромный кусок моей жизни, да ещё какой – от пяти до пятнадцати лет! Я неоднократно уезжал отсюда в течение десяти лет и в Мары, и в Серов, но всегда возвращался обратно, и главная база моего детства была всё-таки в Свердловске».

Сердце города:

Екатеринбург был основан в ноябре 1723 года как центр горнозаводской промышленности Урала. Своё имя город получил в честь Екатерины Первой. Такой подарок жене российский император Пётр I сделал в конце своей жизни. С 1924 по 1991 год город носил имя Якова Свердлова (а область до сих пор – Свердловская).

«В послевоенные годы в Свердловске я бывал многократно тоже. Приезжал я туда как поэт с литературными вечерами. В разных концертных залах проходили мои литературные встречи с читателями, с земляками, с дорогими моему сердцу свердловчанами! И всякий раз, приезжая сюда, я непременно иду по знакомым до острой боли с давних мальчишеских лет улицам и переулкам...».

1

Когда мне имя твое назвали,
 Я даже подумал, что это шутка.
 Но вскоре мы все уже в классе знали,
 Что имя твое и впрямь – Незабудка.
 
 Войдя в наш бурный, грохочущий класс,
 Ты даже застыла в дверях удивленно, –
 Такой я тебя и увидел в тот раз,
 Светлою, тоненькой и смущенной.
 
 Была ль ты красивою? Я не знаю.
 Глаза – голубых цветов голубей...
 Теперь я, кажется, понимаю
 Причину фантазии мамы твоей.

О, время – далекий розовый дым, –
 Когда ты мечтаешь, дерзишь, смеешься!
 И что там по жилам течет твоим –
 Детство ли, юность? Не разберешься.
 
 Ну много ль пятнадцать-шестнадцать лет?
 Прилично и все же ужасно мало:
 У сердца уже комсомольский билет,
 А сердце взрослым еще не стало.
 
 И нету бури еще в крови,
 А есть только жест напускной небрежности.
 И это не строки о первой любви,
 А это строки о первой нежности.

Как-то раз на весёлом апрельском рассвете,
Пряча в сердце стесненье и светлый пыл,
Он принёс ей подснежников нежный букетик
И за это признательность заслужил. 

А потом под стозвонное птичье пенье,
Вскинув в мае как стяг, голубой рассвет,
Он принёс ей громадный букет сирени,
И она улыбнулась ему в ответ.

А в июне, сквозь грохот весёлых гроз,
То смущённо, то радостно-окрылённо
Он вручил ей букет из пунцовых роз,
И она улыбнулась почти влюблённо.

А в июльскую пору цветов и злаков,
Когда душу пьянил соловьиный бред,
Он принёс ей букет из гвоздик и маков,
И она покраснела как маков цвет...

Август – жатва эмоций для всех влюблённых,
Всё, что есть – получай! Не робей, не жди!
И, увидев горячий костёр пионов,
Она, всхлипнув, прижала букет к груди!

В сентябре уже сыплются листья с клёнов,
Только чувства всё радостней, как на грех!
И, под праздник симфонии астр влюблённых,
Она тихо сказала: «Ты лучше всех!»

Вот и осень. И негде уже согреться...
Голый сад отвечает холодным эхом...
И тогда он вручил ей навеки сердце!
И она засмеялась счастливым смехом...

И сказала взволнованно и сердечно:
«Знай, я буду тебя до конца любить!
И у нас будет счастье с тобою вечно!
Но цветы всё равно продолжай дарить...»

Живопись Павла Еськова... Такая же душевная, как поэзия Эдуарда Асадова:

eskov.in.gallerix.ru

БОЛЬШАЯ ПУБЛИКАЦИЯ (В ДВУХ ЧАСТЯХ)

О ЖИЗНИ ПОЭТА-РОМАНТИКА И ЕГО ШКОЛЬНОМ РОМАНЕ:

МУЗА ДЛЯ АСАДОВА

ИСТОРИЯ О ТОМ, КАК МЫ САМИ

ПРОХОДИМ МИМО СВОЕГО СЧАСТЬЯ

Вино – это лидер любых искусств.

Оно не новатор, не консерватор.

Вино – это высший катализатор

Буквально всех мыслей людских и чувств.

Друг Бахуса скажет без лишних дум,

Что умный тут станет вдвойне умнее!

А глупый, простите, еще глупее,

Пропив, к сожалению, последний ум.

Не думай, дружище, что это ложь.

Чтоб выяснить истину поскорее,

Вот выпей как следует и поймешь:

Умнее ты сделался или глупее!

У моста, поеживаясь спросонок,

Две вербы ладошками пьют зарю,

Крохотный месяц, словно котенок,

Карабкаясь, лезет по фонарю.

Уж он-то работу сейчас найдет

Веселым и бойким своим когтям!

