Невысокий, с лохматой бородой, какую французы называют inculte, с обвисшими усами, скуластый, с монгольской прорезью глаз, он мало походил на француза, на "европейца". Его непочтенная жизнь - расточительство, скитальчество, пьянство, взрывчатость, приведшая к стрельбе в Артюра Рембо и к тюрьме, - также ничуть не соответствовала требованиям буржуазной респектабельности, - и об академическом кресле он, первый лирик своей эпохи, не смел и мечтать. И стихи он писал странные. Франция привыкла к похожим на парад наполеоновской гвардии поэмам Гюго, с их изумительно четкой и победоносной поступью, с золотыми эполетами сверкающих рифм, в медвежьих киверах головокружительных метафор. Франция любовалась строфами Готье, похожими на ювелирные витрины, где эмаль, золото и самоцветы в брошках, браслетах и парюрах имитируют бразильских бабочек и провансальских стрекоз. Франция почтительно зябла на мраморных форумах Леконт де Лиля и слегка задыхалась в оранжерейном тепле его тропических пейзажей. Великий Бодлер прошел непонятым, напугав прокуроров, привлекавших его к суду за "безнравственность" его стихов, и академиков, называвших его взвешенные на химических весах образы "плоскими" и "безвкусными". В критике доминировал бескрылый позитивизм Тэна и католическая свирепость Барбе д'Оревильи; в науке торжествовало радостное "et semper ignoratimus!" ("и никогда не будем знать!") Дюбуа-Реймона; в политике догнивал режим Второй империи, чтобы - после смрада Седана и кровавых озер расстрелянной Коммуны - превратиться в Третью республику, "республику без республиканцев", которая, в свою очередь, проблагоухала помойкой "Панамы" и гноищем дрейфусовского процесса...

  Таков литературный, культурный и политический фон, на котором вырисовались странные очертания поэзии Верлена, абсолютно новой, не похожей ни на что и, конечно, непонятой и презренной в течение многих лет. Его книги печатались тиражами в 500 экземпляров, да и те не продавались, в то время как стишонки Поля Деруледа, эта пена без Афродиты, расходились по сто и по полтораста тысяч экземпляров...

  А когда молодежь конца 80-х вдруг нашла его, влюбилась в него, провозгласила "королем поэтов" и своим вождем и мэтром, он весь уже был в прошлом, сломленный своей жизненной катастрофой, сбитый с толку клерикалами, отравленный "зеленоглазым дьяволом", полынною водкою. И он сознавал, что "кончен". Он спросил однажды у одного из молодых друзей и поклонников, как ему нравятся последние его, Верлена, стихи. И выслушал жестокий ответ: "Мэтр, вы так много написали для нашего удовольствия; вы вправе писать теперь для своего". Но именно удовольствия Верлен уже не получал, он лишь мечтал о "настоящих стихах":

  И он умер, еще не старым, в том возрасте, когда и Гюго, и Леконт де Лиль создавали свои сильнейшие вещи. Но в это время его "школа" уже господствовала во французской поэзии. Его ровесник Малларме, его роковой друг Рембо, его последователи: Гриффин, Лафорг, Гиль, Ренье, Мореас, в Бельгии великий Верхарн - все вышли на авансцену литературы и утвердили "новую поэзию". И в России великий Брюсов начинал свою творческую деятельность с переводов Верлена... Пятьдесят лет прошло со дня его смерти, и его имя известно и любимо во всем мире. Вся европейская поэзия этого полувека - при всем многообразии творческих личностей и темпераментов, при всей пестроте идеологий и "школ" - продолжала осуществлять провозглашенные им принципы, разрабатывать затронутые им темы.

Небо над городом плачет, 

Плачет и сердце мое. 

Что оно, что оно значит, 

Это унынье мое? 



И по земле, и по крышам 

Ласковый лепет дождя, 

Сердцу печальному слышен 

Ласковый лепет дождя. 



Что ты лепечешь, ненастье? 

Сердца печаль без причин... 

Да! Ни измены, ни счастья, - 

Сердца печаль без причин. 



Как-то особенно больно 

Плакать в тиши ни о чем. 

Плачу, но плачу невольно, 

Плачу, не зная о чем.

Перевод  Пастернака

   Есть сербская сказка, герой которой был наделен чудесным даром: каждый в нем видел себе подобного, - воин воина, рыбак рыбака, тигр тигра. Верлен очень его напоминает...

