Начало здесь 

1 сентября 1855 года родился Иннокентий Анненский.

Великий аутсайдер

"Великий аутсайдер" – так назвала я свой прошлогодний вечер из цикла "Поэзии серебряные струны", посвящённый ему (к 155-летию со дня рождения):

http://rutube.ru/video/7fd140c053c67a923f5ff80fed20c32a/#

Но дело не только в круглой дате. Блестящий представитель Серебряного века, "последний из царскосельских лебедей", как назвал его Н. Гумилёв, Анненский был и остаётся трагической фигурой в русской поэзии: не получил признания и славы в своём времени, не был понят и узнан при жизни. "А тот, кого учителем считаю,/ как тень прошёл и тени не оставил..." – сказала о нём Ахматова. Однако в этом поэте, далеко опередившим своих современников, уже угадывались будущие интонации Блока, Хлебникова, Маяковского, Пастернака. Владимир Корнилов писал об Анненском:

Пастернак, Маяковский, Ахматова
от стиха его шли и шалели,
от стиха его, скрытно-богатого,
как прозаики от "Шинели".

Этим в какой-то степени компенсировалась непризнанность Анненского при жизни – реваншем грядущих голосов в поэзии, в которых звучали его интонации, его ноты.
Филолог-эллинист по специальности, педагог по профессии, директор гимназии, член учёного комитета Министерства просвещения, чиновник, загруженный канцелярской работой, – наедине с собой он был поэтом.

Но в праздности моей рассыпаны мгновенья,
когда мучительны душе прикосновенья,
и я дрожу средь вас, дрожу за свой покой,
как спичку на ветру загородив рукой...
Пусть это только миг... В тот миг меня не трогай.
Я ощупью иду тогда своей дорогой.

Гимназисты обожали его (среди них были Николай Гумилёв, художник Юрий Анненков). Курсистки восторженно переписывали в тетрадки стихи своего учителя:

Ещё не царствует река,
но синий лёд она уж топит.
Ещё не тают облака,
но снежный кубок солнцем допит.

Через притворенную дверь
ты сердце шелестом тревожишь.
Ещё не любишь ты, но верь:
не полюбить уже не можешь.

Нерадостный поэт

Иннокентий Анненский считается представителем символизма в поэзии, но он был необычным символистом. Может быть, даже не вполне им был. Он не вмещался в русло этого течения. Поэзия Анненского при всей её интеллектуальной сложности и аллегоричности никогда не страдала невнятицей, оторванностью от жизненных реалий, чем грешат многие символисты. И ещё он отличался от них тем, что никогда не считал себя пупом земли, центром вселенной, и обида куклы была для него жалчей его собственной.
Эта тема кажется мне главной в его поэзии: жалость к людям. Она проявляется у Анненского не прямо, а как-то стыдливо, опосредованно, через жалость и сочувствие к вещи: к кукле, ради забавы брошенной в струю водопада, старой шарманке, "что никак не смелет злых обид", выдыхающемуся воздушному шарику("всё ещё он тянет нитку и никак не кончит пытку"). Мы открываем в его стихах "вещный мир", больно и страстно сцепленный с человеческим существованием. Старая кукла, смычок и струны, шарманка, маятник и часы, "шар на нитке тёмно-алый" выступают в лирике Анненского не просто как образы, аллегории, а как соучастники и свидетели скрытого трагизма жизни. Человек жалеет вещь, и она отвечает ему взволнованно-страстным рассказом о его же, человека, страданиях, приоткрывая всю темноту и глубину муки – так глубоко, как Анненский, – до него и после него – не заглядывал ни один поэт.

...Но когда б и понял старый вал,
что такая им с шарманкой участь,
разве б петь, кружась, он перестал,
оттого, что петь нельзя, не мучась?

...Смычок всё понял. Он затих,
а в скрипке эхо всё держалось...
И было мукою для них,
что людям музыкой казалось...

Вот уже век, как мы слышим эту мистическую музыку недосказанности человеческого сердца.  Вся его поэзия – это летопись одинокой души человека. Но не нужно пугаться "мрачности" и всего того, что причиняет нам боль в искусстве. Есть такое прекрасное слово: "катарсис". Стихи Анненского дают нам пережить его.

Биография Иннокентия Анненского предельно скудна и незамысловата. Глубокая и сильная жизнь творилась в нём самом. Но и в этой несложной биографии были примечательные события, без знания которых не постигнуть ни его личности, ни творческого пути, ни странной судьбы поэта.
Закончив гимназию в 1875 году, он поступает в Петербургский университет на историко-филологический факультет, где избрал своей основной специальностью классическую филологию.

Ещё в гимназии он увлекался древними языками, потом греческой мифологией, римской историей и литературой. Античный мир обладал для него особым очарованием, и он скоро ушёл в него с головой.

Из-за стеснённого материального положения Анненский был вынужден заниматься репетиторством. Он стал домашним учителем двух сыновей-подростков Надежды Хмара-Барщевской, вдовы, которая была старше его на 14 лет.

Разница в возрасте не помешала поэту пылко влюбиться. Он женится на ней и усыновляет её детей. Через год у них рождается сын. Однако эта женщина ничем не обогатила музу Анненского, не стала для него источником тех сильных переживаний, что вносили в жизнь других поэтов их подруги. Сергей Маковский рисует в своих воспоминаниях почти сатирический её портрет:"Семейная жизнь Анненского осталась для меня загадкой. Жена его была совсем странной фигурой. Казалась гораздо старше его, набеленная, жуткая, призрачная, в парике, с наклеенными бровями. Раз за чайным столом смотрю — одна бровь поползла кверху, и всё лицо её с горбатым носом и вялым опущенным ртом перекосилось. При чужих она всегда молчала. Анненский никогда не говорил с ней. Какую роль сыграла она в его жизни?.."
О семейной жизни Анненского нам известно очень мало. Сам он не писал ни мемуаров, ни дневников, и лишь в стихах изредка встречаются редкие отголоски этой жизни.
Вот как, например, в этом, одном из ранних его стихотворений:

Нежным баловнем мамаши
то большиться, то шалить...
И рассеянно из чаши
пену пить, а влагу лить...

Сил и дней гордясь избытком,
мимоходом, на лету
хмельно-розовым напитком
усыплять свою мечту.

Увидав, что невозможно
ни вернуться, ни забыть...
Пить поспешно, пить тревожно,
рядом с сыном, может быть,

под наплывом лет согнуться,
но, забыв и вкус вина...
По привычке всё тянуться
к чаше, выпитой до дна.

Он был хорош собой. Большие печальные глаза, немного припухлый рот, выдававший в нём мягкость и природную доброту. Чёрный шёлковый галстук он завязывал по-старомодному широким, двойным бантом. В его манерах — учтивых, галантных, предупредительных, было что-то от старинного века.

К творчеству он относился трогательно:

Но я люблю стихи — и чувства нет святей.
Так любит только мать и лишь больных детей.

Имена корифеев символизма гремели тогда не только благодаря их стихам, но и в значительной степени за счёт поведения поэтов, их образа жизни, творимой на глазах биографии и легенды. Анненский же, хоть и повторял не раз: "Первая задача поэта — выдумать себя", сам себя выдумать не умел. Он был подлинным, и в стихах, и в жизни. А тогда это было немодным.

Я люблю на бледнеющей шири
в переливах растаявший свет...
Я люблю всё, чему в этом мире
ни созвучья, ни отклика нет.

Ему тоже не было отклика в этом мире. Эстеты восхищались изысканной формой стихов Анненского, не замечая, не слыша их мучительной человеческой драмы. Это всё равно что на крик боли удовлетворённо констатировать, что у человека прекрасные голосовые связки. Этой нравственной глухотой эстетов возмущался В.Ходасевич: "Что кричит поэт — это его частное дело, в это они, как люди благовоспитанные, не вмешиваются. А между тем каждый его стих кричит о нестерпимом и безысходном ужасе жизни". "Ведь если вслушаться в неё — вся жизнь моя не жизнь, а мука". Одно из его стихотворений называется: "Мучительный сонет":

Едва пчелиное гуденье замолчало,
уж ноющий комар приблизился, звеня...
Каких обманов ты, о сердце, не прощало
тревожной пустоте оконченного дня?

Мне нужен талый снег под желтизной огня,
сквозь потное стекло светящего устало,
и чтобы прядь волос так близко от меня,
так близко от меня, развившись, трепетала.

