Я редкой гостьей здесь,
что взять с тверечанки?
А ты, мой город, на краю небес!
К тебе не всякого увозят электрички,
не всякого зовут в Страну Чудес.
Но я тобой любима, как последыш
неловкий, неуместный, но родной...
И все равно тебе - одета ли я в ветошь
или в костюм из ткани дорогой.
Нечаянно плечом задев кого-то,
я извинюсь и поклонюсь слегка,
а надо мной зависнут кони Клодтта,
копытами вспоровшие века!
Все голоса прошедших Летним Садом
меня настигнут где-то у Невы,
и кто-то помолчит со мною рядом
(как жаль, что это будете не Вы...)
И все ж, пора! Пустует моя ниша
в купе ночном. ПодАли тепловозы.
Я обернусь и, как всегда, увижу -
у Сфинкса человеческие слезы.



Мой неподкупный невский страж –
Застывший сфинкс с глазами старца.
Твой образ – как предтеча краж –
В открытках, фото, аватарцах.
Ты помнишь славу и каприз
Царей, цариц, позор Бирона.
Теперь, смотрящий только вниз,
Что видишь ты с подложки трона:
Плевки, бутылки, гнев Невы,
Дешевых сувениров войско?
Ты был с Ахматовой на «вы»,
Ты славил белое геройство.
Ты сам себе назначил срок
Сойти с поста, как с пьедестала,
Но разве ты подумать мог,
Что я, пришедшая с вокзала,
Прильну к распластанности лап
Твоих и попрошу совета?
Ты, зарычавший на конклав,
Ты, зревший сто затмений света,
Немой на семьдесят годин,
Поправших все святыни века!
Мне кажется, что ты один
Здоров душой, полукалека.
Ты, переплывший реку Стикс,
Застыл громадой над Невою,
Побитый лихолетьем сфинкс,
Чужак с российскою судьбою.
Не внемлющий ничьим словам,
В семнадцатом почти расстрелян
Ты, уподобившийся львам,
Что обессмертили Растрелли.
Ты – камень с горестным лицом,
А я – с лицом, подобным камню!
Начало встречено концом
Лоб в лоб! И все же я добавлю:
Поглажу бок и замурчит
В гортани радостное скерцо.
И слышно, как в тебе стучит
Пока не вынутое сердце…

За то, кем я была...

За то, кем я была, и кем ещё побуду,
пока, как клейкий лист, не развернётся жизнь,
простите все,
кто, может быть, отсюда
посмотрит в черноту мою, и даль, и синь…
В нарядную меня – тростиночку, трёхлетку –
в хрустящее бумажное бессмертие моё,
где я под Новый год стою на табуретке,
и хохочу над тем,
как бабушка поёт...

Когда я отступлю – на шаг, на два – от края,
и встанут предо мной
мой дед, отец и брат,
которых больше нет (а я стою живая),
то, думается мне, сильнее во сто крат
я полюблю вас всех – и тех, кого не знаю,
и тех, кого забыла, забуду навсегда,
и тех, кого сейчас
бесследно забываю,
(ты спросишь «и меня?», и я отвечу «да»)…

Осыплемся мы все, как маковое семя,
из всех своих пустых бесчисленных сердец.
Но алые цветы пока цветут всё время,
пока ещё цветут
и зреют, наконец,
и истекают вглубь – то молоком, то мёдом,
и оплетают вдаль – то светом, то огнём,
и если не мешать, то прорастают сходу
сквозь ель,
сквозь табурет,
сквозь девочку на нём.

Я с вами заодно (не хуже и не лучше),
но мир стоит в дверях, как вечный Новый год,
и выведет нас всех, по одному, за ручку,
туда, где смерти нет,
где бабушка поёт,
где все уже равны и ростом, и любовью,
где не о чем роптать... лишь грустно от того,
что каждому из нас положат к изголовью
прощенья и конфет,
и больше ничего.