Прочел Ремарка хапом. Надо натыкать общие впечатления. Начну с «прог

аммных»:

-- ЧЕРНЫЙ ОБЕЛИСК -- поначалу я думал, что это про войну, в конце которой павшим ставят памятник. Но один чувачок мення просветил, что это про суицид. Лично я ничего суицидального там не увидел. Только одно чревоугодие. И плюс за юмором горя не видать.

-- ТРИ ТОВАРИЩА -- думал, опять про войну. Ан нет. Это между первой и второй мировыми войнами. Слабоприключенческая лабуда про гонки на старом рыдване по кличке «карл», будто машина это живое существо. И как этот роман в театре инсценировать можно? Хотя в Современнике он исправно идет.

Опять полное чревоугодие.

-- НА ЗАПАДНОМ ФРОНТЕ БЕЗ ПЕРЕМЕН -- думал, про Вторую мировую, опять не угадал. Про первую. Но это  интересно, про войну, вспоротые животы и оторванные руки-ноги. Также мне все военные романы нравятся.

-- ТРИУМФАЛЬНАЯ АРКА -- ой, сопливая сентиментальная муть, про любовь... Да до того асексуальная, что я, уже подпорченный всяческой «нц-ой», не воспринимаю чувственности. Всю головУ сломишь, а был у них там секс или нет. Разве что врчебная пр актика Равика завораживает. Но ее мало.

 

Теперь переходим к вольной программе:

-- ГЕМ -- бессюжетная Муть а-ля экзюперианская ЦИТАДЕЛЬ.

-- ...не помню даже названия... -- про автогощика Кая. Ой. Дамский роман в мягкой обложке, от тупости которого взрывается мозг. Из такой книжки не грех страницу вырвать и бонок протереть.

--НОЧЬ В ЛИССАБОНЕ -- самое полнокровное, любоовное, военное, и приключенческое. Вообще, пЕрвое, что я из Ремарка прочитал. И всем советую.

 

Хотелось мне заполнить анкету флешмоба 'книговорот', который шастает по дайрам, но в процессе написания в голову пришло одно соображение: я люблю перелопатить по возможности большинство книг любимого автора, да и жанровые предпочтения дают о себе знать.
Экзюпери очень хорош в своей военной прозе, отправной точкой для чтения которой может послужить, как ни странно, 'Маленький принц', сказка-притча. А вот 'Цитадель' уже невозможно читать, потому что не имеет никаких признаков вменяемой литературы. Хотя там тоже встречается почти тот же лисёнок, которого прикормили воины. Увы, в моем воображении они визуализировались как пилоты, хотя действие книги происходит в воображаемом раннем средневековье. Ага, с царями, кочевниками, ремесленниками.
Это непроедаема глыба и практически 'поток сознания'.
Примерно так же жестоко я обломался, когда подорвался переводить эшавочхарский 'Город Золота'. Почему-то я вздумал, что это про Америку и прочие космополитические вещи. Может, потому, что Эшка в этой Америке побывал? Но когда я стал вчитываться, в первом же абзаце оказалось, что это реально экзюперианская работа. Возможно, созданная независимо, но в это слабо верится.
А так весьма 'загадочная' вещь с подобающей атрибутикой: поселение ремесленников, где не было Историков, юноша в духовном поиске, Учитель, лекция про розы (вот, собственно, что доконало ассоциативный ряд).
* * *
А еще я люблю читать про всяческие политические репрессии эпохи сталинизма, потому что персона Сталина для меня аналог нематериалистичной семейной реликвии. И для любого думающего человека он должен быть значим. Как говорил режиссер А.Герман: "Половина страны сидела, половина сажала. Встретились и... ничего не произошло, только за руку поздоровкались."
Туда же можно отнести книги о предреволюциоонной ситуации типа пастернаковского 'Живаго', трилогию про суфражистку Юлию по прозвищу Юдифь, автора с весьма невзрачным именем. Кажется, книга называлась "Яблонь среди белых дерев", "Сторож брату своему"... 
* * *
Ещё я люблю книги про врачей и техническую интеллигенцию - физиков, инженеров, изобретателей. Как биографические, так и художественые.
И про католических пасторов люблю, лишь бы история происходила в 20 веке. Вот 'Имя розы' не пошло, ибо притча и вообще, 'многабукафф'. По названию антиутопию ждал, а там про монастырь... Дикий и средневековый. Просто перегружено лексикой специфической.

12:46 100 книг, обязательных к прочтению.
По дайрям год назад ходил  флешмоб. Уже с весны, но я к нему присоединяюсь только сейчас.
Многие респонденты этой анкеты заявляют, с какого потолка взят этот список, но я вам сейчас покажу, какое я быдло бескультурное.