Мне нужно дымных туч с померкшей высоты,
круженья дымных туч, в которых нет былого,
полузакрытых глаз и музыки мечты,
и музыки мечты, ещё не знавшей слова...

О дай мне только миг, но в жизни, не во сне,
чтоб мог я стать огнём или сгореть в огне!

М. Волошин писал об Анненском: "Это был нерадостный поэт". Это действительно так. Мотив одиночества, отчаяния, тоски — один из главных у поэта. Он даже слово Тоска писал с большой буквы. Ажурный склад его души казался несовместимым с жестокими реалиями жизни.

В тоске безысходного круга
влачусь я постылым путём...

В своей статье "Что такое поэзия?" Анненский говорит: "Она — дитя смерти и отчаяния". Навязчивую мысль о смерти отмечал у него и Ходасевич, который назвал его "Иваном Ильичом русской поэзии". Неотвязная мысль о смерти была вызвана отчасти сердечной болезнью, которая постоянно держала поэта в ожидании конца, смерть могла настигнуть в любой момент. Но всё-таки трагизм его поэзии вряд ли проистекал от биографических причин (в частности, от болезни). Ходасевич слишком упростил пессимизм Анненского, объясняя его поэзию страхом перед смертью. Люди такого духовного склада не боятся физической смерти. Его страх — совсем иного, метафизического порядка.

Сейчас наступит ночь. Так чёрны облака...
Мне жаль последнего вечернего мгновенья:
там всё, что прожито — желанья и тоска,
 там всё, что близится — унылость и забвенье.

Как странно слиты сад и твердь
своим безмолвием суровым,
как ночь напоминает смерть
всем, даже выцветшим покровом.

Невозможно

Анненский боится смерти, но не меньше боится и жизни. И не знает: в жизнь ли ему спрятаться от смерти — или броситься в смерть, спасаясь от жизни. У него почти нет стихов о любви в обычном смысле, какие есть у Блока, Бальмонта, Брюсова. Есть стихи, обращённые к женщинам, большей частью нерадостные, печальные. Женский образ в них всегда зыбкий, бесплотный, не поддающийся портретному описанию. Тем не менее под ним нередко скрывался реальный прототип.
С Екатериной Мухиной Анненский познакомился вскоре после того, как получил назначение на должность директора в Царскосельской гимназии. Муж её, преподаватель истории нового искусства, был сослуживцем поэта. Историю их отношений можно представить в самых общих чертах — по письмам и стихам.
"Но что же скажу я Вам, дорогая, Господи, что я вложу, какую мысль, какой луч в Ваши открывшиеся мне навстречу, в Ваши ждущие глаза?"

Наяву ль и тебя ль безумно
и бездумно
я любил в томных тенях мая?
Припадая
к цветам сирени
лунной ночью, лунной ночью мая,
я твои ль целовал колени,
разжимая их и сжимая,
в тёмных тенях,
в тёмных тенях мая?
Или сам я лишь тень немая?
Иль и ты лишь моё страданье,
дорогая,
оттого, что нам нет свиданья
лунной ночью, лунной ночью мая.

Это стихотворение "Грёзы" Анненский напишет в вологодском поезде в ночь с 16 на 17 мая 1906 года. А через день, 19 мая, он отправит Мухиной уже из Вологды письмо, которое трудно определить иначе, как любовное, хотя о любви в нём не говорится ни слова:

"Дорогая моя, слышите ли Вы из Вашего далека, как мне скучно? Знаете ли Вы, что такое скука? Скука — это сознание, что не можешь уйти из клеточек словесного набора, от звеньев логических цепей, от навязчивых объятий этого "как все". Господи! Если бы хоть миг свободы, безумия... Если у Вас есть под руками цветок, не держите его, бросьте скорее. Он Вам солжёт. Он никогда не жил и не пил солнечных лучей. Дайте мне Вашу руку. Простимся."

Что счастье? Чад безумной речи?
Одна минута на пути,
где с поцелуем жадной встречи
слилось неслышное прости?

Или оно в дожде осеннем?
В возврате дня? В смыканьи вежд?
В благах, которых мы не ценим
за неприглядность их одежд?

Ты говоришь... Вот счастья бьётся
к цветку прильнувшее крыло,
но миг — и ввысь оно взовьётся
невозвратимо и светло.

А сердцу, может быть, милей
высокомерие сознанья,
милее мука, если в ней
есть тонкий яд воспоминанья.

Внутренне одинокий и осознающий трагизм своего одиночества, Анненский напряжённо искал выхода из него. Но не находил в себе сил для жизни. Он с безумной завистью и страхом смотрел на живую жизнь, проходившую стороной, и с горечью писал:

Любовь ведь светлая — она кристалл, эфир...
Моя ж — безлюбая, дрожит, как лошадь в мыле!
Ей — пир отравленный, мошеннический пир...

Это человек с раздвоенным сознанием, рефлектирующий, неуверенный в себе, мечтающий о счастье, но не решающийся на него, не признающий за собой на него права.

Даже в мае, когда разлиты
белой ночи над волнами тени,
там не чары весенней мечты,
там отрава бесплодных хотений.

Это целомудренно-пугливое сердце понимало любовь только как тоску по неосуществившемуся. Грустной нотой сожаления звучат многие стихи поэта, сожаления о неправильно прожитой жизни, в сущности, — непрожитой жизни.

Развившись, волос поредел.
Когда я молод был,
за стольких жить мой ум хотел,
что сам я жить забыл.

Любить хотел я, не любя,
страдать — но в стороне.
И сжёг я, молодость, тебя,
в безрадостном огне.

Сердце его было создано любящим и — как это свойственно людям глубоко чувствующим — стыдливо робким в своей нежности. Сам он шутливо называл его "сердцем лани". Небогатая внешними событиями, неяркая размеренная жизнь Анненского скрывала глубоко спрятанные страсти, лишь изредка вырывавшиеся наружу трагичными, полными боли стихами. Сейчас уже не вызывает сомнений, что поэт был страстно и тайно влюблён в жену старшего пасынка Ольгу Хмара-Барщевскую, часто и подолгу гостившую в Царском Селе. Это ей адресованы его строки:

И, лиловея и дробясь,
чтоб уверяло там сиянье,
что где-то есть не наша связь,
а лучезарное слиянье.

Сохранилось её письмо-исповедь, адресованное В.Розанову и написанное через 8 лет после смерти Анненского: "Вы спрашиваете, любила ли я Иннокентия Фёдоровича? Господи! Конечно, любила, люблю... Была ли я его "женой"? Увы, нет! Видите, я искренне говорю "увы", потому что не горжусь этим ни мгновения... Поймите, родной, он этого не хотел, хотя, может быть, настояще любил только одну меня... Но он не мог переступить... Его убивала мысль: "Что же я? прежде отнял мать (у пасынка), а потом возьму жену? Куда же я от своей совести спрячусь?" И вот получилась "не связь, а лучезарное слиянье". Странно ведь в 20 веке? Дико? А вот — такие ли ещё сказки сочиняет жизнь?.. Он связи плотской не допустил... Но мы повенчали наши души..."

Документ этот всплыл чудом. Письма Анненского Ольга Хмара-Барщевская сожгла. Но в одном из стихотворений "Кипарисового ларца" под названием "Прерывистые строки" с подзаголовком "Разлука" Анненский прерывистым голосом, выдаваемым ломающимся ритмом, поведал об этой тайной любви, рисуя драму расставания на вокзале с любимой женщиной.

Этого быть не может,
это — подлог...
День так тянулся и дожит,
иль, не дожив, изнемог?
Этого быть не может...
С самых тех пор
в горле какой-то комок...
Вздор...
Этого быть не может.
Это — подлог.
Ну-с, проводил на поезд,
вернулся, и соло, да!
Здесь был её кольчатый пояс,
брошка лежала — звезда,
вечно открытая сумочка
без замка,
и так бесконечно мягка,
в прошивках красная думочка...
Зал...
Я нежное что-то сказал,
стали прощаться,
возле часов у стенки...
Губы не смели разжаться,
склеены...
Оба мы были рассеяны,
оба такие холодные, мы...
Пальцы её в чёрной митенке тоже холодные...
"Ну, прощай до зимы.
Только не той, и не другой,
и не ещё — после другой...
Я ж, дорогой, ведь не свободная..."
— Знаю, что ты — в застенке...
После она
плакала тихо у стенки
и стала бумажно-бледна...
Кончить бы злую игру...
Что ж бы ещё?
Губы хотели любить горячо,
а на ветру
лишь улыбались тоскливо...
Что-то в них было застыло, даже мертво...
Господи, я и не знал, до чего она некрасива...

