Литературным недругам моим

Мне просто жаль вас, недруги мои. 
Ведь сколько лет, здоровья не жалея, 
Ведёте вы с поэзией моею 
Почти осатанелые бои. 

Что ж, я вам верю: ревность - штука злая, 
Когда она терзает и грызёт, 
Ни тёмной ночью спать вам не даёт, 
Ни днём работать, душу иссушая. 

И вы шипите зло и раздражённо, 
И в каждой фразе ненависти груз. 
- Проклятье, как и по каким законам 
Его стихи читают миллионы 
И сколько тысяч знает наизусть! 

И в ресторане, хлопнув по второй, 
Друг друга вы щекочете спесиво! 
- Асадов - чушь. Тут всё несправедливо! 
А кто талант - так это мы с тобой!.. 

Его успех на год, ну пусть на три, 
А мода схлынет - мир его забудет. 
Да, года три всего, и посмотри, 
Такого даже имени не будет! 

А чтобы те пророчества сбылись, 
И тщетность их отлично понимая, 
Вы за меня отчаянно взялись 
И кучей дружно в одного впились, 
Перевести дыханья не давая. 

Орут, бранят, перемывают кости, 
И часто непонятно, хоть убей, 
Откуда столько зависти и злости 
Порой бывает в душах у людей! 

Но мчат года: уже не три, не пять, 
А песни рвутся в бой и не сгибаются, 
Смелей считайте: двадцать, двадцать пять. 
А крылья - ввысь, и вам их не сломать, 
А молодость живёт и продолжается! 

Нескромно? Нет, простите, весь свой век 
Я был скромней апрельского рассвета, 
Но если бьют порою, как кастетом, 
Бьют, не стесняясь, и зимой и летом, 
Так может же взорваться человек! 

Взорваться и сказать вам: посмотрите, 
Ведь в залы же, как прежде, не попасть, 
А в залах негде яблоку упасть. 
Хотите вы того иль не хотите - 
Не мне, а вам от ярости пропасть! 

Но я живу не ради славы, нет, 
А чтобы сделать жизнь ещё красивей. 
Кому-то сил придать в минуты бед, 
Влить в чьё-то сердце доброту и свет, 
Кого-то сделать чуточку счастливей! 

А если вдруг мой голос оборвётся, 
О, как вы страстно кинетесь тогда 
Со мной ещё отчаянней бороться, 
Да вот торжествовать-то не придётся, 
Читатель ведь на ложь не поддаётся, 
А то и адресует кой-куда... 

Со всех концов, и это не секрет, 
Как стаи птиц, ко мне несутся строки. 
Сто тысяч писем - вот вам мой ответ! 
Сто тысяч писем - светлых и высоких! 

Не нравится? Вы морщитесь, кося? 
Но ведь не я, а вы меня грызёте! 
А правду, ничего, переживёте! 
Вы - крепкие. И речь ещё не вся. 

А сколько в мире быть моим стихам, 
Кому судить поэта и солдата? 
Пускай не мне, зато уж и не вам! 
Есть выше суд и чувствам и словам. 
Тот суд - народ. И заявляю вам, 
Что вот в него-то я и верю свято! 

Ещё я верю (а ведь так и станется), 
Что честной песни вам не погасить. 
Когда от зла и дыма не останется, 
Той песне, ей же богу, не состариться, 
А только крепнуть, молодеть и жить! 

1981

Грохочет тринадцатый день войны

Грохочет тринадцатый день войны. 
Ни ночью, ни днём передышки нету. 
Вздымаются взрывы, слепят ракеты, 
И нет ни секунды для тишины. 

Как бьются ребята - представить страшно! 
Кидаясь в двадцатый, тридцатый бой 
За каждую хату, тропинку, пашню, 
За каждый бугор, что до боли свой... 

И нету ни фронта уже, ни тыла, 
Стволов раскалённых не остудить! 
Окопы - могилы... и вновь могилы... 
Измучились вдрызг, на исходе силы, 
И всё-таки мужества не сломить. 