1. БУЛГАКОВ - «МАСТЕР И МАРГАРИТА» +- (с удовольствием читал про иешуа-из-ершалаима, а про мастера выкидвал)
2. ЭКЗЮПЕРИ - «МАЛЕНЬКИЙ ПРИНЦ» + (все военные повести перечитал, даже за ЦИТАДЕЛЬ взялся, но не осилил , ибо притча бессюжетная и ни начала ни конца не имеет. Хотя терпенье свое испытывал долго, пока не лопнуло.)
3. ДОСТОЕВСКИЙ - «ПРЕСТУПЛЕНИЕ И НАКАЗАНИЕ» + (школа, итить твою мать. после этого горячечного бреда достоевского можно вычеркивать, ибо отшибли.)
4. РЕМАРК - «ТРИ ТОВАРИЩА» - (хотел в театре поглядеть инсценировку, но не вышло)
5. УАЙЛЬД - «ПОРТРЕТ ДОРИАНА ГРЕЯ» -
6. МАРКЕС - «СТО ЛЕТ ОДИНОЧЕСТВА» + (замечательная вещь. "Персонажи носят одинаковые имена и разные, будто карнавальные маски". Проржал всю книгу, а под конец там все очень грустное идет.)
7. СЭЛИНДЖЕР - «НАД ПРОПАСТЬЮ ВО РЖИ» - (ой, любмая книга "того психа Чепмена -- убийцы леннона". из принципа не буду читать.)
8. МИТЧЕЛЛ - «УНЕСЕННЫЕ ВЕТРОМ» - (это же дамский роман)
9. ОСТИН - «ГОРДОСТЬ И ПРЕДУБЕЖДЕНИЕ» -
10. ТОЛКИЕН - «ВЛАСТЕЛИН КОЛЕЦ» - (хватило исключительно на 1ю главу. когда пошла география, сдулся. К тому же там имена -- черт голову сломит. Это чтоб их всех перепутать поскорее. Даже эранизация и перевод Гоблина не помогли.)
11. ОРУЭЛЛ - «1984» -
12. ДОСТОЕВСКИЙ - «ИДИОТ» - (мне и экранизации хватило. хорошее кино.)
13. ДОСТОЕВСКИЙ - «БРАТЬЯ КАРАМАЗОВЫ» -
14. Ш.БРОНТЕ - «ДЖЕН ЭЙР» - (экранизацию видал одним глазом)
15. ТОЛСТОЙ - «ВОЙНА И МИР» + (как ни странно, осилил целиком.)
16. КИЗИ - «НАД ГНЕЗДОМ КУКУШКИ» - (экранизацию! как все. Честно, даже не в курсах, что это книга такая есть.)
17. РЕМАРК - «ТРИУМФАЛЬНАЯ АРКА» - (недавно залил в пишичитай-телефон. Так я "Ночь в Лиссабоне" читал.)
18. ДЮМА - «ГРАФ МОНТЕ КРИСТО»  - (экранизацию глядел. Заглянул в книгу, а там про суицид де Морсера неинтересно: "вынул хуй и застрелися". все. в экранизации драматичнее.)
19. БРЭДБЕРИ - «451 ГРАДУС ПО ФАРЕНГЕЙТУ» + (телеспектакль по питеру посмотрел, потом прочел.)
20. РОУЛИНГ - «ГАРРИ ПОТТЕР» + (эдакий толкиен-лайт. Как говориться, "Дж.Р.Толкиен писал свою книгу 20 лет, но это невозможно читать. А РОулинг шила свое повествование белыми нитками, зато засасывает." + ворохи фанфикшна.)
21. МАККАЛОУ - «ПОЮЩИЕ В ТЕРНОВНИКЕ» +- (ну это же дамский роман, но я заглядывал и считаю, что дамские романы должны быть именно такими, имеющими больше отношения к чувствам и эмоциям, а не к сексуальности)
22. ЛЕРМОНТОВ - «ГЕРОЙ НАШЕГО ВРЕМЕНИ» + (школа, итить)
23. ЛОНДОН - «МАРТИН ИДЕН» + (классная штука, между прочим. И вам советую.)
24. ГЮГО - «СОБОР ПАРИЖСКОЙ БОГОМАТЕРИ» - нет, это Витя Мман читал, в институте было положено. А так мне он всё подробно пересказал, и я на этом и успокоился.
25. ВИШНЕВСКИЙ «ОДИНОЧЕСТВО В СЕТИ» - (начал и бросил. похабень какая-то. думал, киберпанк, а это любовный роман.)
26. КЭРРОЛЛ - «АЛИСА В СТРАНЕ ЧУДЕС»+ ( с трудом понимаю ажиотаж вокруг этой сказки)
27. Э. БРОНТЕ - «ГРОЗОВОЙ ПЕРЕВАЛ» -
28. БРЭДБЕРИ - «ВИНО ИЗ ОДУВАНЧИКОВ» +- (После "марсианских хроник"
воспринимается не так)
29. НАБОКОВ - «ЛОЛИТА» - (сборник "Просвечивающие вещи" - да. "Вещи" похабень как и лолита, но "Тайная жизнь себастьяна найта" и "Пнин" супер.)
30. КОЭЛЬО - «АЛХИМИК» + (глупые психологи пихают своим клиентам три вещи: что-нибудь из Луизы Хей, "Алхимика" и "Вероника, которая решила умереть".)
31. ВОЙНИЧ - «ОВОД» - (экранизации хватило)
32. ФАУЛЗ - «ВОЛХВ»
33. ПАЛАНИК - «БОЙЦОВСКИЙ КЛУБ» +- (читал сценарий экранизации)
34. КИЗ - «ЦВЕТЫ ДЛЯ ЭЛДЖЕРНОНА»
+ (чего и вам желаю. Книга об интеллектуальном пути подопытного идиота к вершинам ума, фантастика типа 'чукча умный'; драма с теплым юмором. Первые главы, а это оформлено как дневник героя, написаны изыком отчень пахожем на падонсчену. Это же дебил писал, верно?)
35. ПЬЮЗО - «КРЕСТНЫЙ ОТЕЦ» - (а что, разве такая книга есть? О_о)
36. САНАЕВ - «ПОХОРОНИТЕ МЕНЯ ЗА ПЛИНТУСОМ» + (ой, для человека, который в детстве много болел, это читается неадекватно. Смотреть пока воздержусь.)
37. ЗЮСКИНД - «ПАРФЮМЕР»
+ (начал со сценария экранизации. Показалось мало, давай книжку. Удивил интроверсивный характер Гренуя, хотя по моим представлениям это должен быть бунтарь.)
38. ГЕТЕ - «ФАУСТ» + (блин, а какая книжка классная! Пьянки-гулянки, черти... Советую перевод Пастернака, ибо это самая лучшая работа из его переводов. Гамлета он угробил. Также смотрите экранизацию, хотя там намешано много чего - фрагменты Пушкина и авторская бредятина. Но смешно и нагло, как и оригинал.)
39. ЛИ - «УБИТЬ ПЕРЕСМЕШНИКА» -
40. ЗАМЯТИН - «МЫ» +- (сценарий экранизации)
41. Л.ТОЛСТОЙ - «АННА КАРЕНИНА» - (и не буду. Если по радио будет, послушаю.)
42. ИЛЬФ и ПЕТРОВ - «12 СТУЛЬЕВ» +- (экранизация М.Захарова с А.Мироновым. Слишком это самобытно. Книгу взяли и переосмыслили.)
43. ДОЙЛ - «ПРИКЛЮЧЕНИЯ ШЕРЛОКА ХОЛМСА И ДОКТОРА
ВАТСОНА» - (и не буду. Экранизация затмевает всё.)
44. ДРАЙЗЕР - «АМЕРИКАНСКАЯ ТРАГЕДИЯ» - (поглядываю на обложку. Но сначала Ремарк.)
45. ГЮГО - «ОТВЕРЖЕННЫЕ» -
46. ПУШКИН - «ЕВГЕНИЙ ОНЕГИН» + (как я в 1.5 года помнил 1ю строфу, так и по сей день.)
47. РЕМАРК - «ЧЕРНЫЙ ОБЕЛИСК» - (на повестке, если вытерплю)
48. БАХ - «ЧАЙКА ПО ИМЕНИ ДЖОНАТАН ЛИВИНГСТОН» + (легкая притча, каждую фразу из которой можно заносить в цитатник.)
49. ГОЛСУОРСИ - «САГА О ФОРСАЙТАХ» - и не собираюсь. Мне в детстве хватло Калевалы и Махабхараты.
50. РЕМАРК - «ЖИЗНЬ ВЗАЙМЫ» - занес в телефон, когда графомания схлынет, всё прочитаю.
51. ГЕССЕ - «СТЕПНОЙ ВОЛК» - Степен вулф кино смотрел, но это к гессе не относится.
52. ГЮГО - «ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ СМЕЁТСЯ» - экранизации хватило.
53. ПАСТЕРНАК - «ДОКТОР ЖИВАГО» + читал в подшивке журнала, страницы были слипшиеся и пыльные. Еле вымучил, ибо обчихался от библиотечной пыли.
54. БЕРДЖЕСС - «ЗАВОДНОЙ АПЕЛЬСИН» - не, Витьке подарили, а я и брать даже не стал. Видел кадр из экранизации. Я Берроуза читал, и Картасара '62 модель для сборки'.
55. ЛЕМ - «СОЛЯРИС» - экранизацию смотрел, оч классно. Любимый Н.Гринько, который мог бы сыграть и Дамблдора. Будрайтис...
56. РЕМАРК - «НА ЗАПАДНОМ ФРОНТЕ БЕЗ ПЕРЕМЕН» - говорил же, залил и буду читать хапом. Перечитаю всего доступного ремарка, отпишусь скопом.
57. ФАУЛЗ - «КОЛЛЕКЦИОНЕР» -
58. ГЕССЕ - «ИГРА В БИСЕР» - Жора читал в 20 лет. Ничего не пересказал, заявил, что муть.
59. КУНДЕРА - «НЕВЫНОСИМАЯ ЛЕГКОСТЬ БЫТИЯ»
+ смесь порнографии с политикой. И ещё совершенно копрофильный эпизод в шляпе-котелке. А название ничем не оправдывается.
60. ВЕРБЕР - «ИМПЕРИЯ АНГЕЛОВ» - даже не знаю, что такое
61. МУРАКАМИ - «НОРВЕЖСКИЙ ЛЕС» - только 'охоту на овец'. И Мураками перестал интересовать.
62. МОЭМ - «БРЕМЯ СТРАСТЕЙ ЧЕЛОВЕЧЕСКИХ» - звучит заманчиво. Надо поставить на заметку.
63. ЭКО - «ИМЯ РОЗЫ» -+ позарился на умность, но и страницы не прочел.
64. МАЙЕР - «СУМЕРЕЧНАЯ САГА» - не знаю такого.
65. ОРУЭЛЛ - «СКОТНЫЙ ДВОР»
- Витя читал по учебе, что-то пересказывал, но я ничегошеньки не помню.
66. БУЛГАКОВ - «СОБАЧЬЕ СЕРДЦЕ»
- экранизацией ограничился. После Преображенского-Евстигнеева читать не хочется. Вдруг книжный профессор не такой?
67. ДОСТОЕВСКИЙ - «БЕСЫ» - вы ещё не забыли, что я на Достоевского положил с прибором?
68. ЛЬЮИС - «ХРОНИКИ НАРНИИ» - смотрел экранизацию. Ну, это уже наворотили отсебятины, но мне один жжист рассказывал, что книга пропитана авторскими нравоучениями.
69. КАФКА - «ПРОЦЕСС» - смотрел черно-белую импортную экранизацию.
70. СЕНКЕВИЧ - «КАМО ГРЯДЕШИ» - хотел прочесть, дабы выказать себя культурным человеком. Но узнал, что про ранних христиан и скис. Куда веселее шел НЕРОПОЛИС, полусральная срамота.
71. ГОГОЛЬ - «МЕРТВЫЕ ДУШИ» + куда ж без йих в школе. И кино смотрел.
72. КАМЮ - «ПОСТОРОННИЙ» - ну в институте я взбредил экзистенциалистами, но прочел Сартра, понял что тот псих, и боюсь Камю такой же. Единственно любимый экзистенциалист для меня - Экзюпери. Он поэт трудолюбивости, верности делу. Только так можно обрести свою бытийность.
73. ХЕМИНГУЭЙ - «СТАРИК И МОРЕ» + я думал это роман, а это рассказ. Прочел поздно,  где-то в 2009 что ли.
74. ДАНТЕ - «БОЖЕСТВЕННАЯ КОМЕДИЯ» - в детстве после калевалы и махабхараты позарился, но не осилил.
75. СТОКЕР - «ДРАКУЛА» - экранизацию смотрел.
76. КИНГ - «СИЯНИЕ» - моя первая книга из Кинга.
77. ГОЛДНИГ - «ПОВЕЛИТЕЛЬ МУХ» -
78. КАВЕРИН - «ДВА КАПИТАНА» - опять экранизация. Видимо, по хорошим книгам и фильмы неплохие выходят.
79. ПЕЛЕВИН - «ЧАПАЕВ И ПУСТОТА» - скачал, открыл, закрыл. Мне из Пелевина ПРИНЦ ГОСПЛАНА нравится. А остальное феноменальная бредятина. Пелевин псих, короче.
80. ТУРГЕНЕВ -   «ОТЦЫ И ДЕТИ» + читал и фанатично перечитывал.
81. БЕГБЕДЕР - «ЛЮБОВЬ ЖИВЁТ 3 ГОДА» - "не читал, но осуждаю Y" наверняка такой же бред как одиночество в сети и духлесс.
82. НАБОКОВ - «ПРИГЛАШЕНИЕ НА КАЗНЬ» - после тех вещей, что читал, принципиально не буду.
83. СТРУГАЦКИЕ - «ПИКНИК НА ОБОЧИНЕ» - да какое там. Я недавно прочел "понедельник начинается в субботу" для младших научных сотрудников младшего школьного возраста.
84. ДРАЙЗЕР - «ТРИЛОГИЯ ЖЕЛАНИЙ» (ФИНАНСИСТ, ТИТАН, СТОИК)
85. ШОЛОХОВ - «ТИХИЙ ДОН» - задавали. Не осилил. Потом, на волне фанатения Борисовым хотел прочесть, тем более, что главгер мой тезка, но все равно утух.
86. ХАКСЛИ - «О ДИВНЫЙ НОВЫЙ МИР» -
87. ДОСТОЕВСКИЙ - «УНИЖЕННЫЕ И ОСКОРБЛЕННЫЕ» - не забыли ещё, как я к Дости отношусь? Бред полоумного эпилептика.
88. КИНГ - «ЗЕЛЕНАЯ МИЛЯ» - нет, даже кино не стал смотреть, хотя Кинга много перечитал.
89. КОЭЛЬО - «11 МИНУТ» -
90. МОЭМ - «ТЕАТР» -
91. ДЖОЙС - «УЛИСС» -
92. ИЛЬФ и ПЕТРОВ «ЗОЛОТОЙ ТЕЛЕНОК» - у меня эта книга есть, но на украинском языке. Фильм пытался смотреть, но не понравилось в основном из-за Юрского. Вот и не осилил даже экранизацию.
93. МОПАССАН - «МИЛЫЙ ДРУГ» - может, засяду, ибо дорос.
94. СТЕНДАЛЬ - «КРАСНОЕ И ЧЁРНОЕ» - фильм смотрел. Там И.Старыгин.
95. ТОЛСТОЙ - «ВОСКРЕСЕНИЕ» -
96. ДИККЕНС - «БОЛЬШИЕ НАДЕЖДЫ» -
97. КАМЮ - «ЧУМА» - вдруг это окажется такая же блевотина, что и Тошнота Сартра?
98. ШЕКСПИР - «ГАМЛЕТ» - и читал, и смотрел. Понравилось.
99. ФОЕР - «ЖУТКО ГРОМКО И ЗАПРЕДЕЛЬНО БЛИЗКО» -
100. КУПРИН - «ГРАНАТОВЫЙ БРАСЛЕТ» + ну, школьная программа. Хотя муть.