Теперь очевидно, что волшебные строки Анненского, написанные за шесть дней до смерти, про дальние руки — о ней:

Мои вы, о дальние руки,
ваш сладостно-сильный зажим
я выносил в холоде скуки,
я счастьем обвеян чужим.

Но знаю...дремотно хмелея,
я брошу волшебную нить,
и мне будут сниться, алмея,
слова, чтоб тебя оскорбить.

(Позже под впечатлением этого стихотворения Блок напишет свои строчки, где слышен тот же мотив:

О, эти дальние руки!
В тусклое это житьё
очарованье своё
вносишь ты даже в разлуке.)

А окружающие думали: человек в футляре. Герой из чеховских сумерек. Персонаж без поступков, личность без судьбы, зато с порядочным трудовым стажем. Но с какой силой вырывается порой из его строф голос именно любви, в таких, например, стихах, как "Трилистник соблазна", или "Трилистник лунный", или "Струя резеды в тёмном вагоне":

Так беззвучна, черна и тепла
резедой напоённая мгла...
В голубых фонарях,
меж листов, на ветвях,
без числа
восковые сиянья плывут.
И в саду
как в бреду
хризантемы цветут...
Пока свечи плывут
и левкои живут,
пока дышит во сне резеда —
здесь ни мук, ни греха, ни стыда...

Вот она, эта эротика Анненского, недоговорённая, но так много говорящая:

В марте

Позабудь соловья на душистых цветах,
только утро любви не забудь!
Да ожившей земли в неоживших листах
ярко-чёрную грудь!

Меж лохмотьев рубашки своей снеговой
только раз и желала она —
только раз напоил её март огневой,
да пьянее вина!

Только раз оторвать от разбухшей земли
не могли мы завистливых глаз...
И, дрожа, поскорее из сада ушли...
Только раз... в этот раз...

В цикле стихов о поэтах у меня есть стихотворение об Анненском, в котором я нарисовала его портрет, каким он мне виделся:

Нерадостный поэт. Тишайший, осторожный,
одной мечтой к звезде единственной влеком...
И было для него вовеки невозможно —
что для обычных душ бездумно и легко.

Как он боялся жить, давя в себе природу,
гася в себе всё то, что мучает и жжёт.
"О, если б только миг — безумья и свободы!"
"Но бросьте Ваш цветок. Я знаю, он солжёт".

Безлюбая любовь. Ночные излиянья.
Всё трепетно хранил сандаловый ларец.
О, то была не связь — лучистое слиянье,
сияние теней, венчание сердец...

И поглотила жизнь божественная смута.
А пасынка жена, которую любить
не смел, в письме потом признается кому-то:
"Была ль "женой"? Увы. Не смог переступить".

Невозможность осуществления мечты, надежд поэт возводит в ранг творческой силы, делает своей печальной привилегией. Самоограничение, самообуздание, отречение почти от всего, чем манит белый свет — вот сквозная линия судьбы и творчества И.Анненского. Поэт творит красоту иллюзии. Оттого и прекрасно, что невозможно: Невозможно — тоже с большой буквы, как и Тоска.
Ключевым для своего лиризма Аннеский назвал стихотворение "Невозможно" — это как бы апофеоз этой темы, ведь любовь в его стихах — всегда "недопетое", подавленное чувство. "Невозможно" — элегическое стихотворение, печальное и светлое, посвящается его заглавному слову и сочетает в себе три мотива: мотив любви, смерти и поэзии. Обращаясь к этому слову, поэт говорит:

Не познав, я в себе уж любил
эти в бархат ушедшие звуки:
мне являлись мерцанья могил
и сквозь сумрак белевшие руки.

Но лишь в белом венце хризантем,
перед первой угрозой забвенья,
этих "в", этих "з", этих "эм"
различить я умел дуновенья.

Если слово за словом, что цвет,
упадая, белеет тревожно,
не печальных меж павшими нет,
но люблю я одно — "Невозможно".

Стоит здесь привести слова Ю. Нагибина: "Анненский, как никто, должен был ощущать многозначное слово "невозможно", ибо для него существующее было полно запретов. Но это же слово служит и для обозначения высших степеней восторга, любви и боли, всех напряжений души. И что-то ещё в этом слове остаётся тайной поэта, и проникнуть в неё невозможно".

Смерть на вокзале

13 декабря (30 ноября) 1909 года Иннокентий Анненский скоропостижно умер от разрыва сердца на ступенях Царскосельского вокзала.

Незадолго до этого он подал прошение об отставке. 35 лет отдал Анненский делу отечественного просвещения, но служба эта всегда тяготила его, он мечтал о начале новой литературной жизни, свободной от бумаг, от нудных разъездов по непролазной Вологодчине и Оленецкому краю, когда можно будет наконец быть поэтом, а не поэтом-чиновником, маскирующим главное в себе. Но этим мечтам не суждено было осуществиться.
В тот вечер в обществе классической филологии был назначен его доклад, и кроме того он ещё обещал своим слушательницам-курсисткам побывать перед отъездом в Царском на их вечеринке. Курсистки долго ждали Анненского. Ждали и после того, как им разрешили разойтись по домам. Почти все они были влюблены в красивого меланхоличного педагога, о котором им было известно, что он пишет стихи, и у многих эти стихи были переписаны в альбомы. Они прождали около двух часов, а потом появился расстроенный директор и сказал, что Инокентий Фёдорович уже больше никогда не придёт...
Первым о смерти Анненского узнал Блок, который был в тот вечер на Варшавском вокзале — ехал к умирающему отцу в Варшаву. И услышал, как сказал об этом один железнодорожник другому — весело, как о каком-то курьёзе... И Блок зло произнёс вслух, громко и отчётливо: «Ну вот, ещё одного проморгали...»

Я думал, что сердце из камня,
Что пусто оно и мертво:
Пусть в сердце огонь языками
Походит — ему ничего.

И точно: мне было не больно,
А больно, так разве чуть-чуть.
И все-таки лучше довольно,
Задуй, пока можно задуть...

На сердце темно, как в могиле,
Я знал, что пожар я уйму...
Ну вот... и огонь потушили,
 А я умираю в дыму...

Анненского хоронили 4 декабря 1909 года на Казанском кладбище Царского села. Хоронили не как великого поэта, а как генерала, статского советника. В газетных заметках о его смерти  поэзия вообще не упоминалась. Лишь Корней Чуковский проницательно заметил: «Как будут смеяться потом те, кто поймут твои книги, узнав, что когда-то, в день твоей смерти, в огромной стране вспомнили только твой чин, а богатых даров поэтической души не только не приняли, но даже и не заметил никто, - мой милый, мой бедный действительный статский советник...»
Отпевание вышло неожиданно многолюдным. Его любила учащаяся молодёжь, собор был битком набит учениками и ученицами всех возрастов. Он лежал в гробу торжественный, официальный, в генеральском сюртуке министерства народного просвещения, и это казалось последней насмешкой над ним — поэтом.

Талый снег налетал и слетал,
Разгораясь, румянились щеки,
Я не думал, что месяц так мал
И что тучи так дымно-далеки...

Я уйду, ни о чем не спросив,
Потому что мой вынулся жребий,
Я не думал, что месяц красив,
Так красив и тревожен на небе.

Скоро полночь. Никто и ничей,
Утомлен самым призраком жизни,
Я любуюсь на дымы лучей
Там, в моей обманувшей отчизне.

Его душа

Мало кто знает, что у Анненского есть ещё стихотворения в прозе, которые ничем не уступают тургеневским. Одно из них называется «Моя душа». Там он описывает собственную душу, увиденную им во сне. Душа была в образе носильщика, который тащил на себе огромный тюк, сгибаясь под этой тяжестью.
«...И долго, долго душа будет в дороге, и будет она грезить, а грезя, покорно колотиться по грязным рытвинам никогда не просыхающего чернозёма... Один, два таких пути, и мешок отслужил. Да и довольно... В самом деле — кому и с какой стати служил он?.. Мою судьбу трогательно опишут в назидательной книжке в 3 копейки серебра. Опишут судьбу бедного отслужившего людям мешка из податливой парусины. А ведь этот мешок был душою поэта — и вся вина этой души заключалась только в том, что кто-то и где-то осудил её жить чужими жизнями, жить всяким дрязгом и скарбом, которым воровски напихивала его жизнь, жить и даже не замечать при этом, что её в то же самое время изнашивает собственная, уже ни с кем не делимая мука».