О битвах мы пели не раз заране, 
Звучали слова и в самом Кремле 
О том, что коль завтра война нагрянет, 
То вся наша мощь монолитом встанет 
И грозно пойдёт по чужой земле. 

А как же действительно всё случится? 
Об этом - никто и нигде. Молчок! 
Но хлопцы в том могут ли усомнится? 
Они могут только бесстрашно биться, 
Сражаясь за каждый родной клочок! 

А вера звенит и в душе, и в теле, 
Что главные силы уже идут! 
И завтра, ну может, через неделю 
Всю сволочь фашистскую разметут. 

Грохочет тринадцатый день война 
И, лязгая, рвётся всё дальше, дальше... 
И тем она больше всего страшна, 
Что прёт не чужой землёй, а нашей. 

Не счесть ни смертей, ни числа атак, 
Усталость пудами сковала ноги... 
И, кажется, сделай ещё хоть шаг, 
И замертво свалишься у дороги... 

Комвзвода пилоткою вытер лоб: 
- Дели сухари! Не дрейфить, люди! 
Неделя, не больше ещё пройдёт, 
И главная сила сюда прибудет. 

На лес, будто сажа, свалилась мгла... 
Ну где же победа и час расплаты?! 
У каждого кустика и ствола 
Уснули измученые солдаты... 

Эх, знать бы бесстрашным бойцам страны, 
Смертельно усталым солдатам взвода, 
Что ждать ни подмоги, ни тишины 
Не нужно. И что до конца войны 
Не дни, а четыре огромных года. 

?

«Адам» и «Ева»

В сирени тонет подмосковный вечер, 
Летят во тьму кометы поездов, 
И к лунным бликам тянутся навстречу 
Закинутые головы цветов. 

Над крышами, сгущая синеву, 
Торжественно горят тысячелетья... 
Раскинув крылья, утомлённый ветер 
Планирует бесшумно на траву. 

Ты рядом. Подожди, не уходи! 
Ты и зима, и огненное лето! 
А вдруг уже не будет впереди 
Ни этих встреч, ни этого рассвета?! 

Прости, я знаю, чушь и ерунда! 
А впрочем, страхи и тебя терзают. 
Ведь если что-то дорого бывает, 
Везде и всюду чудится беда. 

Но, коль сердец и рук не разомкнуть, 
Тогда долой все тучи и метели! 
Эх, нам сейчас с тобой бы где-нибудь, 
Обнявшись, прямо с палубы шагнуть 
На землю, не обжитую доселе! 

Но «шарик», к сожаленью, обитаем 
И вдаль, и вширь по сушам и морям. 
Но мы - вдвоём и веры не теряем, 
Что всё равно когда-нибудь слетаем 
К далёким и неведомым мирам. 

И вот однажды, счастьем озарённые, 
Мы выйдем на безвестный космодром, 
И будем там мы первыми влюблёнными 
И первый факел радостно зажжём. 

Пошлём сигнал в далёкое отечество 
И выпьем чашу в предрассветной мгле. 
Затем от нас начнётся человечество, 
Как от Адама с Евой на земле... 

Адам и Ева - жизнь наверняка: 
На сотни вёрст - ни споров, ни измены... 
Горят, пылают всполохи вселенной... 
Всё это так и будет. А пока: 

В сирени тонет подмосковный вечер, 
Летят во тьму кометы поездов, 
И к лунным бликам тянутся навстречу 
Закинутые головы цветов... 

Пропел щегол над придорожной ивой, 
Струится с веток сумрак с тишиной... 
А на скамейке, тихий и счастливый, 
«Адам» целует «Еву» под луной... 

1975

Царица-гусеница

- Смотри! Смотри, какая раскрасавица! - 
Мальчишка смотрит радостно на мать. - 
Царица-гусеница! Правда, нравится? 
Давай её кормить и охранять! 

И вправду, будто древняя царица, 
Таинственным сказаниям сродни, 
На краснобоком яблоке в тени 
Сияла золотая гусеница. 