Перечитав заполненную анкету, понял, как хороши экранизации для хороших книг.

Петр, вроде бы Гарри Поттер никак не связан с наукой или лженаукой...
- Я тоже считал эти книги обычной сказкой. Однако в прошлом году спустя несколько месяцев после выхода моих разоблачительных книг я был на приеме во французском посольстве по случаю вручения ордена Командора Почетного легиона вице-президенту РАН академику Николаю Платэ. Ко мне подошел человек, на визитке которого было указано, что он доктор философии из Италии. И предложил посмотреть некую рукопись. В ней были приведены несколько фактов связи авторов Гарри Поттера с Мальтийским орденом - все они вошли в книгу. Интересно, что телефоны и адреса, указанные на визитке, оказались ложными - на звонки и письма он не отвечал. Нам пришлось самим учинить дополнительное расследование, и мы выяснили удивительные вещи. Скажем, никакой писательницы Джоанн Роулинг не существует.

- Как не существует? Я сам ее видел по телевизору...
- Это мифический персонаж. Такой же, как «академик Фоменко». Я считаю, что под этой фамилией на самом деле скрывается группа весельчаков. Они взяли псевдоним, в основе которого английская фраза, набранная кириллицей: «For men Co» («Компания для людей»). И опубликовали несколько псевдоисторических сочинений, в которых авторы «обосновали», что Иисус Христос и фараон Эхнатон - одно лицо, а Александр Невский - это хан Батый. Забавно. И таких примеров в истории множество - вспомним хотя бы остроумную компанию, творившую под псевдонимом Козьма Прутков.

http://orden-feniksa.org.ru/publ/15-1-0-7

всем читать и покатываться.

UPD: Только что дошло: ежели уж рассуждать вдухе статьи и особливо коментов к ней, так у меня фанфик galleonych  вообще ни в какие ворота не лезет. Протагонист-то у нас ВРАЧ, да еще к тому же зовут его ИВАН, а раодстного идиотизма ему не занимать. Чем тебе блин не ""госпитальер -- радостный лекарь"?

Жуве, Мишель - «похититель снов»
Памук, Орхан - «меня зовут красный»
Памук, Орхан - «Снег»
Памук, Орхан - «{абсолютно все подряд}»


[создать свой список книг!] Кто чем может посодействовать, повпаривать мне безусловно интересное, то, от чего сами претесь до нееббичности -- милости прошу

И раз уж зашел разговор о снах, так когда на наших дикарей найдет стих толковать о коллективных снах — нечто аналогичное городу, но тщательно отделяемое, потому что никто не подумает смешивать город со снами, вроде как жизнь с игрой, — они впадают в ребячливость, для людей серьезных прямо-таки отталкивающую.
Начинает почти всегда Поланко: слушайте, мне снилось, что я стою на площади и вдруг вижу на земле сердце. Поднимаю его, а оно бьется, это было человеческое сердце,и оно билось, тогда я понес его к фонтану, отмыл, как мог, — оно было все в пыли и с налипшими листьями — и пошел сдать его в полицию на улице Л'Аббе. Все было совершенно не так, говорит Марраст. Ты его. помыл, но потом без всякого почтения завернул в старую газету и сунул в карман пиджака. Как он мог сунуть его в карман пиджака, если он был в одной сорочке? Нет, я был в пиджаке, говорит Поланко, и отнес сердце в полицию, и мне выдали квитанцию, и это было самое необычайное в моем сне. Нет, ты его не отнес, говорит Телль, мы видели, как ты входил к себе в дом и прятал сердце в стенной шкаф, в тот, на котором висит золотой замок. О да, только вообразить, Поланко с золотым замком, нахально смеется Калак. Нет, я отнес сердце в полицию, говорит Поланко. Ладно уж, соглашается Ни-коль, наверно, это было второе сердце, мы же все знаем, что ты их нашел по крайней мере два. Бисбис, бисбис, говорит Сухой Листик. Теперь, когда я подумал, говорит Поланко, я вспоминаю, что, кажется, нашел их около двадцати. О Господи Боже, я же забыл о второй половине сна! Ты нашел их на площади Мобер под кучей мусора, говорит мой сосед, я видел тебя из кафе «Матросы». Да, и все бились, с восторгом говорит Поланко. Я нашел двадцать сердец, а с тем, что отнес в полицию, двадцать одно, и все бились как сумасшедшие. Ты не отнес его в полицию, говорит Телль, я видела, как ты прятал его в шкаф. Во всяком случае, оно билось, допускает мой сосед. Может, и так, говорит Телль, билось оно или нет, мне наплевать. Нет, женщины неподражаемы, говорит Марраст, им, представьте, все равно, бьется сердце или нет, они видят только золотой замок. Не будь женоненавистником, говорит мой сосед. Весь город был усеян сердцами, говорит Поланко, я очень хорошо помню, удивительное было дело. И подумать, что я сначала вспомнил только об одном сердце. С чего-то же надо начать, говорит Хуан. И все бились, говорит Поланко. И на что это им надо было, говорит Телль.

23 August 2006 @ 03:09 am

Specialy for beat-9. По его настоятельной просьбе выкладываю книгу В.Саппака “Телевиденье и мы”. Лет 6 эта книга лежала у меня в архиве мертвым грузом, но теперь ей суждено явиться на свет божий. Или бЛожий. Вдруг она еще кому-то до смерти нужна. Исходные данные книги прилагаю.