Прошли годы. Иннокентий Анненский прошёл самое ужасное испытание — испытание забвением, его не просто забыли, его не помнили. Однако почти в каждом крупном русском поэте 20 века жил Иннокентий Анненский, жил и влиял на качество жизни и мысли. Тишайший, глубинный мир Анненского, знак его стиха оставлен и на поэзии Ахматовой, и Пастернака, он был одним из самых близких поэтов А. Тарковского, А. Кушнера. Оправдались его слова, сказанные в письме к другу: «Работаю исключительно для будущего». И оказалось, что этот мнимый неудачник — счастливейший из счастливых: своей жизнью и творчеством он победил время. Это удаётся единицам.

Среди миров, в мерцании светил
Одной Звезды я повторяю имя...
Не потому, чтоб я Ее любил,
А потому, что я томлюсь с другими.

И если мне сомненье тяжело,
Я у Нее одной ищу ответа,
Не потому, что от Нее светло,
А потому, что с Ней не надо света.

Хочется сказать, чуть изменив его стихи: «Не потому, что от него светло, а потому, что с ним не надо света».

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/32213.html

«Артист должен знать всё о любви и научиться жить без неё.»

Анна Павлова

Её называли «Божественной» и «Восхитительной». Говорили, что она – «Белый Лебедь» и даже «Фея лебединой стаи». Одна девочка написала родителям: «Помните, вы рассказывали: тот, кто увидит фею, будет счастлив всю жизнь. Я видела живую фею – её зовут Анна Павлова».

Любителям музыки-всё только лучшее! Вливайтесь в наш дружный коллектив! -Juliana-

Серия сообщений "Музыка " Для релаксации и отдыха"":

Часть 1 - Исцеляющие мантры
Часть 2 - Релакс-антистресс
...
Часть 31 - Liquid Mind-музыка для отдыха и сна
Часть 32 - Perry Wood -"Chakra balansсing"
Часть 33 - Relax Music "Holiday Destination"

Родился 5 декабря 1946 в Барселоне. Демонстрировал музыкальные способности уже с раннего детства. В это время находился под впечатлением от творчества Карузо. Впервые выступил на публике в возрасте восьми лет, исполняя La donna ? mobile на испанской государственной радиостанции. В одиннадцать лет выступил в роли рассказчика в El retablo de Maese Pedro Фальи (мужское сопрано), потом в еще одной роли второго плана во втором акте Богемы.

Автор сообщения и создатель виртуальной галереи "Краски и звуки" - Александр Смольянинов.

Музыка "Красок и Звуков"  -  "Морские пейзажи и парусники" 2

Названия музыки и картинки кликабельны

  
1. Alexander Creswell - Danny Malando - Por una cabeza
  
2. Alexander Slatter - Hans Zimmer Mбire Brennan - All Of Them (King Arthur O.S.T.)

Автор сообщения и создатель виртуальной галереи "Краски и звуки" Александр Смольянинов

Музыка "Красок и Звуков"  -  "Морские пейзажи и парусники" 1

Названия музыки и картинки кликабельны

     
1. Адамов Алексей - Vangelis - Aquatic

  
2. Адамов Алексей - Yuhki Kuramoto - Reverie (2006) - Twilight

Тирания — это привычка

5 ДЕКАБРЯ 2012 г. АНАТОЛИЙ БЕРШТЕЙН

Исполнилось 120 лет со дня рождения диктатора Франсиско Франко – одного из самых неоднозначных правителей авторитарного толка XX века. Вспомнят ли о нем в эти дни испанцы, посетуют ли, что его нет, проклянут ли в веках или равнодушно предложат спорить о его деятельности историкам?..

Не так много диктаторов умерло в преклонном возрасте в своей постели и при власти. Еще меньше сохранили уважение и почитание своих граждан после смерти: попинать мертвого льва – любимая забава не только противников, но и бывших приближенных, которым надо как-то освободиться от своих комплексов неполноценности. Процесс этот обычно длительный.

Начало здесь

5 декабря 1820 года родился Афанасий Фет.

«Природы праздный соглядатай...»

В 1843 году в журнале «Отечественные записки» появилось стихотворение тогда ещё никому не известного 23-летнего поэта «Я пришёл к тебе с приветом...», где он во всеуслышание назвал то, о чём пришёл рассказать в русской поэзии: о радостном блеске солнечного утра и страстном трепете молодой весенней жизни, о жаждущей счастья влюблённой душе и неудержимой песне, готовой слиться с веселием мира. «Подобного лирического весеннего чувства природы мы не знали во всей русской поэзии!» - воскликнул тогда критик Василий Боткин, автор одной из лучших статей о творчестве Фета.

Я пришел к тебе с приветом,
Рассказать, что солнце встало,
Что оно горячим светом
По листам затрепетало;

Рассказать, что лес проснулся,
Весь проснулся, веткой каждой,
Каждой птицей встрепенулся
И весенней полон жаждой;

Рассказать, что с той же страстью,
Как вчера, пришел я снова,
Что душа всё так же счастью
И тебе служить готова;

Рассказать, что отовсюду
На меня весельем веет,
Что не знаю сам, что́ буду
Петь, — но только песня зреет.

Если у Некрасова природа тесно связана с человеческим трудом, с тем, что она даёт человеку, - то у Фета — лишь повод для выражения мыслей и чувств, лишь объект художественного восторга, эстетического наслаждения, созерцания. Обаяние этих стихов прежде всего в их эмоциональности.

Природы праздный соглядатай,
Люблю, забывши всё кругом,
Следить за ласточкой стрельчатой
Над вечереющим прудом...

Природа у Фета — точно в первый день творения: кущи дерев, светлая лента реки, соловьиное пение. Это один из замечательнейших поэтов-пейзажистов.

Ель рукавом мне тропинку завесила.
Ветер. В лесу одному
Шумно, и жутко, и грустно, и весело, -
Я ничего не пойму...

Особенность фетовской лирики — в органической слиянности природного и человеческого, душевного мира.

Какая ночь! На всем какая нега!
Благодарю, родной полночный край!
Из царства льдов, из царства вьюг и снега
Как свеж и чист твой вылетает май!

Какая ночь! Все звезды до единой
Тепло и кротко в душу смотрят вновь,
И в воздухе за песней соловьиной
Разносится тревога и любовь.

Березы ждут. Их лист полупрозрачный
Застенчиво манит и тешит взор.
Они дрожат. Так деве новобрачной
И радостен и чужд ее убор.

Нет, никогда нежней и бестелесней
Твой лик, о ночь, не мог меня томить!
Опять к тебе иду с невольной песней,
Невольной – и последней, может быть.

Радость страданья

Продолжая традиции Жуковского и Тютчева, Фет оказал огромное влияние на последующее развитие русской поэзии. Он как бы мост от Державина и Батюшкова к Блоку.
Блок очень многое взял у Фета. Его знаменитая строка «Радость-страданье одно» из песни Гаэтана («Радость, о радость-страданье, боль неизведанных ран») - это «радость страдания» Фета»: «Где радость теплится страданья»:

Страдать! Страдают все, страдает темный зверь
Без упованья, без сознанья;
Но перед ним туда навек закрыта дверь,
Где радость теплится страданья.

Блока поразила мысль Фета о том, что и в страдании есть своя утончённая радость, это то, что мы потом стали называть катарсисом.

А вот мнение Льва Толстого о другом его стихотворении: «Стихотворение Ваше крошечное прекрасно. Это новое, никогда не уловленное прежде чувство боли от красоты, выражено прелестно».

В дымке-невидимке
Выплыл месяц вешний,
Цвет садовый дышит
Яблонью, черешней.
Так и льнет, целуя
Тайно и нескромно.
И тебе не грустно?
И тебе не томно?

Истерзался песней
Соловей без розы.
Плачет старый камень,
В пруд роняя слезы.
Уронила косы
Голова невольно.
И тебе не томно?
И тебе не больно?

Красота в стихах Фета — это всегда преодолённое страдание, это радость, добытая из боли.

Идеал красоты

Фет всегда тяготел к темам так называемого «чистого искусства»: темам природы и любви. Искусство для него связано лишь с вечным идеалом красоты. В своих статьях он развивал эти идеи: «единственная задача искусства — передать во всей полноте и чистоте образ, в минуту восторга возникший перед художником, и другой цели у искусства быть не может».

Шепнуть о том, пред чем язык немеет
Усилить бой бестрепетных сердец –
Вот чем певец лишь избранный владеет,
Вот в чем его и признак и венец!