Но женщина воскликнула: - Пустое! - 
И засмеялась: - Ах ты, мой сверчок! 
Готов везде оберегать живое. 
Да это же вредитель, дурачок! 

В четыре года надо быть мужчиной! 
Соображай. Ты видишь, вот сюда 
Она вползёт, попортит сердцевину, 
И яблоко - хоть выброси тогда! 

Нет, нам с тобой такое не годится. 
Сейчас мы глянем, что ты за герой, -
Она стряхнула с ветки гусеницу: 
- А ну-ка, размозжи её ногой! 

И мальчик, мину напуская злую 
И подавляя втайне тошноту, 
Шагнул ногой на тёплую, живую, 
Жемчужно-золотую красоту... 

- Вот это славно! Умница, хвалю! - 
И тот, стремясь покончить с добротою, 
Вскричал со зверски поднятой ногою: 
- Кидай ещё! Другую раздавлю! 

Мать с древних пор на свете против зла. 
Но как же этой непонятно было, 
Что сердцевину яблока спасла, 
А вот в мальчишке что-то загубила... 

1975

«Сатана»

Ей было двенадцать, тринадцать - ему. 
Им бы дружить всегда. 
Но люди понять не могли: почему 
Такая у них вражда?! 

Он звал её Бомбою и весной 
Обстреливал снегом талым. 
Она в ответ его Сатаной, 
Скелетом и Зубоскалом. 

Когда он стекло мячом разбивал, 
Она его уличала. 
А он ей на косы жуков сажал, 
Совал ей лягушек и хохотал, 
Когда она верещала. 

Ей было пятнадцать, шестнадцать - ему, 
Но он не менялся никак. 
И все уже знали давно, почему 
Он ей не сосед, а враг. 

Он Бомбой её по-прежнему звал, 
Вгонял насмешками в дрожь. 
И только снегом уже не швырял 
И диких не корчил рож. 

Выйдет порой из подъезда она, 
Привычно глянет на крышу, 
Где свист, где турманов кружит волна, 
И даже сморщится: - У, Сатана! 
Как я тебя ненавижу! 

А если праздник приходит в дом, 
Она нет-нет и шепнет за столом: 
- Ах, как это славно, право, что он 
К нам в гости не приглашён! 

И мама, ставя на стол пироги, 
Скажет дочке своей: 
- Конечно! Ведь мы приглашаем друзей, 
Зачем нам твои враги?! 

Ей девятнадцать. Двадцать - ему. 
Они студенты уже. 
Но тот же холод на их этаже, 
Недругам мир ни к чему. 

Теперь он Бомбой её не звал, 
Не корчил, как в детстве, рожи, 
А тётей Химией величал, 
И тётей Колбою тоже. 

Она же, гневом своим полна, 
Привычкам не изменяла: 
И так же сердилась: - У, Сатана! - 
И так же его презирала. 

Был вечер, и пахло в садах весной. 
Дрожала звезда, мигая... 
Шёл паренек с девчонкой одной, 
Домой её провожая. 

Он не был с ней даже знаком почти, 
Просто шумел карнавал, 
Просто было им по пути, 
Девчонка боялась домой идти, 
И он её провожал. 

Потом, когда в полночь взошла луна, 
Свистя, возвращался назад. 
И вдруг возле дома: - Стой, Сатана! 
Стой, тебе говорят! 

Всё ясно, всё ясно! Так вот ты какой? 
Значит, встречаешься с ней?! 
С какой-то фитюлькой, пустой, дрянной! 
Не смей! Ты слышишь? Не смей! 

Даже не спрашивай почему! - 
Сердито шагнула ближе 
И вдруг, заплакав, прижалась к нему: 
- Мой! Не отдам, не отдам никому! 
Как я тебя ненавижу! 

[1969]

***

Я могу тебя очень ждать, 
Долго-долго и верно-верно, 
И ночами могу не спать 
Год, и два, и всю жизнь, наверно! 

Пусть листочки календаря 
Облетят, как листва у сада, 
Только знать бы, что всё не зря, 
Что тебе это вправду надо! 

