Гнеденко А. М, Гнеденко В. М. «За други своя или все о казачестве»

УРАЛ - ЗОЛОТОЕ ДНО,
СЕРЕБРЯНА ПОКРЫШКА

Откуда родом яицкие (уральские) казаки.
Одно из двух: или "любо" или "не любо". Пророчество старца об уральском казачестве, "Экспедиции" удалых атаманов в Хиву и чем они закончились.
Кем ставился город Гурьев.
Подвиг легендарного Рыжечки и злосчастие Бековича.
Как казак Новинский избежал хивинского плена, или почему Петр I дал ему другую фамилию. Оренбургский край и Уральские линии.
Трагедия на Зеленовском форпосте, или как казак.
Скоробогатов отомстил за убийство дочери.
О том, как десяток казаков умел охладить сотню киргизов.
Вооружение, наряд и кони у уральцев.
Преследование, засада и счастливое избавление от неминуемой смерти казаков Ефремова. Хозяйство и образ жизни уральцев. Знаменитый бой под Иканом.


"...Прочь кидайте всякие юбки, берите одно толь¬ко оружие, коли попадется доброе, да червонцы или серебро, потому что они емкого свойства и пригодятся во всяком случае..." "Да порядку держитесь, панове, больше всего... Пьяница в походе недостоин христианского погре-бения."
Н.В.Гоголь