С этим, конечно, не могла согласиться демократическая критика. Чернышевский писал о Фете: «Хороший поэт, но пишет пустяки». Фет возражал: «В нашем деле пустяки и есть истинная правда». И доказывал, что в стихах главное — не разум автора, а «бессознательный инстинкт (вдохновение), пружины которого от нас скрыты».

Сновиденье,
Пробужденье,
Тает мгла.
Как весною,
Надо мною
Высь светла.

Неизбежно,
Страстно, нежно
Уповать,
Без усилий
С плеском крылий
Залетать -

В мир стремлений,
Преклонений
И молитв;
Радость чуя,
Не хочу я
Ваших битв.

Ничему грубому, жестокому, вульгарному, безобразному доступа в мир фетовской лирики нет. Она соткана только из красоты. «У всякого предмета, - пишет Фет, - тысячи сторон, но художнику дорога только одна сторона предметов: их красота, точно так же, как математику дороги их очертания или численность». В этой односторонности — специфичность лирики Фета, в ней её слабость — та узость кругозора, в которой так резко укоряли его критики-шестидесятники, но в ней же и её сила — художественное обаяние, эстетическая прелесть. В этих стихах мы встречаемся поистине с самой поэзией, чистой её субстанцией, освобождённой от балласта: это воздушный шар, с которого сбросили мешки с песком.
Эту красоту Фет видел в самых обычных будничных предметах. Я. Полонский вспоминал: «Юный Фет, бывало, говорил мне: «к чему искать сюжеты для стихов: сюжеты эти на каждом шагу, - брось на стул женское платье или погляди на двух ворон, которые уселись на заборе, вот тебе и сюжеты».
«Тайна поэзии сокрыта от глухих, - писал Фет, - глухие ищут в поэзии «воспроизведения жизни», в оценке обывателя поэт — безумец. А между тем... кто не в состоянии броситься с седьмого этажа вниз головой с непоколебимой верой в то, что он воспарит по воздуху, тот не лирик!»

Я загораюсь и горю,
я порываюсь и парю
в томленьях крайнего усилья.
И верю сердцем, что растут
и тотчас в небо унесут
мои раскинутые крылья.

Лирическая дерзость

В образах Фет подчас удивительно смел:

Зачем же за тающей скрипкой
Так сердце в груди встрепенулось,
Как будто знакомой улыбкой
Минувшее вдруг улыбнулось?

Лев Толстой писал о Фете: «И откуда у этого добродушного толстого офицера берётся такая непонятная лирическая дерзость, свойство великих поэтов?»

...Устало всё кругом: устал и цвет небес.
И ветер, и река, и месяц, что родился...

Критики недоумевали: как может цвет небес устать? Как может минувшее улыбаться?
При таком словоупотреблении стушёвывается основное значение слова, а на первый план выступает его эмоциональная окраска. Эпитет уже не столько характеризует предмет, сколько выражает настроение поэта. Стирается грань между внешним миром и душевной жизнью.
Современников поражали такие эпитеты Фета, как «звонкий сад», «млечный голос», «румяная скромность», «мёртвые грёзы», «овдовевшая лазурь»... Они вызывали недоумение и насмешки. Редакторы ставили на полях его рукописей пометки: «не понимаю», «что это значит?», «чушь!» И это непонимание сопровождало Фета всю жизнь. Нам, прошедшим школу новейшей поэзии, ныне понятно, что такое «тающая скрипка» или «травы в рыдании», а ведь даже Полонский в 1888 году отвергал «золотое куку».

Афоризмы Фета

Фет — это не только поэт чувства, но и поэт мысли. Многие заключительные строки его стихов — готовые афоризмы, поражающие своей мудростью, отточенностью формулировок и точностью наблюдений:

«Только песне нужна красота, красоте же и и песен не надо».
«Пора за будущность заране не пугаться, пора о счастии учиться вспоминать».
«Хоть смерть в виду, а всё же нужно жить. А слово «жить» ведь значит: покоряться».
«И лжёт душа, что ей не нужно всего, что ей глубоко жаль».
«И если жизнь — базар крикливый Бога, то только смерть — его бессмертный храм».

Мимолётное

Особенности художественной манеры Фета - в стремлении передавать те чувства и озарения, которые невозможно определить точным словом, а можно только «навеять на душу» читателя. В умении уловить неуловимое, дать название тому, что до него было лишь смутным, мимолётным ощущением души человеческой.

Лишь у тебя, поэт, крылатый слова звук
хватает на лету и закрепляет вдруг
и тёмный бред души, и трав неясный запах...

Это поэт неопределённых мечтаний, неясных побуждений, недосказанных смутных чувств. Ему чужды цельные и внятные предложения, ему дороже «шёпот, шорох, трепет, лепет», у него звуки — самые тихие в нашей литературе, и вообще Фет, как кто-то сказал, — это шёпот русской поэзии. Он словно во сне говорит стихами или стихами припоминает то, что ему приснилось. Потому и лежит на его стихах как бы тонкая вуаль, и все они — «словно неясно дошедшая весть».

С солнцем склоняясь за темную землю,
Взором весь пройденный путь я объемлю:
Вижу, бесследно пустынная мгла
День погасила и ночь привела.

Страшным лишь что-то мерцает узором:
Горе минувшее тайным укором
В сбивчивом ходе несбыточных грез
Там миллионы рассыпало слез.

Стыдно и больно, что так непонятно
Светятся эти туманные пятна,
Словно неясно дошедшая весть…
Всё бы, ах, всё бы с собою унесть!

Слова для него — материальны и тяжелы: «Людские так грубы слова, их даже нашёптывать стыдно!» Через всё творчество Фета проходит тема «бедности слова»: «О, если б без слова сказаться душой было можно!»

Поэзия бездумна, как «язык любви, цветов, ночных лучей», близка к «немой речи» природы, связана со снами, с неясным бредом. Слова только приблизительны. О, если б можно было отвергнуть их неискусное посредничество! Тишина, дыхание, вздохи, глаза, которые смотрятся в глаза другие, призыв, переданный «одним лучом из ока в око, одной улыбкой уст немых», золотое мигание звёзд — всё это гораздо красноречивее нашей бледной речи, всё это — понятные и чудные намёки, которые для Фета более желанны, чем отчётливость определяющего слова.

Не нами
бессилье изведано слов к выраженью желаний.
Безмолвные муки сказалися людям веками,
но очередь наша, и кончится ряд испытаний
не нами...

Музыка груди

С лирической дерзостью связан и такой иррациональный момент фетовской лирики, как её музыкальность. Когда цель стиха — не смысловое сообщение, а передача настроения, чувства. Однажды в письме Льву Толстому Фет, в очередной раз сокрушаясь, что в словах передать ничего нельзя, написал: «Всё понимается музыкой груди». Музыкальность Фета — это и есть мучительная и сладкая музыка груди, задевающая сердечные струны читателя, чтобы исторгнуть из них ответный звук.
Чайковский писал: «Фет в лучшие свои минуты выходит из пределов, указанных поэзии, и смело делает шаг в нашу область. Это не просто поэт, а поэт-музыкант». Фет откликался: «Чайковский тысячу раз прав, так как меня всегда из определённой области слов тянуло в неопределённую область музыки, в которую я уходил, насколько хватало сил моих».

Лесом мы шли по тропинке единственной
В поздний и сумрачный час.
Я посмотрел: запад с дрожью таинственной
Гас.

Что-то хотелось сказать на прощание,-
Сердца не понял никто;
Что же сказать про его обмирание?
Что?

Думы ли реют тревожно-несвязные,
Плачет ли сердце в груди,-
Скоро повысыплют звезды алмазные,
Жди!

Фет так сочетает вопросы и восклицания, так строит фразу, чтобы свойственные интонациям речи повышения и понижения слагались в своего рода мелодию. Часто тема стихотворения развивается как музыкальная тема — переплетением повторяющихся мотивов. Такие стихи находятся на грани между поэзией и музыкой, а иные и прямо вызваны музыкальными впечатлениями:

Я понял те слезы, я понял те муки,
Где слово немеет, где царствуют звуки,
Где слышишь не песню, а душу певца,
Где дух покидает ненужное тело,
Где внемлешь, что радость не знает предела,
Где веришь, что счастью не будет конца.