Я могу за тобой идти 
По чащобам и перелазам, 
По пескам, без дорог почти, 
По горам, по любому пути, 
Где и чёрт не бывал ни разу! 

Всё пройду, никого не коря, 
Одолею любые тревоги, 
Только знать бы, что всё не зря, 
Что потом не предашь в дороге. 

Я могу для тебя отдать 
Всё, что есть у меня и будет. 
Я могу за тебя принять 
Горечь злейших на свете судеб. 

Буду счастьем считать, даря 
Целый мир тебе ежечасно. 
Только знать бы, что всё не зря, 
Что люблю тебя не напрасно! 

1968

Студенты

Проехав все моря и континенты, 
Пускай этнограф в книгу занесёт, 
Что есть такая нация - студенты, 
Весёлый и особенный народ! 

Понять и изучить их очень сложно. 
Ну что, к примеру, скажете, когда 
Всё то, что прочим людям невозможно, 
Студенту - наплевать и ерунда! 

Вот сколько в силах человек не спать? 
Ну день, ну два... и кончено! Ломается! 
Студент же может сессию сдавать, 
Не спать неделю, шахмат не бросать 
Да плюс ещё влюбиться ухитряется. 

А сколько спать способен человек? 
Ну, пусть проспит он сутки на боку, 
Потом, взглянув из-под опухших век, 
Вздохнёт и скажет: - Больше не могу! 

А вот студента, если нет зачёта, 
В субботу положите на кровать, 
И он проспит до следующей субботы, 
А встав, ещё и упрекнёт кого-то: 
- Ну что за черти! Не дали поспать! 

А сколько может человек не есть? 
Ну день, ну два... и тело ослабело... 
И вот уже ни встать ему, ни сесть, 
И он не вспомнит, сколько шестью шесть, 
А вот студент - совсем другое дело. 

Коли случилось «на мели» остаться, 
Студент не поникает головой. 
Он будет храбро воздухом питаться 
И плюс водопроводною водой! 

Что был хвостатым в прошлом человек - 
Научный факт, а вовсе не поверье. 
Но, хвост давно оставя на деревьях, 
Живёт он на земле за веком век. 

И, гордо брея кожу на щеках, 
Он пращура ни в чём не повторяет. 
А вот студент, он и с «хвостом» бывает, 
И даже есть при двух и трёх «хвостах»! 

Что значит дружба твёрдая, мужская? 
На это мы ответим без труда: 
Есть у студентов дружба и такая, 
А есть ещё иная иногда. 

Всё у ребят отлично разделяется, 
И друга друг вовек не подведёт. 
Пока один с любимою встречается, 
Другой идёт сдавать его зачёт... 

Мечтая о туманностях галактик 
И глядя в море сквозь прицелы призм, 
Студент всегда отчаянный романтик! 
Хоть может сдать на двойку романтизм... 

Да, он живёт задиристо и сложно, 
Почти не унывая никогда. 
И то, что прочим людям невозможно, 
Студенту - наплевать и ерунда! 

И, споря о стихах, о красоте, 
Живёт судьбой особенной своею. 
Вот в горе лишь страдает, как и все, 
А может, даже чуточку острее... 

Так пусть же, обойдя все континенты, 
Сухарь этнограф в труд свой занесёт. 
Что есть такая нация - студенты, 
Живой и замечательный народ! 

1966

Чудачка

Одни называют её чудачкой 
И пальцем на лоб - за спиной, тайком. 
Другие - принцессою и гордячкой, 
А третьи просто синим чулком. 

Птицы и те попарно летают, 
Душа стремится к душе живой. 
Ребята подруг из кино провожают, 
А эта одна убегает домой. 

Зимы и вёсны цепочкой пёстрой 
Мчатся, бегут за звеном звено... 
Подруги, порой невзрачные просто, 
Смотришь - замуж вышли давно. 