Владимир Семенович Саппак
ТЕЛЕВИДЕНИЕ И МЫ
четыре беседы

рукопись подготовлена к печати В.Шитовой.
Издательство Искусство, Москва 1963г.
Редактор О. Кузнецова Оформление художника Е. Викторова Художественный редактор Г. Александров Технический редактор Р. Бачек Корректоры Г. Кудрявцева и Г. Троицкая
Сдано в набор 3/VIII 1962 г. Подп. в печ. 18, XII 1962 г. Форм. бум.  60Х841/16. Печ. л.  11,5 (условных  10,34   Уч. изд. л. 10,01. Тираж 40000 экз Л-ОУ7У6 Изд. 17047. Заказ   122.). Цена 14 коп. «Искусство», Москва, И-51, Цветной бульвар, 25.
Первая Образцовая  типография   имени А. А. Жданова Московского городского совнархоза. Москва, Ж-54, Валовая, 28.
Отпечатано с матриц в типографии им. Анохина Министерства культуры КАССР, г. Петрозаводск, ул. Правды, 4.

OCR Григорий “Апраксис” Любовских 

File Attachment: SAPPAK.zip (219 KB)

Вот о каком разочаровании я хотел рассказать. Книги, которыя я начал, но ниасилил.
1) ЦИТАДЕЛЬ , А.де Сент-Экзюпери.
аццки многа букафф. Это просто притча на 600 страниц. Никто не говорил, что будет легко.  Не бросаю, просто отложу на время. Оно просто еще не пришло.

2) ОДИНОЧЕСТВО В СЕТИ, Я.Вишневский. По названию я подумал, что это будет киберпанк с налетом любовного... но оказался обыкновенный ГЛОМУР, очередная "книжка для Кати Праховой".

3) ХРОНИКИ АМБЕРА, Р.Желязны.
Просто перерос. Подозревал, что это произойдет. Миры обалденные, выписаны с иголочки. Но вот герои - картонные. Это для 14-летних любителей д`Артаньяна, каким был и я, но 16 лет назад. Может быть, и примусь за это чтиво заново, но это уж когда мне вырвут или полечат очередной зуб. Вот тогда, с балды, читается все подряд.
А пока буду отрываться Довлатовым и очередным фиком про Гарри Поттера. Но начну с фика, насколько бы странным он ни оказался.

Мой  армянский  дедушка  был  знаменит весьма  суровым нравом.  Даже на
Кавказе  его  считали безумно  вспыльчивым  человеком.  От любой  мелочи дед
приходил в ярость и страшным голосом кричал: "Абанамат!"
     Мама  и ее сестры  очень боялись дедушку. Таинственное слово "абанамат"
приводило их в ужас. Значения этого слова мать так и не узнала до преклонных
лет.
     Она рассказывала  мне про деда.  Четко  выговаривала его  любимое слово
"абанамат", похожее на заклинание. Говорила, что не знает его смысла.
     А затем  я вырос.  Окончил школу. Поступил в университет.  И лишь тогда
вдруг понял, как расшифровать это слово.
     Однако маме не сказал. Зачем?

Ежели принять слово АБАНАМАТ в число официальных “поттерианских” заклинаний, Интересно в таком случае,что оно могло бы значить? Вызов на соперника морока в виде кучи материальных неприличных вещей? 

Конечно, мое отношение иное. Нельзя любить чужую страну как свою. Но, скажу я, нельзя любить и свою как чужую. А нуждаемся мы и в той и в другой любви, и еще неизвестно, какая для нас важней. Нации — те же живые люди. Потребность любить другой народ так же естественна в нас, как потребность любить другого человека. И так же мы здесь лишены возможности выбора, а любим — потому что любим...

Я всегда любил Армению и всегда тосковал по Армении. То была воображенная мной страна, щедрая, мужественная и счастливая, и такой она для меня и осталась, и такой будет всегда, вне зависимости от зримого соответствия. Но эта моя Армения до сих пор пустовала: только два–три имени, только три–четыре названия. Теперь я ее заселил и заполнил жизнью. Я пробыл здесь не много, не мало, но достаточно, чтоб полюбить армян — конкретных живых людей, с именами и лицами, а также многих других, которых теперь мне легко представить.

Что сказать мне о них в заключение? Разве только повторить еще раз чужую простую мудрость:

— Они не лучше и не хуже других народов, но я люблю их чуточку больше других...



LI 5.09.15

- Не читай это. Сартра читают только те, которые хотят казаться интеллигентами. Это - философия смерти.
Эшавочхар

... тошнит от экзистенций бытия,
не изменяя тошнотворной сути...
apraxis

Рузанна Аршаковна подняля пушистые глаза, горчично теплившиеся над медсестринской маской и детски заискивающим голосом умоляла ассистентку:
- А вот это помогает, ЧТОБ НЕ ТОШНИЛО! - и она жестом вечно молодой прелестницы сунула в нагрудный карман, богато топорщащийся на пышной армянской груди, таблетку этаперазина.

 

Ну, а если что-то  случится?  Если  вдруг она встрепенется?  Тогда  они

заметят,  что она тут, рядом, и сердце  у них  захолонет. Что проку им будет

тогда от их плотин, насыпей, электростанций, от их домен и копров? Случиться

это может  когда угодно, хоть сию минуту -- предзнаменований много. И тогда,

например, отец  семейства  на  прогулке  увидит вдруг, как навстречу  ему по

дороге, словно  подгоняемая ветром, несется красная тряпка.  И  когда тряпка

окажется с ним  рядом, он  увидит, что это  кусок  запыленного гнилого мяса,

которое  тащится  то  ползком,  то  вприпрыжку,  кусок истерзанной  плоти  в

ручейках  крови, которую  она  выбрасывает толчками.  Или  какая-нибудь мать

взглянет  на щеку своего ребенка и спросит:  "Что это у  тебя? Прыщик?" -- и

увидит,  как  щека  вдруг  припухла,  треснула,  приоткрылась  и  из трещины

выглядывает  третий глаз, смеющийся глаз.  Или  они  почувствуют, как что-то

мягко трется обо все их тело -- так камыши в реке ласково льнут к пловцам. И

они узнают,  что  их одежда  ожила.  А один из них  почувствует,  как что-то

скребется  у него во  рту. Он подойдет к зеркалу,  откроет рот --  а это его

язык  стал огромной  сороконожкой  и  сучит  лапками, царапая  ему небо.  Он

захочет ее выплюнуть, но это часть его самого, придется вырвать язык руками.

И  появится  множество вещей,  которым  придется дать новые имена:  каменный

глаз,  громадная  трехрогая  рука, ступня-костыль, челюсть-паук. И тот,  кто

заснул в своей мягкой  постели, в  своей  теплой, уютной комнате,  проснется

голым на синеватой земле  в шумящих зарослях  детородных членов -- красные и

белые, они будут устремлены в небо, словно трубы Жукстебувиля, и огромные их

мошонки  вылезут из земли  на поверхность, мохнатые,  похожие на луковицы. А

над фаллосами будут кружиться птицы и  клевать их своими  клювами, и  из них

будет  сочиться  кровь. И еще из ран  потечет сперма, медленно, вяло потечет

смешанная  с кровью  сперма, студенистая,  теплая,  в мелких  пузырьках. Или

ничего этого не случится,  никаких  явных  изменений не произойдет, но  люди

проснутся однажды утром и, открыв ставни, удивятся какому-то жуткому смыслу,

который внедрился в вещи и чего-то ждет. Только и всего, но стоит этому хоть

немного продлиться, и люди  сотнями начнут кончать  с  собой.  Ну  что  ж, и

пусть! Пусть хоть что-то изменится, лучшего мне не надо, поглядим, что тогда

будет. Многие  погрязнут вдруг в одиночестве. Одинокие, совершенно одинокие,

зловещие  уроды побегут  тогда  по улицам, валом повалят мимо  меня, глядя в

одну точку, спасаясь от своих  бед и унося их с собой, открыв рот и  высунув

язык-насекомое,  хлопающее крыльями. И тогда я  расхохочусь,  даже если  мое

собственное тело покроет подозрительная грязная короста,  которая  расцветет

цветами плоти,  лютиками и  фиалками.  Я привалюсь к стене  и крикну бегущим

мимо: "Чего вы добились вашей наукой? Чего вы добились вашим гуманизмом? Где

твое  достоинство, мыслящий  тростник?" Мне  не будет страшно  -- во  всяком

случае,  не  страшнее, чем сейчас. Разве это не  то же  самое существование,

вариации   на   тему  существования?   Третий   глаз,   который   постепенно

распространится по всему лицу, конечно, лишний, но не более  чем два первых.

Существование -- вот чего я боюсь.