Близость «мелодий» Фета сразу почувствовали композиторы. В 60-е годы Салтыков-Щедрин констатирует, что «романсы Фета распевает чуть ли не вся Россия». Чайковский написал несколько романсов на его стихи. Один из самых известных и пленительных: «Сияла ночь. Луной был полон сад...» Послушайте его в исполнении Олега Погудина: http://video.mail.ru/mail/likinas/621/309.html

 
«Опять»

Любопытна история, как это стихотворение появилось на свет. Героиня и адресат его — Татьяна Берс, в замужестве Кузьминская, сестра Софьи Андреевны Толстой, которая была, как известно, одним из прообразов Наташи Ростовой.

Татьяна Берс, сестра жены Л.Толстого, адресат нескольких стихотворений  А. Фета

Она вдохновила Толстого на одну из лучших глав «Войны и мира», где он описывает удивительное пение Наташи.
Когда-то, в 1866 году, 20-летняя Татьяна Кузьминская пела в Ясной Поляне в присутствии Фета, и тот был глубоко растроган её доверительной и глубокой интонацией. Позже им было написано посвящённое ей стихотворение «Певице»:

Уноси мое сердце в звенящую даль,
Где как месяц за рощей печаль;
В этих звуках на жаркие слезы твои
Кротко светит улыбка любви.

О дитя! как легко средь незримых зыбей
Доверяться мне песне твоей:
Выше, выше плыву серебристым путем,
Будто шаткая тень за крылом.

Вдалеке замирает твой голос, горя,
Словно за морем ночью заря, —
И откуда-то вдруг, я понять не могу,
Грянет звонкий прилив жемчугу.

Уноси ж мое сердце в звенящую даль,
Где кротка, как улыбка, печаль,
И всё выше помчусь серебристым путем
Я, как шаткая тень за крылом.

Прошло 11 лет, и вновь в Ясной Поляне пела Кузьминская летней короткой ночью.

Тогда-то и родилось знаменитое стихотворение Фета «Сияла ночь...», названное им первоначально «Опять». Фет написал его той ночью под впечатлением пения Кузьминской и утром при всех преподнёс певице. Все были восхищены и несколько шокированы этим откровенным и страстным признанием в любви — тем более, что при сём присутствовала жена поэта Мария Петровна (Боткина).
«Сияла ночь...» представляет собой несомненную параллель к пушкинскому «Я помню чудное мгновенье»: в обоих стихотворениях говорится о двух встречах, двух сильнейших повторных впечатлениях. Два выступления Кузьминской, пережитые Фетом, и дали в соединении тот поэтический импульс, в котором личность певицы, её пение, покорившее поэта, оказались неотделимыми от того любимейшего Фетом романса, который звучал в её исполнении: «и вот опять явилась ты» - «и вот в тиши ночной твой голос слышу вновь». Так родилось одно из самых прекрасных стихотворений Фета о любви и музыке.
На своей лекции я демонстрировала эти стихи и романс на них на фоне вот этой картины И.Крамского «Лунная ночь», написанной в то же время, что и стихотворение — в 1877 году.

Изящная фигура женщины в белом на фоне высоких деревьев осеннего кунцевского парка таинственна и романтична. По настроению эта картина очень близка стихам Фета. Во многих рецензиях на неё писали, что картина напоминает сцену из какого- то романа или фразу из старинного романса.

Сияла ночь. Луной был полон сад. Лежали
Лучи у наших ног в гостиной без огней.
Рояль был весь раскрыт, и струны в нем дрожали,
Как и сердца у нас за песнею твоей.

Ты пела до зари, в слезах изнемогая,
Что ты одна - любовь, что нет любви иной,
И так хотелось жить, чтоб, звука не роняя,
Тебя любить, обнять и плакать над тобой.

И много лет прошло, томительных и скучных,
И вот в тиши ночной твой голос слышу вновь,
И веет, как тогда, во вздохах этих звучных,
Что ты одна - вся жизнь, что ты одна - любовь,

Что нет обид судьбы и сердца жгучей муки,
А жизни нет конца, и цели нет иной,
Как только веровать в рыдающие звуки,
Тебя любить, обнять и плакать над тобой!

Между экстазом и хандрой

Фет в своей сфере — поэт редкой эмоциональности, редкой силы заражающего чувства, при этом чувства светлого, жизнеутверждающего. Преобладающее настроение поэзии Фета — состояние душевного подъёма. Упоение природой, любовью, искусством, женской красотой, воспоминаниями, мечтами...

В моей руке — такое чудо! -
твоя рука,
и на траве два изумруда -
два светляка.

***
Пей, отдавайся минутам счастливым, -
трепет блаженства всю душу обнимет,
пей и не спрашивай взором пытливым,
скоро ли сердце иссякнет, остынет.

Едва ли не каждое стихотворение Фета производит впечатление головокружительного полёта.

И в дальний блеск душа лететь готова,
не трепетом, а радостью объята,
как будто это чувство ей не ново,
а сладостно уж грезилось когда-то.

Лирический экстаз, поэтическое безумство — это то, что Фет более всего ценил в лирике. В письме Я. Полонскому он пишет: «Поэт есть сумасшедший и никуда не годный человек, лепечущий божественный вздор».

Когда ж под тучею, прозрачна и чиста,
поведает заря, что минул день ненастья, -
былинки не найдёшь и не найдёшь листа,
чтобы не плакал он и не сиял от счастья.

Но в жизни Фет был совершенно иным человеком, нежели в стихах. Угрюмым, нелюдимым, подверженным приступам мрачной хандры. Тургенев писал о нём в письме: «Я не знаю человека, который мог бы сравниться с ним в умении хандрить». Сейчас это называют депрессией.
Резкие переходы от кипучей энергии к полному упадку сил, приступы тоски и меланхолии были симптомами психического недуга, унаследованными поэтом от больной матери. Душевнобольными были также сёстры Фета, оба брата, сын сестры. Он очень боялся наследственного безумия и поклялся себе, что при первых же его признаках покончит с собой. Аполлон Григорьев — друг детства и юности Фета — писал о нём: «Я не видел человека, которого бы так душила тоска, за которого бы я более боялся самоубийства. Я боялся за него, я проводил часто ночи у его постели, стараясь чем бы то ни было рассеять страшное хаотическое брожение стихий его души».
Этот певец любви и природы был мрачным ипохондриком. Но в стихах Фета вы ничего этого не увидите. Для этого угрюмого, озлобленного человека, не верящего в людей и в счастье, акт поэтического творчества был актом освобождения, преодоления трагизма жизни, воспринимался как отдушина, как выход из мира скорбей и страданий в мир светлой радости.

Какое счастие: и ночь, и мы одни!
Река — как зеркало и всё блестит звездами,
а там-то — голову закинь-ка да взгляни:
какая глубина и чистота над нами!..

Верующий атеист

Фет уже студентом-первокурсником был непоколебимо убеждённым атеистом. Для юноши 30-х годов 19 века, поэта-романтика, принадлежавшего к кругу молодежи, увлечённой идеалистической философией, эта позиция необычная: там были мучительные сомнения в религиозных истинах, настроения богоборчества – здесь же было спокойное и твёрдое отрицание. Когда Аполлон Григорьев, исполненный религиозного рвения, бил поклоны в церкви, безбожник Фет, пристроившись рядом, нашёптывал ему в ухо мефистофельские сарказмы.
Если Пушкин в конце жизни пришёл к Богу, то Фет непреклонным атеистом остался до последних дней. Когда, незадолго до его смерти, врач посоветовал жене поэта вызвать священника, чтобы причастить больного, она ответила, что «Афанасий Афанасьевич не признаёт никаких обрядов» и что грех этот (остаться без причастия) она берёт на себя. Этот факт сообщает биограф Фета Б. Садовский, который даёт к этим словам такое пояснение: «Фет был убеждённым атеистом. Когда он беседовал о религии с верующим Полонским, то порой доводил последнего, по свидетельству его семьи, до слёз». Об атеизме Фета, о спорах, в которых он опровергал догматы религии, рассказывает в своих воспоминаниях старший сын Льва Толстого Сергей.
Однако такой парадокс: у атеиста Фета – умнейшие стихи о Боге, по велению коего светлый серафим однажды «громадный шар возжёг над мирозданьем». И, обращаясь к Творцу мира, человек говорит:

Нет, Ты могуч и мне непостижим
тем, что я сам, бессильный и мгновенный,
ношу в груди, как оный серафим,
огонь сильней и ярче всей вселенной.

Меж тем как я, добыча суеты,
игралище её непостоянства,
во мне он вечен, вездесущ, как Ты,
ни времени не знает, ни пространства.