Вокруг твердят ей: - Пора решаться. 
Мужчины не будут ведь ждать, учти! 
Недолго и в девах вот так остаться! 
Дело-то катится к тридцати... 

Неужто не нравился даже никто? - 
Посмотрит мечтательными глазами: 
- Нравиться нравились. Ну и что? - 
И удивлённо пожмёт плечами. 

Какой же любви она ждёт, какой? 
Ей хочется крикнуть: «Любви-звездопада! 
Красивой-красивой! Большой-большой! 
А если я в жизни не встречу такой, 
Тогда мне совсем никакой не надо!» 

1964

Трусиха

Шар луны под звёздным абажуром 
Озарял уснувший городок. 
Шли, смеясь, по набережной хмурой 
Парень со спортивною фигурой 
И девчонка - хрупкий стебелёк. 

Видно, распалясь от разговора, 
Парень, между прочим, рассказал, 
Как однажды в бурю ради спора 
Он морской залив переплывал, 

Как боролся с дьявольским теченьем, 
Как швыряла молнии гроза. 
И она смотрела с восхищеньем 
В смелые, горячие глаза... 

А потом, вздохнув, сказала тихо: 
- Я бы там от страха умерла. 
Знаешь, я ужасная трусиха, 
Ни за что б в грозу не поплыла! 

Парень улыбнулся снисходительно, 
Притянул девчонку не спеша 
И сказал: - Ты просто восхитительна, 
Ах ты, воробьиная душа! 

Подбородок пальцем ей приподнял 
И поцеловал. Качался мост, 
Ветер пел... И для неё сегодня 
Мир был сплошь из музыки и звёзд! 

Так в ночи по набережной хмурой 
Шли вдвоём сквозь спящий городок 
Парень со спортивною фигурой 
И девчонка - хрупкий стебелёк. 

А когда, пройдя полоску света, 
В тень акаций дремлющих вошли, 
Два плечистых тёмных силуэта 
Выросли вдруг как из-под земли. 

Первый хрипло буркнул: - Стоп, цыплёнки! 
Путь закрыт, и никаких гвоздей! 
Кольца, серьги, часики, деньжонки - 
Всё, что есть, - на бочку, и живей! 

А второй, пуская дым в усы, 
Наблюдал, как, от волненья бурый, 
Парень со спортивною фигурой 
Стал спеша отстёгивать часы. 

И, довольный, видимо, успехом, 
Рыжеусый хмыкнул: - Эй, коза! 
Что надулась?! - И берет со смехом 
Натянул девчонке на глаза. 

Дальше было всё как взрыв гранаты: 
Девушка беретик сорвала 
И словами: - Мразь! Фашист проклятый!- 
Как огнём детину обожгла. 

- Комсомол пугаешь? Врёшь, подонок! 
Ты же враг! Ты жизнь людскую пьёшь! - 
Голос рвётся, яростен и звонок: 
- Нож в кармане? Мне плевать на нож! 

За убийство - стенка ожидает. 
Ну, а коль от раны упаду, 
То запомни: выживу, узнаю! 
Где б ты ни был, всё равно найду! 

И глаза в глаза взглянула твёрдо. 
Тот смешался: - Ладно... тише, гром... - 
А второй промямлил: - Ну их к чёрту! - 
И фигуры скрылись за углом. 

Лунный диск, на млечную дорогу 
Выбравшись, шагал наискосок 
И смотрел задумчиво и строго 
Сверху вниз на спящий городок, 

Где без слов по набережной хмурой 
Шли, чуть слышно гравием шурша, 
Парень со спортивною фигурой 
И девчонка - слабая натура, 
«Трус» и «воробьиная душа». 

1963

Жёны фараонов
(Шутка)

История с печалью говорит 
О том, как умирали фараоны, 
Как вместе с ними в сумрак пирамид 
Живыми замуровывались жёны. 

О, как жена, наверно, берегла 
При жизни мужа от любой напасти! 
Дарила бездну всякого тепла 
И днём, и ночью окружала счастьем. 