  Верлена называли "декадентом", "упадочным поэтом". Нет заблуждения более смешного. Ну, конечно, он называл себя "рожденным под знаком Сатурна", в юношеских стихах восхвалял "мадам Смерть" (Ленский тоже "пел поблеклый жизни цвет без малого осьмнадцать лет"), он любил говорить о "меланхолии" и сравнивать себя с Римом времен упадка. Но поразительно, что никто не усмотрел в этом протеста против буржуазного самодовольства, мертвенного в своей повседневной деловитости, не понял, что если поэту противно жить "в этом мире лживом, нечистом, злобном, некрасивом", то, крича об этом, он уже борется за иной светлый мир! Пусть он рисовал мрачные пейзажи, - этим он вызывал жажду иных, светлых.

   Очень хорошо сказал в "Театральном разъезде" Гоголь: "Разве все это накопление низостей, отступлений от законов и справедливости не дает уже ясно знать, чего требует от нас закон, долг и справедливость?" И когда читаешь стихи Верлена с подчеркнуто социальным звучанием - его великолепный "Ужин", его потрясающей силы поэму о коммунарах "Побежденные", его "Хромой сонет" и "Калейдоскоп", где выражено предчувствие неизбежных социальных катаклизмов, - разве не становится ясным, что его проклятия Действительности есть мечта об Идеале? Пусть он, замученный и раздавленный, метался из стороны в сторону, ища прибежища даже в католицизме, - он страстно любил жизнь и красоту и умел находить то и то в самых ничтожных порою малостях.

Сон, с которым я сроднился

Мне душу странное измучило виденье,

Мне снится женщина, безвестна и мила,

Всегда одна и та жив вечном, измененье,

О, как она меня глубоко поняла...

Все, все открыто ей... Обманы, подозренья,

И тайна сердца ей, лишь ей, увы! светла.

Чтоб освежить слезой мне влажный жар чела,

Она горячие рождает испаренья.

Брюнетка? русая? Не знаю, а волос

Я ль не ласкал ее? А имя? В нем слилось

Со звучным нежное, цветущее с отцветшим;

Взор, как у статуи, и нем, и углублен,

И без вибрации спокоен, утомлен.

Такой бы голос шел к теням, от нас ушедшим.

Перевод Анненского 

   И вот эта жадность к жизни, умение лирически влюбляться в любой пустяк, и отсюда - умение петь всеми словами, от самых возвышенных до самых грубых, - дали могучий освобождающий толчок всей последующей поэзии. Произошло "тематическое раскрепощение". И когда Верхарн изображает скотный двор или молочный погреб, лабораторию или банкира, который "решает судьбы царств"; когда Луи Арагон пишет балладу о "27", казненных Колчаком в Надеждинске; когда Багрицкий рисует витрины МСПО, где "круглые торты стоят Москвой в кремлях леденцов и слив", - этот тематический размах идет от Верлена. Когда Ришпен слагает "Песни нищих" на жаргоне ночлежек и кабаков, а Блок в "Двенадцати" передаёт ритмы и словарь фабричной частушки, - языковая радуга идет от Верлена.

  Верлен первый дал урбанистические стихи. Он первый дал индустриальный пейзаж. Верлен первый осуществил социальную патетику без оскорбительной "жалости" к "униженным и оскорбленным", как то было у Гюго. Гюго обращался к сытым: "Посмотрите на бедняков и пожалейте" ("Веселая жизнь" в "Возмездии"); Верлен обращается к голодным: "Восстаньте и отомстите!" ("Побежденные"). И эти мотивы победоносно прошли по передовой поэзии от Верхарна до Маяковского.

   О художественном совершенстве стихов Верлена, о новаторских образах, ритмах, звукозаписи можно писать исследование. Его поэтика оказалась усвоенной его учениками, и в первую очередь великим Верхарном.

  Верлен переведен на все европейские языки и многие азиатские, и это само по себе свидетельствует, что лучшие его книги навсегда вошли в алмазный фонд общечеловеческой культуры.

Георгий Шенгели, "Поль Верлен". 1945

verlaine.ru

«О гордость! Мощный крик, валторны зов глухой»

 

«Целует клавиши прелестная рука»
 

«Благословенный час»
 

Зелень
 

Перевод Брюсова