У Фета – прекрасные стихи о Христе, об искушении его сатаною в пустыне («Когда Божественный бежал людских речей...»).

И. Крамской. «Христос в пустыне»

Атеизм атеизмом, но Фет ощущал мир как высшее художественное творение и себя как персонаж некоего грандиозного, не постижимого разумом сюжета.

Душа в тот круг уже вступила,
куда невидимая мгла
её неволей увлекла... 

***
Чего хочу? Иль, может статься,
бывалой жизнию дыша,
в чужой восторг переселяться
заране учится душа?..

Душа для Фета – совершенно самостоятельная реальность, субстанция, наблюдаемая поэтом при всех её трансформациях, странствиях, мытарствах, воплощениях. А так видеть её может только человек, пронизанный верой, живущий ею и по-другому жить не умеющий. Так что ж, атеист ли Фет? Да, всё-таки атеист, но такой, который в ощущении Бога не уступит и людям, проникнутым органичной для них верой.
Однажды Фет, по свидетельству очевидца, во время спора вскочил, стал перед иконой и, крестясь, произнёс с чувством горячей благодарности: «Господи Иисусе Христе, Мать пресвятая Богородица, благодарю Вac, что я не христианин!». Однако, как сказал один религиозный мыслитель, «душа – по природе своей христианка». Можно добавить: стихи по природе своей связаны с божеством. Ведь поэзия и возникла как молитва, заговор, заклинание. И что бы ни думал, что бы ни говорил поэт в жизни, в стихах он никуда от Бога не уйдёт. Такова сила поэтической традиции, таков язык, так устроено наше сердце, таково благоговение перед жизнью и благодарность, диктующая стихи.

«В напевах старческих твой юный дух живёт»

Иные поэты к концу жизни что называется исписываются, исчерпывают свой творческий потенциал, начинают перепевать себя или вообще замолкают. Но есть такие, кто до глубокой старости сохраняют свежесть чувств и вдохновенность творческих порывов. Таким был Фет. Незадолго до смерти он выпускает сборник стихов "Вечерние огни" — после 20 лет молчания, а затем, с промежутками в 2-3 года — ещё три небольших сборника под тем же заглавием. Пятый выпуск "Вечерних огней" вышел уже после его кончины.
Это было очень точное название — то были именно огни, свет в конце жизни, подлинное чудо возрождения: старик Фет творил так же вдохновенно, что и в молодые годы, поистине обретя новое поэтическое дыхание.

Полуразрушенный, полужилец могилы,
о таинствах любви зачем ты нам поёшь?
Зачем, куда тебя домчать не могут силы,
как дерзкий юноша,один ты нас зовёшь?

- Томлюся и пою. Ты слушаешь и млеешь;
в напевах старческих твой юный дух живёт.
Так в хоре молодом "Ах, слышишь, разумеешь?" —
цыганка старая одна ещё поёт.

И в "старческих" любовных стихах Фета было всё то же чувство влюблённости в жизнь, в её вечную красоту, осознаваемую поэтом на исходе лет с ещё большей остротой:

Ещё люблю, ещё томлюсь
перед всемирной красотою
и ни за что не отрекусь
от ласк, ниспосланных тобою.

Покуда на груди земной
хотя с трудом дышать я буду,
весь трепет жизни молодой
мне будет внятен отовсюду.

Покорны солнечным лучам,
так сходят корни в глубь могилы
и там до смерти ищут силы
бежать навстречу вешним дням.

Творчество А. Фета похоже на куст, на котором из года в год расцветают всё те же цветы.

Всё, всё моё, что есть и прежде было,
в мечтах и снах нет времени оков,
блаженных грёз душа не поделила:
нет старческих и юношеских снов.

За рубежом вседневного удела
хотя на миг отрадно и светло,
пока душа кипит в горниле тела,
она летит, куда несёт крыло.

В другом облике, но в той же сущности донёс Фет до последних дней свою душу, донёс её неутомлённой, неразмененной, неувядшей. Фету как художнику была свойственна человеческая цельность. И потому и в 70 лет он мог напечатать вот такое стихотворение:

На качелях

И опять в полусвете ночном
средь верёвок, натянутых туго,
на доске этой шаткой вдвоём
мы стоим и бросаем друг друга.

И чем ближе к вершине лесной,
тем страшнее стоять и держаться,
тем отрадней взлетать над землёй
и одним к небесам приближаться.

Правда, это игра, и притом
может выйти игра роковая,
но и жизнью играть нам вдвоём —
это счастье, моя дорогая!

Фельетонисты издевались над Фетом, называя "мышиным жеребчиком". "Не везёт бедному Фету! В 68 лет писать о свиданиях и поцелуях, — иронизировал один. — Вообразите сморщенную старуху, которая ещё не потеряла способности возбуждаться, — крайне непривлекательный вид у Музы г-на Фета!"
"Представьте себе, — подтрунивал другой, — этого старца и его "дорогую", "бросающих друг друга" на шаткой доске... Представьте себе, что "дорогая" соответствует по годам "дорогому", как тут не рассмеяться на старческую игру новых Филемона и Бавкиды, как тут не обеспокоиться, что их игра может окончиться неблагополучно для разыгравшихся старичков"?

А вот что писал сам Фет по поводу этого стихотворения:
"Сорок лет тому назад я качался на качелях с девушкой, стоя на доске, и платье её трещало от ветра, а через сорок лет она попала в стихотворение, и шуты гороховые упрекают меня, зачем я с Марьей Петровной качаюсь".

Ты изумляешься, что я ещё пою,
как будто прежняя во храм вступает жрица,
и, чем-то молодым овеяв песнь мою,
то ласточка мелькнёт, то длинная ресница.

Не всё же был я стар, и жизненных трудов
не вечно на плеча ложилася обуза:
в беспечные года, в виду ночных пиров,
огни потешные изготовляла муза.

Как сожигать тогда отрадно было их
в кругу приятелей, в глазах воздушной феи!
Их было множество, и ярких, и цветных, —
но рабский труд прервал весёлые затеи.

И вот, когда теперь, поникнув головой
и исподлобья вдаль одну вперяя взгляды,
раздумье набредёт тяжёлою ногой
и слышишь выстрел ты, — то старые заряды.

Вечный гражданин мира

В период 1882-1892 годов на седьмом и восьмом десятке лет Фет пишет особенно много любовных стихов, и они почти впервые говорят о теперешней, а не о прошедшей любви, обращены к ныне любимой, а не только к образу прежней возлюбленной. Можно было бы говорить о втором любовном цикле Фета, если бы было известно, к кому он обращён, хотя бы к одной женщине или к нескольким, вызывавшим в поэте чувство влюблённости.

Только в мире и есть, что тенистый
Дремлющих клёнов шатёр.
Только в мире и есть, что лучистый
Детски задумчивый взор.
Только в мире и есть, что душистый
Милой головки убор.
Только в мире и есть этот чистый
Влево бегущий пробор.

Всё, как бывало, веселый, счастливый,
Ленты твоей уловляю извивы,
Млеющих звуков впивая истому;
Пусть ты летишь, отдаваясь другому.
Пусть пронеслась ты надменно, небрежно,
Сердце мое всё по-прежнему нежно,
Сердце обид не считает, не мерит,
Сердце по-прежнему любит и верит.

Есть поэты, напоминающие в своём стремительном движении многоступенчатую ракету. Вторая половина жизни Фета (после 1860 года) оказалась как бы новым витком спирали. Но звёздный час поэта был в прошлом — эпоха 50-х ушла безвозвратно. Последний выпуск «Вечерних огней» вышел мизерным тиражом в 600 экземпляров и не разошёлся до самой его смерти, то есть даже в течение 20 лет.
Однако вопрос о ценности писателей прошлого решает время. И тот, кого при жизни называли одним из лучших «второстепенных поэтов», сегодня считается великим. При жизни мало читаемый и чтимый, Фет для нас — один из самых выдающихся русских лириков, вошедший в плоть и кровь нашей духовной культуры. Фет сравнивал себя с угасшими звёздами (стихотворение «Угасшим звёздам»), но угасло много других звёзд, а звезда поэзии Фета разгорается всё ярче. И в его стихах наряду с готовностью оставить эту жизнь звучит неповторимо-фетовская вера в бессмертие жизни.

Проходят юноши с улыбкой предо мной,
И слышу я их шепот внятный:
Чего он ищет здесь средь жизни молодой
С своей тоскою непонятной?

Спешите, юноши, и верить и любить,
Вкушать и труд и наслажденье.
Придет моя пора - и скоро, может быть,
Мое наступит возрожденье.