Не ела первой (муж пускай поест), 
Весь век ему понравиться старалась, 
Предупреждала всякий малый жест 
И раз по двести за день улыбалась. 

Бальзам втирала, чтобы не хворал, 
Поддакивала, ласками дарила. 
А чтоб затеять спор или скандал - 
Ей даже и на ум не приходило! 

А хворь случись - любых врачей добудет, 
Любой настой. Костьми готова лечь. 
Она ведь точно знала всё, что будет, 
Коль не сумеет мужа уберечь... 

Да, были нравы - просто дрожь по коже. 
Но как не улыбнуться по-мужски: 
Пусть фараоны - варвары, а всё же 
Уж не такие были дураки! 

Ведь если к нам вернуться бы могли 
Каким-то чудом эти вот законы - 
С какой тогда бы страстью берегли 
И как бы нас любили наши жёны! 

1963

Артистка

Концерт. На знаменитую артистку, 
Что шла со сцены в славе и цветах, 
Смотрела робко девушка-хористка 
С безмолвным восхищением в глазах. 

Актриса ей казалась неземною 
С её походкой, голосом, лицом. 
Не человеком - высшим божеством, 
На землю к людям посланным судьбою. 

Шло «божество» вдоль узких коридоров, 
Меж тихих костюмеров и гримёров, 
И шлейф оваций гулкий, как прибой, 
Незримо волочило за собой. 

И девушка вздохнула: - В самом деле, 
Какое счастье так блистать и петь! 
Прожить вот так хотя бы две недели, 
И, кажется, не жаль и умереть! 

А «божество» в тот вешний поздний вечер 
В большой квартире с бронзой и коврами 
Сидело у трюмо, сутуля плечи 
И глядя вдаль усталыми глазами. 

Отшпилив, косу в ящик положила, 
Сняла румянец ватой не спеша, 
Помаду стёрла, серьги отцепила 
И грустно улыбнулась: - Хороша... 

Куда девались искорки во взоре? 
Поблёкший рот и ниточки седин... 
И это всё, как строчки в приговоре, 
Подчёркнуто бороздками морщин... 

Да, ей даны восторги, крики «бис», 
Цветы, статьи «Любимая артистка!», 
Но вспомнилась вдруг девушка-хористка, 
Что встретилась ей в сумраке кулис. 

Вся тоненькая, стройная такая, 
Две ямки на пылающих щеках, 
Два пламени в восторженных глазах 
И, как весенний ветер, молодая. 

Наивная, о, как она смотрела! 
Завидуя... Уж это ли секрет?! 
В свои семнадцать или двадцать лет 
Не зная даже, чем сама владела. 

Ведь ей дано по лестнице сейчас 
Сбежать стрелою в сарафане ярком, 
Увидеть свет таких же юных глаз 
И вместе мчаться по дорожкам парка... 

Ведь ей дано открыть мильон чудес, 
В бассейн метнуться бронзовой ракетой, 
Дано краснеть от первого букета, 
Читать стихи с любимым до рассвета, 
Смеясь, бежать под ливнем через лес... 

Она к окну устало подошла, 
Прислушалась к журчанию капели. 
За то, чтоб так прожить хоть две недели, 
Она бы всё, не дрогнув, отдала! 

1963

Андрей Вознесенский

Сирень прощается, сирень как лыжница, 
Сирень как пудель - мне в щёки лижется!.. 
Расул Гамзатов хмур, как бизон, 
Расул Гамзатов сказал «свезём». 

...Сущность женщины - горизонтальная. 
А. Вознесенский

К оригинальности я рвался с юности, 
Пленён помадами, шелками-юбочками. 
Ах, экстра-девочки! Ох, чудо-бабы! 
То сигареточки, то баобабы!.. 

Картины Рубенса, клаксоны «форда», 
Три сивых мерина на дне фиорда. 
Три пьяных мерина, две чайных ложки, 
Старухи пылкие, как в марте кошки. 

Глядят горгонами, шипят гангренами, 
Кто с микрофонами, кто с мигрофенами. 
Но мчусь я в сторону, где чёлок трасса, 
Расул Гамзатов кричит мне: «Асса!» 