LI 5.09.15

Необычной какой-то неокеанической красоты, высоты, изящной длины открылся нам вдруг остров, стоящий посреди океана.

Казалось, он - вулканического происхождения, потом казалось - нет. И всё же что-то вулканическое угадывалось в его мощных очертаниях.

Когда мы подплыли поближе, то с удивлением обнаружили, что остров весь уставлен людьми. Они стояли, тесно прижавшись друг к другу, и, казалось, втиснуться между ними не было никакой возможности.

Подведя "Лавра" поближе, старпом крикнул в мегафон:

- Кто вы?

Островитяне обрадовались нашему неожиданному любопытству и дружно прокричали: '- Мы - посланные на ...

- Ничего не понимаю, - сказал Суер, - давайте подойдём к острову с зюйда.

"Лавра" привели к другому берегу, и старпом снова проревел в трубу:

- Кто вы?

- Мы - посланные на ..., - дружно ответствовали островитяне.

- Приходится констатировать, - пожал плечами Суер, - что это действительно люди, посланные на ... .

- А за что вас послали? - крикнул старпом.

- А по разным причинам, - дружелюбно поясняли островитяне, - а больше без причин.

- Ну и что вы теперь делаете?

- А ничего особенного. Стоим на этом каменном ..ю посреди океана. Иногда хлебопашествуем. Бортничаем. Выращиваем сахарную свёклу.

- Но позвольте, - развивал беседу сэр Суер-Выер, - признаться, меня самого не раз посылали на ... . Но что-то я не вижу среди вас, так сказать, себя. Я тут, на корабле, а вы - на острове.

- О, что вы, капитан, - ответствовали посланцы, - где-то между нами, конечно, имеетесь не только вы, но и вся ваша команда.

- Эй, ребята, - крикнул кто-то из посланцев, - нет ли среди нас Суера-Выера или кого-нибудь из команды этого фрегата?

К нашему изумлению, островитяне слегка пораздвинулись и к берегу протиснулись семь или восемь Суеров-Выеров в капитанских фуражках.

За Суерами продирались лоцманы Кацманы, а за ними пятнадцать штук меня.

Наши двойники замахали нам пилотками, восклицая:

- Да-да, это мы... А мы - это вы, посланные на ... . Вас посылают, а мы тут отдуваемся, сахарную свёклу выращиваем.

За Суером, за лоцманом, за мною стала продираться к берегу пожалуй что вся наша команда.

- Наши приехали,наши, - радостно гомонили они. - Хоть поглядеть на братьев.

Были тут, конечно, и многочисленные Хреновы, и многократные Семёновы, но особенно много оказалось боцманов Чугайло. Он измерялся сотнями.

Это неожиданно понравилось капитану.

- Позовите боцмана, - приказал он.

Чугайло явился на палубу в каких-то полупортах, в одной подтяжке, крайне раздражённый тем, что его разбудили.

- В чём дело, кэп? - ревел он. - Чья вахта? Поспать не дадут! В чём дело?

- А дело в том, господин Чугайло, что я хотел бы послать вас на ...

И тут Суер не долго думая взял да и послал.

И что же вы думаете?

Среди островитян немедленно объявился новенький боцман в полупортах и подтяжке.

А старый Чугайло, хоть и посланный, остался стоять на борту. Тут все наперебой стали посылать боцмана на ..., и на острове становилось всё больше и больше боцманов.

Чугайло терпел-терпел, да вдруг взял да и всех нас послал на ..., и мы тут же очутились на берегу, хотя и оставались на борту.

Тут на нас разобиделись островитяне.

- И так места нет, - бубнили они, - а вы друг друга всё посылаете и посылаете. А ведь вы не одни на свете. Вся планета, а в особенности Московская область, то и дело посылает кого-нибудь на ... . Если уж вы так хотите, то пошлите нам кого-нибудь из чиновных сановников или руководителей банкионерных обществ.

Ну, мы не стали чиниться и дружно послали пару сановников и с десяток руководителей другого ранга.

Островитяне охотно потеснились, и наши посланцы дружно выстроились в их рядах.

Надо сказать, что они тут же стали демократичны, жали другим посланным руки и всячески братались.

- С посланными нам всё ясно, - сказал капитан, - но интересует ещё и судьба пославших. Неужели для них особый остров?

- Что вы, что вы, капитан. Пославшие тоже тут, среди нас. Ведь любой посланный тут же пославшего посылает. Так что у нас большое равенство. Настоящая демократия, сэр!

- Ах, - o сказал Суер, - надо отплывать, но всё-таки напоследок я очень хочу послать на ... такого-то товарища, вроде господина... Разрешите, братцы!

Мы дружно разрешили, и капитан послал.

Я крепился-крепился, а потом последовал примеру нашего великого капитана, взял да и послал одного там на ... . Послал, но тут же пожалел, такой уж у меня характер. Но отозвать посланного обратно, как вы сами понимаете, было уже невозможно.


LI 5.09.15

Это был единственный остров, на который сэр Суер-Выер решил не сходить.

- Останусь на борту, - твердил он.

- В чём дело, кэп? - спрашивали мы с лоцманом. - Всё-таки это не полагается. Открывать остров без вас как-то неудобно.

- Ничего страшного. Откроете один остров без меня.

- Но нам важно знать причины, - настаивал лоцман. - В чём причины вашего несхода на берег?

- Причины личного порядка, - отвечал Суер. - Не могу. С этого острова пахнет.

Мы принюхались, но никакого запаха не ощутили.

Остров был явно вулканического происхождения.

Посредине возвышался давно, кажется, потухший вулкан. Лава изверглась из него, застыла и окаменела. Она стекала к берегу плавными грядами.

- Возьмите с собою мичмана Хренова, - рекомендовал нам капитан. - Остров унылый и гнусный, может быть, хоть мичман что-нибудь отчебучит.

На берег мы высадились в таком порядке: Пахомыч, лоцман и мичман. Я замыкал шествие, крайне огорчённый отсутствием капитана. Кроме того, мне казалось, что действительно чем-то пахнет, и я уже ругал себя, что не остался с Суером на борту.

Первым делом мы решили взобраться на вулкан и посмотреть, действует ли он или уже бездействует.

- Кажется, бездействует, - рассуждал я, - но какой-то запах испускает, значит, немного действует. Чем же это пахнет?

- Да не пахнет ничем, - успокаивал Пахомыч. - А если и пахнет, так это вулканической пемзой, ну той, которой ноги моют. Весьма специфический запах.

- А по-моему, старпом, пахнет чем-то более тонким, - спорил с ним лоцман.

Мичман Хренов вроде бы и не чувствовал никаких запахов. Ничего пока не отчебучивая, он дышал полной грудью, довольный, что его списали на берег.

Так мы продвигались по направлению к вулкану, медленно поднимаясь на его отроги. Удивляло отсутствие чего-нибудь живого, хоть бы птичка какая или травинка - лава, лава, лава.

Отчебучил неожиданно лоцман.

- У меня что-то с животом, - сказал вдруг он. - Бурчит что-то. Это, наверно, акулья кулебяка! Наш кок Хашкин, пожалуй, её недожарил. Не могу больше, братцы!

И лоцман вдруг скинул шаровары и стремительно присел.

Этот жест лоцмана послужил неминуемым сигналом. Мы все сразу вдруг почувствовали неправильность акульей кулебяки. Пахомыч крепился, а мы с мичманом, ругая кока Хашкина, решили немедленно испытать облегчение и присели.

Оправившись чин по чину, мы продолжили восхождение.

Вдруг не выдержал Пахомыч. И этот мощный дуб внезапно рухнул, то есть повторил наши поступки.

С ним за компанию присел и лоцман.

Мы с мичманом продержались минутки две и, ругая Хашкина, вторично испытали облегчение, за нами вскорости лоцман и снова Пахомыч.

Это было какое-то чудовищное действие акульей кулебяки.

Мы продолжали восхождение, но уже приседали через каждые пять шагов по очереди. В единицу времени из всех четверых, движущихся к вулкану, был по крайней мере один приседающий.

- Боже мой, - сказал вдруг лоцман, - я всё понял! Всё это вокруг нас вовсе не вулканическая лава.

- А что же это? - воскликнули мы, смутно догадываясь.

- Это - вно!

- Не может быть, - сказал мичман. - Откуда вно? Ведь здесь же нету ни одного человека. Откуда взяться вну?

И тут в недрах острова послышались какие-то взрывы и толчки. Что-то заклекотало, забурчало, забулькало.

- Назад! Назад! - закричал старпом. - Скорее в шлюпку!

В его голосе прозвучал такой неподдельный ужас, что мы кинулись к берегу.

Остров затрясся. Оглушительный взрыв раздался на вершине вулкана, и из кратера вырвалось облако удушливого газа.

