Всё вдруг стало совсем не таким, каким было раньше. У белого появился серый оттенок. Казавшееся нерушимым спокойствие постоянно вспыхивало яростью и нежностью. Даже то, что я чувствовала себя сильным, выросшим на верной почве деревом, стало казаться наносным рисунком.
Всё дело было в том, что я никогда не любила мёд. Его яростная сладость, казалось, не сходила потом с языка днями, его запах – запах сахара – вызывал во мне жгучее раздражение, будто это был запах репчатого лука. Я не любила мёд, нет, я не выносила мёд на дух. Весь, кроме этого.
А с этим всё было по-другому. Ни принципы, ни здравый смысл не спасали: меня тянуло к тягучему, бархатистому веществу, хотелось есть его ложками, не останавливаясь, невзирая на последствия. Я сдерживалась, сдерживалась изо всех сил, пока одним вечером не оказалась прямо рядом с открытой банкой, из которой торчала большая деревянная ложка. Я не помню, как начинала есть. Маленькими кусочками, всё ещё опасаясь – и надеясь, – что одумаюсь, что снова почувствую неприязнь и брошу. Мёд таял во рту и становился похож на наркотик. А я всё ела, иногда ускоряясь, словно пытаясь наесться быстрее, пока никто не помешал, пока не передумала, пока банка почти полная. Это был неправильный, совсем неправильный мёд, и я отдавала себе в этом отчёт.
Я никогда не была сладкоежкой, и мёд – на завтрак, обед и ужин – не мог не сказаться на мне. Я округлилась, я привыкла к сладкой жизни. Привычка эта, наверняка, дурная, ведь говорит мне мама: банка закончится, а обычный мёд ты не выносишь. И я не зря сейчас хожу неделями облизываясь, оттягивая следующую порцию. Я хочу, чтобы банка не кончалась. Никогда.