«Шуми!» - басит он. И я шумлю. 
«Люби!» - кричит он. И я люблю. 
Мотоциклисточки, чувихи в брючках, 
Мне в руку лижутся и в авторучку. 
Но я избалован и двадцать первую 
Согну в параболу, швырну в гиперболу. 

Я был в соборах, плевал на фрески, 
Смотрел к монашкам за занавески. 
Стоят и молятся, вздыхал печально я, 
А сущность женщины - горизонтальная! 

Гоген, Расстрелли, турбин аккорды... 
И вновь три мерина на дне фиорда. 
Три пьяных тени, сирень в бреду, 
Чернила в пене... Перо в поту... 

Чего хочу я? О чём пишу? 
Вот если выясню - тогда скажу! 

1962

***

Ты грустишь, и, косу теребя, 
Молча смотришь в сумрак за окном... 
Чем же мне порадовать тебя? 
Как зажечь глаза твои огнём? 

Ты романтик. Прямо на звезду 
Проложу я серебристый след. 
Для тебя я в лётчики пойду. 
Ну, скажи: ты рада или нет? 

Хочешь, смело в космос полечу? 
- Не хочу. 

Ты грустишь, и, косу теребя, 
Молча смотришь в сумрак за окном... 
Чем же мне порадовать тебя? 
Как зажечь глаза твои огнём? 

Здесь дождя холодная стена, 
А на юге солнечный закат... 
В берег бьёт зелёная волна, 
Расцветают персик и гранат. 

Хочешь, на Кавказ тебя умчу? 
- Не хочу. 

Ты грустишь, и, косу теребя, 
Молча смотришь в сумрак за окном... 
Чем же мне порадовать тебя? 
Как зажечь глаза твои огнём? 

Не сердись, додумаюсь, пойму. 
Может, и отыщется струна, 
Может, в космос мчаться ни к чему 
И волна морская не нужна? 

Хочешь стать моею навсегда? 
- Да!.. 

1962

***

Хоть я не зол, но помнить я умею 
Обиды те, что ранили мне душу, 
И, мстить решив - решенья не нарушу. 
С врагом сойдясь - его не пожалею. 

Но ты велишь - я добрым стану снова 
И ствол разящий в землю обращу. 
Скажи мне только ласковое слово - 
И я обиду недругу прощу! 

Мой путь суров: он крут и каменист. 
И что ни шаг - труднее крутизна. 
И вот упал я под метельный свист, 
Все силы разом исчерпав до дна... 

Коль будет так и этот час придёт, 
Лишь ты сумеешь отвратить беду: 
Поверь в меня, скажи, что я дойду. 
И встану я, и вновь шагну вперёд! 

1962

Прямой разговор

Боль свою вы делите с друзьями, 
Вас сейчас утешить норовят, 
А его последними словами, 
Только вы нахмуритесь, бранят. 

Да и человек ли, в самом деле, 
Тот, кто вас, придя, околдовал, 
Стал вам близким через две недели, 
Месяц с вами прожил и удрал? 

Вы встречались, дорогая, с дрянью. 
Что ж нам толковать о нём сейчас?! 
Дрянь не стоит долгого вниманья, 
Тут важнее говорить о вас. 

Вы его любили? Неужели? 
Но полшага - разве это путь?! 
Сколько вы пудов с ним соли съели? 
Как успели в душу заглянуть?! 

Что вы знали, ведали о нём? 
To, что у него есть губы, руки, 
Комплимент, цветы, по моде брюки - 
Вот и всё, пожалуй, в основном? 

Что б там ни шептал он вам при встрече, 
Как возможно с гордою душой 
Целоваться на четвёртый вечер 
И в любви признаться на восьмой?! 

Пусть весна, пускай улыбка глаз... 
Но ведь мало, мало две недели! 
Вы б сперва хоть разглядеть успели, 
Что за руки обнимают вас! 