- Боже мой! Боже! - орал мичман, полуоглядываясь. - Обратите внимание на форму вулкана! Это же каменная задница!

Мы бежали к шлюпке, а вулкан действовал уже вовсю. Лава, если это было можно так назвать, пёрла из жерла потоками. Она нагоняла нас, нагоняла.

Первым увяз мичман, за ним лоцман.

Только мы с Пахомычем успели вспрыгнуть в шлюпку. Лоцман и мичман прочно увязли во вне.

- Внодышащий вулкан! Внодышащий вулкан! - орал лоцман, изобретая новый географический термин. - Сэр старпом, не покидайте нас, а то мы утопнем во вне! Старпом-сэр! Стар-пом-сэр! Стар-сэр-пом!

Мичман Хренов, к удивлению, молчал и отбрыкивался от вна меланхолически.

- Бывали мы и во вне, - бурчал он, - и не раз ещё будем, так что чем-чем, а уж вном нас не удивишь. Кстати, мне кажется, что это уже не совсем чистое вно, состав его как-то переменился. Господин старпом, бросьте мне, пожалуйста, черпак.

Пахомыч бросил ему черпак, которым мы откачивали воду со дна шлюпки, мичман черпанул вна и стал его внимательно изучать в монокль. Только тут мы заметили, что так называемая внолава заблистала под пасмурным небом тяжело, жёлто и металлически.

- Это уже не вно, - сказал Хренов, - это золото.

Киньте мне корзинку.

И действительно, золото, чёрт побери, золото пёрло из жерла, сдобренное, правда, невероятнейшим запахом.

- Это не золото, - сказал Пахомыч. - Это - золотое вно.

Он кинул мичману корзину, и мичман, зажимая нос, набрал полную корзину золотого вна.

Потом, уже на борту, он вручил эту корзину нашему капитану.

- Похоже на золото, сэр, - сказал он. - Большая редкость, думаю, что дорого стоит.

- Отчего же такая вонь?

- Думается, что это всё-таки не совсем золото, а, скорей, золотое вно, - сказал мичман, - но я знаю в Москве пару банков, в которых особое чутьё на золото. Они затыкают нос, сэр, поверьте, заткнут и на этот раз.

- Вно есть вно, - сказал Суер, - даже и золотое. - И он одним ударом капитанского сапога вышиб за борт корзину с золотым вном.

Корзина, конечно, не затонула и до сих пор болтается где-то в волнах Великого Океана.

LI 5.09.15

solver
(Books)


Перейти к обсужениюКРАСНАЯ ПАХРА (1960 г.)
     Все началось в пору моего загула. В тот раз я зажег высокий костер. Горел и сгорал на этом костре только я сам, другие приближались и, чуть опалив волосы, отходили прочь. О, эти другие! Им все можно, все безопасно, все безнаказанно. Они тоже пьют, но не пропивают Парижа и Буэнос-Айреса, скандалят, но не на месяцы и не на всю страну, они размахивают руками, иногда шлепают друг дружку по щекам, но не так, чтобы под глазом зарубка, как на косяке двери — навсегда, они и любят, обманывая не жен, а возлюбленных, расплачиваясь ужином, а не душой. Я всегда в проигрыше. Я играю на золото, а мои партнеры — на орешки.
     Позже ты шутила, что из меня вышел бы отличный олень, так сильны во мне защитные инстинкты. Да ведь это другая сторона моей незащищенности, гибельности. Я бы десятки раз погиб, сорвался с края, если б не безотчетно сторожкое, что следит за мной. Но во мне не хватило этого оленьего, чтобы шарахнуться от тебя...
Видит Бог, не я это затеял. Она обрушилась на меня, как судьба. Позже она говорила, что все решилось в ту минуту, когда я вышел из подъезда в красной курточке, с рассеченной щекой, седой и красивый, совсем не такой, каким она ожидала меня увидеть. Я был безобразен — опухший от пьянства, с набрякшими подглазьями, тяжелыми коричневыми веками, соскальзывающим взглядом, шрам на щеке гноился. Хорошим во мне было одно: я не притворялся, не позировал, готов был идти до конца по своей гибельной тропке.
     Я долго оставался беспечен. Мне казалось, что тут-то я хорошо защищен. Уже была близость, милая и неловкая, были слова, трогающие и чуть смешные, — не мог же я всерьез пребывать вобразе седого, усталого красавца, — были стихи, трогающие сильнее слов, и не смешные, потому что в них я отчетливо сознавал свою условность; было то, что я понял лишь потом,— стремительно и неудержимо надвигающийся мир другого человека, и я был так же беспомощен перед этим миром, как обитатели Курильского островка перед десятиметровой волной, слизнувшей их вместе с островком.
Я понял, что негаданное свершилось, лишь когда она запрыгала передо мной моим черным придурком-псом с мохнатой мордой и шерстью, как пальмовый войлок; когда она заговорила со мной тихим, загробным голосом моего шофера; когда кофе и поджаренный хлеб оказались с привкусом ее; когда лицо ее впечаталось во все, что меня окружало.
Она воплотилась во всех мужчин и во всех животных, во все вещи и во все явления. Но, умница, она никогда не воплощалась в молодых женщин, поэтому я их словно и не видел. Я жил в мире, населенном добрыми мужчинами, прекрасными старухами, детьми и животными, чудесными вещами, в мире, достигшем совершенства восходов и закатов, рассветов и сумерек, дождей и снегопадов и где не было ни одного юного женского лица. Я не удивлялся и не жалел об этом. Я жил в мире, бесконечно щедро и полно населенном одною ею. Я был схвачен, но поначалу еще барахтался, еще цеплялся за то единственное, что всегда мог противопоставить хаосу в себе и вне себя, за свой твердый рабочий распорядок. Но и это полетело к черту.