Приснится мне опять весенний, светлый сон
На лоне божески едином,
И мира юного, покоен, примирен
Я стану вечным гражданином.

Памятник А. Фету в Орле
 

Полностью мою лекцию о Фете с фонограммами произведений можно послушать здесь: http://rutube.ru/tracks/3871552.html?v=400d21cc05e3086ab587e88e6022b20a&&bmstart=1000

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/49224.html

Ах, какие это плечи –
Что руками не обнять…
Что от встречи и до встречи
Вдохновенно представлять…
Ах, какие это губы –
Только чтобы целовать…
И на цыпочках тянуться,
Но едва-едва достать…
Боже мой, какой мужчина –
Ты один на целый мир!..
Телевизор выключаю-
До свиданья, Ричард Гир.

Яна Инская

1992 г. Выпущено: США
Режиссер: Фил Джоану
В ролях: Ричард Гир, Ким Бейсингер, Ума Турман, Эрик Робертс, Пол Гилфойл, Кит Дэвид, Роберт Харпер, Агустин Родригес, Рита Зохар, Джордж Мердок, Ширли Престиа, Тони Дженаро, Кэтрин Кортес, Вуд Мой, Кори Фишер, Джек Ширер, Ли Энтони, Дерик Александр, Эбигейл Ван Элин, Роджер Бирд, Дилон МакМэнни, Тесса Кониг-Мартинес, Эрни Дэвис, Рико Аланис, Чарли Холлидэй, Джефф Тэннер, Джефф Смолек, Джон Роселиус, Майкл Сейлз, Анна Николас

Барр, известный специалист в области психиатрии, очарован ослепительной сестрой своей пациентки. Он начинает ухаживать за ней, не подозревая, что попадает в хитроумную и опасную ловушку… Его возлюбленная замужем за мафиози и панически боится супруга. Но однажды вечером она убивает благоверного. Доктор помогает замести следы, но вскоре начинает подозревать, что его обманывают…

30 лет назад Михаил Козаков снял «Покровские ворота», и фильм не просто прошел проверку временем – с годами его любят все больше и больше. Трудно поверить, но после премьеры на стол тогдашнему рулевому партии Константину Черненко легло письмо, в котором новый фильм Казакова назывался клеветническим и антисоветским, и расценивался как крупнейшая неудача советского телевидения...

Читать далее

Старомодная комедия

  Книга «Письма о добром и прекрасном» одного из выдающихся ученых современности, председателя Советского Фонда культуры, академика Дмитрия Сергеевича Лихачева адресована не кому-либо конкретно, а всем читателям. Прежде всего – молодым, кому еще предстоит учиться жизни, идти ее сложными путями.

То, что автор писем Дмитрий Сергеевич Лихачев – человек, чье имя известно на всех континентах, выдающийся знаток отечественной и мировой культуры, избранный почетным членом многих зарубежных академий, носящий и другие почетные звания крупнейших научных учреждений, делает эту книгу особенно ценной.

Ведь давать советы может только авторитетный человек. Иначе к таким советам не прислушаются.

А советы, которые можно получить, прочитав эту книгу, касаются практически всех сторон жизни.

Это сборник мудрости, это речь доброжелательного Учителя, педагогический такт которого и умение говорить с учениками – один из главных его талантов.

Впервые книга была издана в 1985 году и уже стала библиографической редкостью.

Эту книгу переводят в разных странах, переводят на многие языки.

Вот что пишет сам Д. С. Лихачев в предисловии к японскому изданию, в котором он объясняет, почему эта книга написана:

«По моему глубокому убеждению добро и красота едины для всех народов. Едины – в двух смыслах: правда и красота – вечные спутники, они едины между собой и одинаковы для всех народов.

Ложь – зло для всех. Искренность и правдивость, честность и бескорыстие всегда добро.

В своей книге «Письма о добром и прекрасном», предназначенной для детей, я пытаюсь самыми простыми доводами объяснить, что следование путем добра – путь самый приемлемый и единственный для человека. Он испытан, он верен, он полезен – и человеку в одиночку и всему обществу в целом.

В своих письмах я не пытаюсь объяснить, что такое добро и почему добрый человек внутренне красив, живет в согласии с самим собой, с обществом и с природой. Объяснений, определений и подходов может быть много. Я стремлюсь к другому – к конкретным примерам, исходя из свойств общей человеческой натуры.

Я не подчиняю понятия добра и сопутствующего ему понятия красоты человека какому бы то ни было мировоззрению. Мои примеры не идеологичны, ибо я хочу растолковать их детям еще до того, когда они станут подчинять себя каким-либо определенным мировоззренческим принципам.

Дети очень любят традиции, гордятся своим домом, своей семьей, как и своим селением. Но они же охотно понимают не только свои собственные, но и чужие традиции, чужое мировоззрение, улавливают общее, что есть у всех людей.

Я буду счастлив, если читатель, к какому бы возрасту он ни принадлежал (случается ведь, что и взрослые читают детские книги), найдет в моих письмах хотя бы часть того, с чем он сможет согласиться.

Согласие между людьми, разными народами – это самое драгоценное и сейчас самое необходимое для человечества».

  Даниил Александрович Гранин- русский писатель, общественный деятель. Родился 1 января 1918 года в селе Волынь Курской области, в семье лесника. После окончания электромеханического факультета Ленинградского политехнического института, работал инженером на Кировском заводе.

Во время Великой Отечественной войны прошел путь от солдата до командира роты. После войны учился в аспирантуре, работал в Ленэнерго, восстанавливая разрушенное в блокаду энергетическое хозяйство города, печатал статьи в научно-технических периодических изданиях. В 1937 году Гранин дебютировал с рассказами "Возвращение Рульяка" и "Родина". Основная тема его произведений - реализм, нравственный выбор ученого, борьба личностного самовыражения с авторитарной властью. Даниил Гранин - автор серии документальных произведений об ученых. "Чем выше научный престиж, тем интереснее нравственный уровень ученого",- считал писатель.

Главный документальный труд Гранина - "Блокадная книга"(1977-1981 гг.), основанная на подлинных свидетельствах жителей осажденного города. Новые грани таланта писателя раскрылись в книге "Бегство в Россию (1994) - авантюрно-детективном романе о жизни ученых. Даниил Гранин - один из инициаторов создания российскрого Пен-Клуба. В настоящее время писатель живет и работает в Санкт-Петербурге.

Гранин Д. А. Наша печаль, наша любовь

… Я привык, что есть человек, по которому можно сверять свои поступки. Его присутствие мешало идти на сделки со своими слабостями. Он защищал нас от того злого, мстительного, циничного, что ежедневно порождало наше время.

Явление Лихачева было необычным, и, как водится, мы не смогли должно оценить его. Только теперь начинаешь видеть величину потери.         

Мария Петровых

1908-1979

Мария Петровых - русский поэт, переводчик, редактор. Близкий друг Анны Ахматовой.

С. Тутунов.

Никто не поможет, никто не поможет,

Метанья твои никого не тревожат,

В себе отыщи непонятную силу,

Как скрытую золотоносную жилу.

Она затаилась под грохот обвала,

Поверь, о поверь, что она не пропала,

Найди, раскопай, обрети эту силу,

Иль знай, что себе ты копаешь могилу.

Пока ещё дышишь – работай, не сетуй,

Не жди, не зови...

  Лихачёв Дми́трий Серге́евич (28 ноября 1906 года, Санкт-Петербург, Российская империя — 30 сентября 1999 года, Санкт-Петербург, Российская Федерация) — советский и российский филолог, искусствовед, сценарист, академик РАН (до 1991 — АН СССР). Автор фундаментальных трудов, посвящённых истории русской литературы (главным образом древнерусской) и русской культуры. Автор работ (в том числе более сорока книг) по широкому кругу проблем теории и истории древнерусской литературы, многие из которых переведены на английский, болгарский, итальянский, польский, сербский, хорватский, чешский, французский, испанский, японский, китайский, немецкий и другие языки. Автор 500 научных и около 600 публицистических трудов.

  Дмитрий Лихачев – это человек, которому под силу было оставить глубокий след, как в научной, так и в общественно-политической жизни России. Он прошел через суровое горнило испытаний: репрессия и ссылка на Соловки, блокада Ленинграда 1942 года, советский прессинг свободомыслия. Однако все эти обстоятельства были преодолены с достоинством человека, не потерявшего ни веру, ни умение отдавать себя работе, ни чувство долга и ответственности перед родиной.