Говорите, трудно разобраться, 
Если страсть. Допустим, что и так. 
Но ведь должен чем-то отличаться 
Человек от кошек и дворняг! 

Но ведь чувства тем и хороши, 
Что горят красиво, гордо, смело. 
Пусть любовь начнётся. Но не с тела, 
А с души, вы слышите, - с души! 

Трудно вам. Простите. Понимаю. 
Но сейчас вам некого ругать. 
Я ведь это не мораль читаю. 
Вы умны, и вы должны понять: 

Чтоб ценили вас, и это так, 
Сами цену впредь себе вы знайте. 
Будьте горделивы. Не меняйте 
Золота на первый же медяк! 

1962

Вторая любовь

Что из того, что ты уже любила, 
Кому-то, вспыхнув, отворяла дверь. 
Всё это до меня когда-то было, 
Когда-то было в прошлом, не теперь. 

Мы словно жизнью зажили второю, 
Вторым дыханьем, песнею второй. 
Ты счастлива, тебе светло со мною, 
Как мне тепло и радостно с тобой. 

Но почему же всё-таки бывает, 
Что незаметно, изредка, тайком 
Вдруг словно тень на сердце набегает 
И остро-остро колет холодком... 

О нет, я превосходно понимаю, 
Что ты со мною встретилась, любя. 
И всё-таки я где-то ощущаю, 
Что, может быть, порою открываю 
То, что уже открыто для тебя. 

То вдруг умело галстук мне завяжешь, 
Уверенной ли шуткой рассмешишь. 
Намёком ли без слов о чём-то скажешь 
Иль кулинарным чудом удивишь. 

Да, это мне и дорого и мило, 
И всё-таки покажется порой, 
Что всё это уже, наверно, было, 
Почти вот так же, только не со мной, 

А как душа порой кричать готова, 
Когда в минуту ласки, как во сне, 
Ты вдруг шепнёшь мне трепетное слово, 
Которое лишь мне, быть может, ново, 
Но прежде было сказано не мне. 

Вот так же точно, может быть, порою 
Нет-нет и твой вдруг потемнеет взгляд, 
Хоть ясно, что и я перед тобою 
Ни в чём былом отнюдь не виноват. 

Когда любовь врывается вторая 
В наш мир, горя, кружа и торопя, 
Мы в ней не только радость открываем, 
Мы всё-таки в ней что-то повторяем, 
Порой скрывая это от себя. 

И даже говорим себе нередко, 
Что первая была не так сильна, 
И зелена, как тоненькая ветка, 
И чуть наивна, и чуть-чуть смешна. 

И целый век себе не признаёмся, 
Что, повстречавшись с новою, другой, 
Какой-то частью всё же остаёмся 
С ней, самой первой, чистой и смешной! 

Двух равных песен в мире не бывает, 
И сколько б звёзд ни поманило вновь, 
Но лишь одна волшебством обладает. 
И, как ни хороша порой вторая, 
Всё ж берегите первую любовь! 

?

Одна

К ней всюду относились с уваженьем: 
И труженик и добрая жена. 
А жизнь вдруг обошлась без сожаленья: 
Был рядом муж - и вот она одна... 

Бежали будни ровной чередою. 
И те ж друзья и уваженье то ж. 
Но что-то вдруг возникло и такое, 
Чего порой не сразу разберёшь. 

Приятели, сердцами молодые, 
К ней заходя по дружбе иногда, 
Уже шутили так, как в дни былые 
При муже не решались никогда. 

И, говоря, что жизнь - почти ничто, 
Коль будет сердце лаской не согрето, 
Порою намекали ей на то, 
Порою намекали ей на это... 

А то при встрече предрекут ей скуку 
И даже раздражатся сгоряча, 
Коль чью-то слишком ласковую руку 
Она стряхнёт с колена иль с плеча. 

Не верили: ломается, играет. 
Скажи, какую сберегает честь! 
Одно из двух: иль цену набивает, 
Или давно уж кто-нибудь да есть. 

И было непонятно никому, 
Что и одна - она верна ему! 

1962