     Меня вызвали в Ленинград. Мы уговорились, что она приедет ко мне, но перед самым моим отъездом поссорились. И все же я верил, что она приедет ко мне. Когда поезд отошел от перрона, я запер дверь купе, в котором был один, и начал молиться. Последние годы я обременял Бога только маленькими поручениями: «сделай так, чтобы в коробке осталась хоть одна негорелая спичка», «сделай так, чтобы бензина хватило до дачи», «сделай так, чтобы мне подали карский шашлык»... Давно прошло то время, когда я вымаливал людям, животным и растениям долголетие, счастье, прочность, когда я был наместником Бога и смело ходатайствовал перед Ним за всех маленьких на земле. У меня не убавилось веры в Бога, убавилась лишь вера в его всемогущество. Я бы не стал молиться, если бы не знал, что она приедет. Я верил в нее и просил Бога не о многом: только помочь, только проследить, чтобы случайное недоразумение не помешало ей. «Миленький Боженька, сделай, чтобы она достала билет на завтра! Миленький, любименький Боженька, сделай, чтобы она достала билет на „Красную стрелу", на „Стрелу", не на дизель, одно мягкое место в „Стреле" даруй ей, милый Боженька!.. И чтобы она не опоздала на поезд, прошу тебя, миленький, любимый Боженька!.. Пусть дежурит Володя Готвальд, миленький Боженька, тогда такси придет вовремя, сделай, чтобы дежурил Володя Готвальд!»
     Она думала, что я не ждал ее. А я так ждал и так готовился! Самое трудное было не позвонить, не дать ей этот единственный шанс к неприезду. Я принял меры и вечером предоставил свой номер двум подонкам и двум проституткам. Пока они пили, бесчинствовали и по очереди бегали в ванну, я сидел у телефона и щемяще чувствовал поэтичность черного лакированного ящика с черным, некрасиво извивающимся шнуром. Он через минуту мог дать мне ее голос. А этого нельзя, нельзя подсказывать судьбе. Ты приедешь, обязательно приедешь, если я буду тих, нем и покорен твоему выбору, твоему решению. Ровно в полночь телефон потерял свою власть надо мной, ты была в пути.
     Теперь я стал строителем. Я построил для нее Зимний дворец и всю набережную, биржу и Кунсткамеру, Казанский собор и Гостиный двор, Петропавловскую крепость и Адмиралтейство, я так просто и сильно возвел здание Академии наук, чтобы по утрам его гладкие стены принимали на себя все солнце, я перекинул мосты через Неву и Фонтанку, поставил ростральные колонны и Александрийский столп, в расчете на его тяжесть ничем его не укрепив, чтобы только удивить ее; каждый парк я обнес решеткой, перебросил арки там, где дома мешали прорыву улиц к площадям. Я пренебрег только окраинами, потому что ей было не до них. Я так тщательно, кропотливо, широко и нежно создавал для нее город, что мне едва хватило ночи, и когда утром раздался стук в дверь, я открыл ей непроспанный, усталый, мятый, растрепанный, каким и бывает строитель, только что уложивший последние кирпичи.
     Напрасен был мой ночной труд. Город оказался нам почти не нужен. К чему пышные декорации, для нашего накала достаточно просто сукон. К чему был Медный всадник, коль она была и Петром, и конем, и змеей под его копытом. Нам нужны были лишь мы сами да площадка — мои дочерна прокуренный номер, да зрители: пусть безотчетно, но мы сознавали, что являем собой зрелище — их в избытке оказалось с первого же дня. Помню, мне так нужно было заплакать в этот первый наш день. Заплакать оттого, что все свершилось, что она приехала, что Бог ничего не напутал, лишь вместо мягкого дал ей жесткое место, заплакать, чтобы откупиться от судьбы, да не прервет она начавшегося, но я умею плакать, лишь когда гибнут мои собаки. Я стыжусь слез, как громкой или слишком откровенной фразы. Я придрался к смерти Фатьянова — разрыдался во всю грудь. Я плакал над собой и над нею, и оттого, что нам хорошо сейчас и что никогда больше не будет так хорошо, будет лучше, будет хуже, но так не будет.
     Наши наивные попытки выйти за очерченный круг ни к чему не приводили. Зачем-то нас занесло в Эрмитаж. Я дурачился и строил рожи среди картин, ваз, доспехов, гобеленов от радости, что впервые могу не восхищаться, не изумляться, не подавляться назойливым преизбытком великих творений. То, что шло об руку со мной, живое, теплое, смеющееся над моим ломаньем совсем детским, тоненьким смехом, было настолько совершенней, бесконечней, увлекательней, что виртуозная мазня вокруг была мне, как здоровому лекарство. И глядя на обесцветившихся Матиссов и Гогенов, на Марке и Писсарро, утративших поэтичность, на мясную лавку фламандцев, где туши Рубенса отличаются от туш Снейдерса лишь тем, что они не освежеваны, на Ван Дейков, лишившихся печали, на беззубого Брейгеля и полинявшего Веронезе, я думал: вы вернетесь ко мне, когда минет моя пора и удача.
     Меня тронула лишь Мадонна Литта, потому что в наклоне ее головы мне почудился на миг знакомый наклон, я задержался взглядом на Данае, вернее, на ее руке, лежащей на подушке, потому что так вот, локтем в подушку, тянется по утрам ее рука к ночному столику за сигаретами.
     Эрмитаж был последним нашим отвлечением. Мы поняли, все это нам ни к чему, мы здесь лишь друг для друга, и наглухо отгородили себя от города с его красотами густой табачной завесой, ослеплявшей всякого, кто переступал порог моего номера.
     Мы были тут, чтобы любить. И мы любили с таким доверием и близостью, словно родили друг друга, с ревностью, ненавистью, с боем, с чудовищными оскорблениями и обвинениями, с примирением, лучше которого ничего нет, с непрошением и всепрощением. Мы говорили ужасные слова в глаза друг другу, vj>i били друг друга только по лицу, мы лгали, но только чтобы причинить боль, потому что правда давала нам счастье, ничего, кроме счастья, и каждую ночь, рядом или поврозь, мы снились друг другу.
     Мы были во всем равны друг другу, лишь в одном я был улачливей и богаче. Достоевский не читал Достоевского, Чехов не мог читать Чехова, Марина Цветаева никогда не знала горькой радости стихов Цветаевой, ты не знаешь, каково обнимать тебя, касаться твоих легких волос и, наполняясь горячей, туго рвущейся из оков жизнью, отдавать тебе эту жизнь, и счастья полной опустошенности, когда так легко не быть, потому что собственное бытие обрело куда более прекрасное вместилище — тебя, ты не знаешь.
     Как многому научила она меня за эти короткие ленинградские дни. Я узнал, какое счастье в умалении себя перед любимой, какое счастье быть в тени любимой, чтобы все солнце, весь свет падали на нее одну. Не царем царицы быть, принцем-консортом ее величества, мужем лишь для опочивальни, а не для совета, не для соправления, не для разделения власти. Я так гордился, так восхищался ею, когда в битком набитом номере она читала свои стихи нежно-напряженным, ломким голосом и любимое лицо ее горело, — я не отважился сесть, так и простоял у стены, чуть не падая от странной слабости в ногах, и мне счастливо было, что я ничто для всех собравшихся, что я — для нее одной.
     И еще она научила меня жалеть себя по частям. Сейчас я жалею свою руку и свою щеку, и каждый свой глаз в отдельности, и свою ногу, и свой толстый, вечно ноющий живот, потому что всем им приходилась от нее своя отдельная, особая нежность и у каждого своя потеря.
     Но это позже, это сейчас, а тогда был Ленинград и восторг утреннего пробуждения, когда за окнами сумрак и горят фонари, и в пору не вставать, опять ложиться спать, и официантка Катя с ленивым глазом, прекрасная, как ты, несет мне омлет из тебя, масло из тебя, хлеб из тебя, кофе из тебя с твоим молоком.
     Причастные, сами того не сознавая, чуду, как чудесно похорошели, облагородились мои низкопробные знакомые. Воришка и приживала Г. впервые открыл для себя жест, каким тянутся за собственным бумажником, жест, приближающий руку к сердцу; у дурачка П. глаза темнели печалью и незащищенностью, его глупость обернулась трогательным рыцарством; тяжелый грязнуля Ш. стал легок и изящен, как француз, и воротнички его сверкали белизной и крахмалом. Люди сбрасывали грехи, будто омылись в купели, и выходили обновленными, свежими, с ясной чистотой в глазах.
     Мне думается, что, расставшись с нами, они недоуменно, темно и смутно ощутили утрату осенившей их на миг благодати.
Лишь одного приближение к нам не опалило очистительным огнем, не взволновало причастностью к таинству. Старый шут, словно на смех награжденный какой-то двусмысленной, кукольной молодостью, он один устоял в своей пошлости, кривляний, порочности, мертвенной опустошенности. Но так оно и должно быть. Иначе он заслуживал бы прощения, а Иудину греху нет ни прощения, ни искупления.
     Что было еще? Ночь в купе на обратном пути. Мы спали в такой тесноте объятия, в такой взаимной проникновенности, что были подобны сложенному перочинному ножу, каждый из нас был лезвием и ручкой одновременно.
И еще был ужас пробуждения. С той безошибочностью, с какой я всегда предчувствую дурное, я угадал, что вопреки обыкновению, вопреки слишком раннему часу, вопреки домашней традиции, согласно которой меня никогда не встречают, если я сам не прошу, меня будут встречать. Не из-за большой и проницательной любви, а из-за обостренного инстинкта самосохранения, проницательного, как любовь. Я пошел вперед, оставив ее с саквояжем и без денег на такси, полумертвый от растерянности и горя, чувствуя, как стыд, свою повернутую к ней спину. Но горе было во мне сильнее стыда, лучше так, чем вороватая ложь, лучше так, чтобы все неблагородство пало на одного меня, а ей осталась чистота потерянности и боли.
     Конечно, мы перешагнули и через это, ведь нас вела своя необходимость. Несчастье пришло с другой стороны…
Как ужасно, терзающе в нашем высоком строе прозвучали бедные, с кухни, слова: — ...И соседи начали коситься... И мама... Она говорит: пусть Ленинград был прекрасен, но надо же...
