Президент ГМИИ имени А. С. Пушкина Ирина Александровна Антонова в интервью с историком Владимиром Рудаковым рассуждает на очень важные темы: об интересе к жизни, социальных революциях, и конечно же − о значении искусства в нашей жизни. Полностью материал опубликован в интернет-журнале «Историк.рф». Вот лишь наиболее интересные выдержки из беседы.

Ирина Антонова: «Желание жить и стремление к внутренней активности − его нельзя сымитировать, а вот чем оно питается, я не могу вам сказать. Я действительно не знаю. Я просто наблюдаю, что у кого-то оно есть, а у кого-то его нет. Но думаю, что это, конечно же, продлевает жизнь. Знаете, хотят услышать о каких-то усилиях, которые предпринимаются для продления жизни. Мне кажется, важен, безусловно, и спорт, важно следить за здоровьем, но главное − это не терять интереса к жизни, к самому процессу. А вообще, по большому счету, надо продолжать любить. Понимаете, очень важно сохранить это чувство. Вы должны что-то или кого-то очень любить. И это должно оставаться с вами.

Хорошо, что люди обращаются к искусству. Мне это, конечно, очень нравится. Но, с другой стороны, надо прислушаться и понять, чем это вызвано. Какие социальные механизмы запустили этот интерес? Еще несколько лет назад − на рубеже 2011–2012 годов − некоторые публицисты пугали нас тем, что у нас в России чуть ли не революционная ситуация. Но никакой революционной ситуации ни тогда не было, ни сейчас в нашей стране нет. Наверное, даже наоборот: есть какая-то социальная апатия, что мне лично не очень нравится. Ведь недаром народ ринулся в музеи, в театры, на концерты − это своего рода уход от действительности, это такой эскапизм… Желание уйти немножко в другой мир. Кстати говоря, качество художественной продукции, которую сегодня демонстрируют, порой бывает очень высокое, а порой, напротив, заниженное, и это чувствуется − и в театрах, и в музеях. Происходит расширение горизонтов − такая, знаете ли, популяризация искусства, но она не всегда оказывается на нужном уровне. Мне хочется другого отношения к искусству, по-настоящему глубинного понимания. Над этим надо работать. А музеи, как мне кажется, почувствовали, что можно создать ажиотаж, и этим немножко пользуются. Мое глубокое убеждение состоит в том, что музей не должен превращаться в галерею. В галерее сидят люди без специального образования. Им главное − показать. Музей же − это просветительство, это воспитание, это работа с детьми, развитие у них навыков видеть искусство. В этой работе совсем другой смысл. Но сам по себе интерес людей к искусству − это очень любопытный феномен. Он требует глубокого социологического исследования, за ним надо внимательно наблюдать. Наступает момент, когда надо думать о том, куда идти дальше, как дальше развивать музейное, выставочное дело.

Революции − нравятся ли они нам как метод решения социальных проблем или не нравятся − не возникают из ничего, они, как правило, знаменуют собой определенные переломы в жизни обществ. Переломы, которые вызревали подспудно и вот выливаются наружу. Я, например, в силу профессии читаю про нидерландское искусство XVI века, про эпоху Нидерландской буржуазной революции, и я понимаю, что тогдашнее общество действительно стояло на пороге перемен, что революция там назрела. И это ощущение надвигающегося перелома можно почувствовать и на полотнах Брейгеля, и на полотнах Босха. Те же настроения в искусстве в эпоху Английской революции середины XVII века. Да − кровь, да − отрубают голову королю. Потом Великая французская революция: опять кровь, гильотина. И опять в воздухе, в искусстве носится ощущение того, что слом назрел, что без него никуда. Это касается и наших революций, и меня убеждает в этом в первую очередь наше искусство начала ХХ века. То, что произошло тогда в искусстве, и то, как к этому шел мир, мы видим не только у Пикассо, но и у наших авторов. Вот тот же «Черный квадрат» Малевича, в котором не надо искать никакой мистики, на который не нужно смотреть как на картину. Это был манифест. Художник ведь сказал просто, но твердо и ясно: «Все закончено, и больше того, что было, не будет никогда, отныне все будет по-другому». И это не только в изобразительном искусстве. Давайте почитаем Блока, Горького, Пастернака, Цветаеву. Это были крупные и не похожие друг на друга художники, но революция уже звучала в их произведениях начала века. А музыка: и Скрябин, и Стравинский, не говоря уж о Шостаковиче?! Деятели культуры − настоящие, крупные художники − слышат свое время. Они слышат его поступь загодя. Как мыши на тонущем корабле или как коты накануне землетрясения: катастрофы еще нет, а они уже слышат ее приближение и спасаются.

Наша революция, что бы о ней сейчас ни говорили, − великая и совершенно неизбежная. Она назрела в России, она не могла не случиться. Ну а дальше − это уже логика и законы самой революции. Тут уже вмешивается другой фактор, который создает специфику каждой конкретной революции, − это сам человек и его взаимоотношения с обществом. То, на что он способен и на что не способен. Ведь никто же не делает революцию под лозунгом: «Давайте сделаем ее, чтобы всех потом изничтожить и самим погибнуть». Возникают утопические теории, в которых на первом месте всегда добро, свобода, равенство, братство. Это позже благие намерения заменяются чем-то прямо противоположным. Но в момент самой революции никто об этом не думает.

В конце жизни Мальро сформулировал идею, с которой можно соглашаться, можно не соглашаться, можно по-разному ее понимать, но которая мне очень близка. Он говорил: «Искусство − это антисудьба». Он много размышлял и писал о смерти. И в итоге, как мне кажется, пришел к мнению, что искусство − это то единственное, что в действительности противостоит смерти. Ведь судьба всего живого − это в конечном счете смерть: будь то цветок, будь то человек. Мы все уходим. А искусство позволяет остановить этот уход. Это и есть антисудьба.

Как оно останавливает этот уход? Это происходит в тот момент, когда искусство оказывается пережито человеком, когда становится его сущностью. Мы переживаем, и тем самым мы уже как бы отражаемся и в картине Рембрандта, которую мы видим, и в музыке Чайковского, которую мы слышим. Мы продолжаем себя в этих произведениях. В них остается наша частичка. Вот мы постояли перед «Ночным дозором» Рембрандта или перед его же «Блудным сыном»: наши раздумья, наши чувства, наши слезы, пролитые над ними, они остаются. Мы обогащаем эти произведения своим пониманием, своим волнением, своим сердцем. Своим счастьем от встречи с ними, наконец. И в этом сопереживании мы продолжаем существовать, если, конечно, мы воспринимаем искусство и им живем. Вот отсюда, как мне кажется, тезис Мальро: «Искусство − это антисудьба». То, что он называл, «непредвиденное бытие».

Меня совершенно поразил очерк сейчас уже подзабытого, а в свое время очень известного писателя второй половины XIX века Глеба Успенского. Очерк называется «Выпрямила» − о бедном учителе, прозябающем где-то в провинции, человеке забитом, убого живущем, но при этом с необыкновенными внутренними чувствами. И вот он получает возможность, сопровождая своего воспитанника, совершить поездку в Париж. В какой-то момент они попадают в Лувр и там оказываются перед Венерой Милосской. И этот учитель, пораженный ее красотой и величием, почувствовал себя равным ей по силе своего понимания красоты, сопричастности истинному величию. Поэтому очерк и называется «Выпрямила». Понимаете? Он распрямился, он выпрямился. Это рассказ о силе искусства, это рассказ о том, что «искусство − это антисудьба»