Оглянется, вздрогнет и вновь ползет

К стеклянным пылающим воробьям.

Город, как дымкой, затянут сном,

Звуки в прохладу дворов упрятаны,

Двери домов еще запечатаны

Алым солнечным сургучом.

Спит катерок, словно морж у пляжа,

А сверху задиристые стрижи

Крутят петли и виражи

Самого высшего пилотажа!

Месяц, прозрачным хвостом играя,

Сорвавшись, упал с фонаря в газон.

Вышли дворники, выметая

Из города мрак, тишину и сон.

А ты еще там, за своим окном,

Спишь, к сновиденьям припав щекою,

И вовсе не знаешь сейчас о том,

Что я разговариваю с тобою...

А я, в этот утром умытый час,

Вдруг понял, как много мы в жизни губим.

Ведь если всерьез разобраться в нас,

То мы до смешного друг друга любим.

Любим, а спорим, ждем встреч, а ссоримся

И сами причин уже не поймем.

И знаешь, наверно, все дело в том,

Что мы с чем-то глупым в себе не боремся.

Ну, разве не странное мы творим?

И разве не сами себя терзаем:

Ведь все, что мешает нам, мы храним.

А все, что сближает нас, забываем!

И сколько на свете таких вот пар

Шагают с ненужной и трудной ношею.

А что, если зло выпускать, как пар?!

И оставлять лишь одно хорошее?!

Вот хлопнул подъезд, во дворе у нас,

Предвестник веселой и шумной людности.

Видишь, какие порой премудрости

Приходят на ум в предрассветный час.

Из скверика ветер взлетел на мост,

Кружа густой тополиный запах,

Несутся машины друг другу в хвост,

Как псы на тугих и коротких лапах.

Ты спишь, ничего-то сейчас не зная,

Тени ресниц на щеках лежат,

Да волосы, мягко с плеча спадая,

Льются, как бронзовый водопад...

И мне (ведь любовь посильней, чем джинн,

А нежность – крылатей любой орлицы),

Мне надо, ну пусть хоть на миг один,

Возле тебя сейчас очутиться.

Волос струящийся водопад

Поглажу ласковыми руками,

Ресниц еле слышно коснусь губами,

И хватит. И кончено. И – назад!

Ты сядешь и, щурясь при ярком свете,

Вздохнешь, удивления не тая:

- Свежо, а какой нынче знойный ветер! –

А это не ветер. А это – я!

Устав от грома и чада,
От всей городской тесноты,
Человеку порою надо
Скрыться от суеты.
 
И степи любя, и воды,
Ты все-таки верь словам,
Что лес – это «храм природы».
Лес – он и вправду храм!
 
И нету на свете средства,
Дающего больше сил.
Ведь с самого малолетства
Он нас красоте учил.
 
С малиной, с речонкой узкой,
С травами до небес,
Разлапистый, русский-русский,
Грибной и смолистый лес.
 
В июньское многоцветье
Кинувшись, как в волну,
Скрытый от всех на свете,
Вслушайся в гул столетий
И мягкую тишину.
 
Взгляни, как рассвет дымится,
Послушай, как синь лесов
Проворней, чем кружевницы
Плетут, расшивают птицы
Трелями всех тонов.
 
Между кустов склоненных
Паук растянул антенну
И ловит завороженно
Все голоса вселенной.
 
На рыжем листе букашка
Смешно себе трет живот,
Шмель гудит над ромашкой,
Как маленький самолет.
 
А в небе, чуть слышный тоже,
Сиреневый хвост стеля,
Летит самолет, похожий
На крохотного шмеля.

И вновь тишина такая,
И снова такой покой,

Что слышно, как пролетает
Листик над головой…
 
Клены прямые, как свечи,
Стоят перед стайкой ив,
Лапы друг другу на плечи
Ласково положив.
 
От трав, от цветов дурманных
Почудится вдруг порой,
Что можешь, став великаном,
Скатать, как ковер, поляну
И взять навсегда с собой.
 
Волшебный снегирь на ветке
С чуть хитроватым взглядом
В красной тугой жилетке
Сидит и колдует рядом.
 
И вот оживают краски,
И вот уже лес смеется.
За каждым кустом по сказке,
И в каждом дупле – по сказке,
Аукнись – и отзовется...
 
Как часто в часы волнений
Мы рвемся в водоворот,
Мы ищем людских общений,
Сочувствия, утешений
Как средства от всех невзгод.
 
А что, если взять иное:
Стремление к тишине.
Душе ведь надо порою
Остаться наедине!
 
И может, всего нужнее
Уйти по тропе туда,
Где жаром рябина рдеет
И в терпком меду шалфея
Звенит родником вода;
 
Туда, где душе и глазу
Откроется мудрый мир
И где на плече у вяза
Волшебный поет снегирь.