     Что надо? «Надо» может быть только у меня, ибо от меня зависит жалкий, маленький человек, которого так непросто и так больно отослать назад в крысиную нору. «Надо» — не может быть у того, кто зависим, потому что тогда оно низость. «Надо» — может быть только у меня, потому что я — жертвующий, а не нуждающийся, дающий, а не берущий, потому что у меня «надо» не окрашено никакой корыстью. «Надо» может быть только у меня до той неизбежной поры, когда я все-таки отошлю маленького, бедного человека в его крысиную нору.
На прекрасной скрипке оборвалась тоненькая струна, и то, что пело, стонало, молилось, плакало,— мелко задребезжало: новая квартира... наладить жизнь...
     С кем? С длинным мальчиком, выросшим из всех штанишек, но так и не ставшим взрослым; с цветочком на долгом слабом стебле, что уже начал клониться и будет клониться, пока не сломается. Ей, у которой в циркульно чистом девичьем овале творится порой такая печаль, такая беззащитность, такая понимающая нежность, что доступны лишь человеку, измочаливше-му себя о жизнь. Ей порой взрослость сердца и ума даны от Бога, словно дар провидения.
Отчего такая внезапная потеря высоты? Какая беда, какая порча случилась в том прекрасном, совершенном аппарате, что так щедро, легко и гордо тянул ее в высоту? Неужели — не вечно женственное, а вечно бабье, нище бабье, таившееся до поры, вдруг обнаружило себя?
     Пусть так. Мне не поможет старая уловка.
     Вот она мелькнула росчерком своей и девичьей, и женской фигуры в заснеженных кустах возле колодца, а вон она на ветке с московками и снегирями, вон прямо из сугроба улыбнулось ее скуластое, милое, нежное и вызывающее лицо. Ничто мне не поможет. Она проникает в комнату, ее так много, и это. многое так властно, что сразу становится всем: столом, креслом, радиолой, тахтой, игрушечной заводной собачкой и другой собачкой, не заводной, листом бумаги, карандашом и моей пишущей ручкой, мне некуда деваться от нее, и я опять плачу.
Если бы разбился твой самолет, я бы до конца узнал, чем ты стала во мне. Но бьются лишь мои самолеты. А твой в назначенный день и час доставил тебя, целую и невредимую, в руки твоего замызганного мальчика, длинные, слабые руки, способные тискать, мять, шарить, но не обнимать. Сейчас я стараюсь не думать об этом, а думать так, как если бы твой самолет разбился.
     Самолет падает семь минут. Это время большее, чем нужно, чтобы разнуздалось все низкое, темное, все непотребное в человеке. Путь от примата до человека потребовал тысячелетия, для обратного вырождения достаточно этих семи минут. Я так ясно вижу и чувствую орущую, визжащую, дерущуюся, кусающуюся давильню, что закупорила сама себе прорыв в хвост самолета, будто сам задыхаюсь в ней. И я вижу одну фигуру, оставшуюся неподвижной, вовлеченную лишь в падение самолета, а не в человеческое падение, твою фигуру. Только побледнеет, только покраснеет твое дорогое гибнущее лицо, только сожмутся некрасивые детские пальцы, чуть вскинется рыжая голова, но ты не покинешь своей высоты.
     А ведь в тебе столько недостатков. Ты распутна, в двадцать два года за тобой тянется шлейф, как за усталой шлюхой, ты слишком много пьешь и куришь до одури, ты лишена каких бы то ни было сдерживающих начал и не знаешь, что значит добровольно наложить на себя запрет, ты мало читаешь и совсем не умеешь работать, ты вызывающе беспечна в своих делах, надменна, физически нестыдлива, распущена в словах и жестах. Но ты не кинешься в хвост самолета! И я не кинусь, но лишь от слабости, которая отвратительнее всякой паники, в той хоть есть звериная правда действия.
     Самое же скверное в тебе: ты ядовито, невыносимо всепро-никающа. Ты так мгновенно и так полно проникла во все поры нашего бытия и быта, в наши мелкие распри и в нашу большую любовь, в наш смертный страх друг за друга, в наше единство, способное противостоять даже чудовищному давлению времени, ты приняла нас со всем, даже с тем чуждым телом, что попало в нашу раковину и, обволакиваемое нашей защитной секрецией, сохранило инородность, не став жемчужиной.
     Ты пролаза, ты и капкан. Ты всосала меня, как моллюск. Ты заставила меня любить в тебе то, что никогда не любят. Как-то после попойки, когда мы жадно вливали в спаленное нутро боржом, пиво, рассол, мечтали о кислых щах, ты сказала с тем серьезно-лукавым выражением маленького татарчонка, которое возникает у тебя нежданно-негаданно:
     — А мой желудочек чего-то хочет!..— И со вздохом:— Сама не знаю чего, но так хочет, так хочет!..
     И мне представился твой желудок, будто драгоценный, одушевленный ларец, ничего общего с нашими грубыми бурдюками для водки, пива, мяса. И я так полюбил эту скрытую жизнь в тебе! Что губы, глаза, ноги, волосы, шея, плечи! Я полюбил в тебе куда более интимное, нежное, скрытое от других: желудок, почки, печень, гортань, кровеносные сосуды, нервы. О легкие, как шелк, легкие моей любимой, рождающие в ней ее радостное дыхание, чистое после всех папирос, свежее после всех попоек!..
     Как ты утомительно назойлива! Вот ты уехала, и свободно, как из плена, рванулся я в забытое торжество моего порядка! Ведь мне надо писать рассказы, сценарии, статьи и внутренние рецензии, зарабатывать деньги и тратить их на дачу, квартиру, двух шоферов, двух домработниц, счета, еду и мало ли еще на что. Мне надо ходить по редакциям, и я иду, и переступаю порог, и я совсем спокоен. Здесь все так чуждо боли, страданию, всему живому, мучительно человечьему, все так картонно, фанерно, так мертво и условно, что самый воздух, припахивающий карболкой и типографским жиром гранок, целебен для меня. Еще немного — и тревожная моя кровь станет клюквенным соком, и я спасен. Но ты пускаешь в ход свой старый и всегда безошибочный трюк. Ты выметываешь из-за стола толстое, сырое тело редакционной секретарши своим движением, с циничной щедростью ты даришь ей свою грудь с маленькой точкой, алеющей в вырезе — не то родинка, не то следок папиросного ожога,— и все идет к черту!
     До чего же ты неразборчива! Тебе все равно, чье принимать обличье. Дача, окно в закате, оранжевый блеск снега, лоток с пшеном и семечками, выставленный для птиц, и поползень висит вниз головой, и снегирь то раздувается в шар, то становится тоненьким, облитым, и чечетки краснеют грудками и хохолками, и лазоревка надвинула на глаза голубой беретик. Но вот, вспугнув всю птичью мелочь, на лоток сильно и упруго опускаешься ты большой красивой птицей, измазавшей о закат свое серое оперение. Не розовая, розовеющая, ты принесла на каждом крыле по клочку небесной синевы. Ты поводишь круглым, в золотом обводье, глазом, клюв бочком, клюешь зерно, прекрасная, дикая и неестественная гостья в мелком ручном мирке нашею сада.
     — Сойка! — грустно говорит мама, и она догадалась, что это вовсе не сойка.
     Все вокруг лишилось своей первозданности, все стало отражением тебя, видится через тебя, ощущается через тебя, все полнится не своей, а твоей болью: и смертельная болезнь, и жалкость родных существ, и звери, и птицы, и вещи на письменном столе. Как это утомляет, как обессиливает — ежечасно, ежеминутно натыкаться на тебя!
     О, не дели участи обреченного, не смотри зелеными глазами моей матери, не лижи меня тонким Кузиным язьиком, не всплывай нежными скулами со дна каждой рюмки, оставь зерно под моими окнами сойкам, синицам, снегирям, не вселяйся в людей и животных, изыди из окружающих меня вещей. Раз уж ты ушла, то уйди совсем. Это же бесчестно, наконец!.. Словно для тебя существует честное и бесчестное, словно для тебя существуют правила игры. Ты играешь с открытыми картами, это высокая игра — я знаю,— но она так же сбивает с толку, как шулерство. Карты к орденам!     Довольно, учись нашей общей, маленькой человеческой игре.
     Это была странная ночь. Как будто черный ветер продувал комнату, все сметая в ней, унося прочь; он был огромен, этот ветер, он распахивал не форточки, а стены, и казалось, весь мир во власти чудовищного сквозняка. И я теснее прижимался к твоему узкому, худенькому телу, лишь в нем находя бедную защиту. То я был в яви и думал о том, что наши головы в последний раз лежат рядом на подушке, то проваливался в кошмар таких мучительно-бредовых сновидений, что они остались во мне частицей моей дневной муки: там путались морские коньки и человечьи зады, наделенные самостоятельным существованием — быть может, то были лица наших близких?— и еще какие-то мерзости, которым я не могу найти названия, ибо они были вовсе не тем, чем являлись, и я угадывал их вторую, скрытую сущность, но тут же терял угаданное, и было этих мерзостей, что зерен в гречневой каше, и я задыхался, я совсем погибал в их густоте. А затем, меж явью и сном,— этот черный, яримый острыми клиньями ветер, и невыносимая сиротливость, и спасение в твоих тоненьких ребрах.
     И вдруг знакомо, но с небывалой еще силой рванулось прочь из меня сердце. Я вскрикнул и всем телом подался за ним, словно пытаясь удержать его в себе. И тут мне на грудь мгновенно, бдительно и крепко легла твоя чуть влажная от сна ладонь, маленькая и надежная ладонь, которой ты опираешь себя о землю, когда крутишь свои стремительные колеса. И сердце упало в твою ладонь и забилось в ней, и я мог жить этим его Зиением уже не во мне. Я заплакал, очень тихо, ты и не заметила, заплакал оттого, что никто не был мне так близок, как ты в эту минуту, и это уходит, и ничего тут не поделаешь.
Когда сейчас ночью обрывается во мне сердце, я уже не испытываю страха, не вскакиваю со стоном, ведь я знаю, что оно стремится к тебе в ладонь, и зачем мне его удерживать?..

Ю. Нагибин "Дневники"

LI 5.09.15