О начале яицкого войска сказывают так. Когда буйная вольница больно расшумелась, когда на Волге не стало от нее ни прохода ни проезда, царь Иван Васильевич Грозный выслал своего стольника Ивана Мурашкина истребить в корне разбойничьи ватаги, очистить водный путь на Астрахань. В те поры трое атаманов сошлись и стали думу думать, куда им скрыться от царского гнева? Одна ватага, с Ермаком Тимофеевичем, потянула на север, скрылась на Каму, откуда после была выряжена на завоевание Сибири; другая спустилась вниз, вышла морем в Терек, где осела навсегда, а третья укрылась подальше, на реку Яик, или нынешний Урал, который также приютил их навсегда. Надо думать, казаки не сразу осели. Прошло не мало времени, пока они огляделись, ознакомились с новыми местами. А край был богатый. Величаво текла до самого моря многоводная река, обильная рыбой: осетрами, белугой, севрюгой, стерлядью, шипами... Поемные луга и островки покрывались ежегодно густой сочной травой; в зарослях камыша, особенно вблизи морского прибрежья, скрывались выдры, бобры, кабаны; из пернатых налетали сюда дикие гуси, птица-баба, лебеди. По сказанию первые поселенцы построили себе городок там, где р. Рубежная впадает в Яик. Как только прошел по Руси слух, что открылось новое h убежище, войско быстро умножалось пришельцами с Дона, Волги, Кубани. Кроме казаков, людей вольных, сюда шли царские стрельцы, посадские люди, пушкари, набежали валахи, калмыки, татары, мордва, чуваши, киргизы; между пленными попадались шведы, финны, турки, поляки и немцы. Сюда шел народ ловкий, смелый, храбрый и гордый.
На Руси удальство никогда не переводилось; вольная казацкая жизнь чудилась многим во сне и на яву, а между тем, на всем лежал строгий запрет. Там же, за ее рубежом, каждый был сам себе господин. Войсковой атаман исполнял только волю народную; есаулы считались лишь его помощниками. Все дела решались в казачьем кругу, на площади - то по призыву колокола (в случае спешки) то по особому торжественному созыву. Вот в Яицком городке выехал на богато убранном коне войсковой есаул в карма¬зинном зипуне, в широких парчевых шароварах; на голове у него нахлобучена высокая баранья шапка с острым малиновым верхом, сбоку висит сабля кривая в турецкой оправе из чистого серебра;
в правой руке держит он жезл посеребренный. Подобно немецкому герольду, оповещающему торжество всенародное, есаул останавливается на каждом перекрестке и богатырски выкрикивает: "Послушайте, атаманы-молодцы, все яицкое войско! Не пейте, зелена вина - ни дарового, ни купленного; заутро круг будет!" - В назначенный день собрались казаки с трезвыми головами к войсковой избе. Вышел войсковой атаман, как подобает его сану, окруженный старшинами походными атаманами,* есаулами. Вступил он в середину круга, означенного перильцами, снял шапку, положил к ногам насеку, низко поклонился на все четыре стороны и стал речь держать: "Любо ли вам это, атаманы-молодцы, или нет? -спросил он под конец. - Любо, любо!" - крикнули казаки в один голос. Бывало и так, что одни кричат: "любо", другие "нелюбо!" Тут атаман подаст знак, и казаки разойдутся на два лагеря: где больше голов, так и порешат. Виноватого также судили в кругу, при чем наказывали только такие преступления, от которых был войску убыток или же падало на него бесчестье - воровство, измена, трусость в бою; преступления, совершенные на стороне, не считались за таковые. Казнили так же, как и на Дону: в мешок да в воду. Владение войсковыми угодьями всегда было общественное; каждый может селиться, заводить свое хозяйство, где ему угодно; но на рыбный промысел, как главную статью дохода, казаки выработали строгие правила. Скота у них тогда не было: хлеба не сеяли вовсе. Хлеб, вино, провизию казаки покупали в поволжских городах, преимущественно в Самаре, или же меняли на рыбу у приезжих купцов. Свинец, порох, оружие - получали из казны. Многие женились, обзаводились семьями: в этом никогда не было запрета. Как и везде в старинной Руси, казачки вели жизнь тихую, уединенную, тогда как мужья любили щеголять оружием, одеждой, проводили дни в забавах, по ночам предавались разгулу. "Подобно орлам поднебесным, прадеды" уральцев перепархивали с места на место; жили там, где присели, где казалось им вольготнее - сегодня на Яике, завтра - на взморье". Удаль и жажда наживы увлекали яицких казаков на "промыслы". Они "промышляли" на Синем море, "промышляли" над ближними и дальними соседями. Ногаи не знали, где и как укрыть от казаков свой скот, лошадей, своих жен и домашнюю рухлядь. Им не было покоя ни днем, ни ночью, ни летом, ни зимой. Мирные потомки некогда сильной, воинственной Золотой орды, наконец, не выдержали: собрались от мала до велика и осадили Яицкий городок. Казаков было мало, ордынцев много. Они каждый день ходили на приступ. Сохранилось сказание, что в последние дни осады казаки заряжали свои деревянные пушки костями. Взят ли был ногаями городок или нет, про то неизвестно, но только казаки его покинули. Перед тем, как строиться на новом месте, они повстречали на Яике древнего, благолепного старца в белом клобуке, с крестом на лбу; плыл он в лодочке, пригребая на одно весельце. - "Отче святой, спросили у него казаки, поздоровавшись: задумали мы перенести город на другое место. Начинать ли нам это дело? Дай совет". Старец спросил, куда они хотят - перенести город. Казаки указали на Чаган-реку. - "Не был я на том месте, ответил старец, а знаю, что оно к поселению удобно. Только ведайте, чады, на том месте будут у вас трусы, мятежи, кровопролитные брани и всякие сумятицы; одно время появится между вами такой набеглый царь( Емелька Пугачев.) ... Вот из-за него много крови прольется, много горечи вы примете. А там, со временем, все замолкнет, и вы узрите спокой".
- "Ничего, святой отче", - сказали казаки. Нам и прежде говаривали: "На крови-де Яик зачался, на крови-де и кончится. - Ты только благослови нас, отче!"
- "Бог вас благословит!" - сказал старец, осенил их крестом, да и поплыл путем-дорогой.
Спохватились казаки, что забыли спросить старца, кто он таков. Повернули назад, догнали уж в море и спрашивают: "Прости нас, отче, давя мы не спросили тебя, кто ты такой? Поведай нам". - "Алексей, митрополит!"( Святитель московский, соратник и современник Сергия Радонежского.) - говорит старец. В ту же секунду от воды поднялось густое облако, скрывшее и лодку и святителя. Казаки пришли в ужас неописанный; когда же они опомнились, то облако рассеялось, но ни старца, ни лодки больше не видели.
Казаки поставили новый город, который ныне известен под именем Уральска. Обратились они к царю, и царь Михаил Федорович, призрел на их нужды, выдал им грамоту "на владение рекою Яиком, с сущими при ней реки, и притоки, и со всеми угодьями от вершин той реки и до устья", с дозволением "набираться на житье вольными людьми". Однако казаки не уберегли царской грамоты, говорят, она сгорела. Вообще, старые казаки мало думали о своем будущем; не закрепили своей грамоты, как следовало, знаками, чем в последствии воспользовались кочевавшие с ними по соседству разные народы - калмыки, киргизы. Хватились уральцы за ум, да уж было поздно. К этой ранней поре относятся смелые набеги в Хиву, о сказочности которой ходила молва. Там, говорили, богатства не меряны, не считаны, много золота, камней драгоценных, девиц пригожих. Атаман Нечай составил ватагу в 500 человек и двинулся вверх по Яику. Это было около 1600 года. Переправившись через реку, атаман собрал круг. Все были согласны изведать дальний путь, лишь дьяк, приставленный к письменной части, уговаривал казаков вернуться домой. Казаки так осерчали, что тут же повесили несчастного дьяка, отчего и сами горы стали с тех пор прозываться Дьяковы.
Безводною и безлюдною степью казаки дошли до Хивы. Хана в ту пору не было дома, он где-то воевал. Казаки заняли город, поделили между собой добычу и стали пировать. Атаман взял себе в жены самую красивую из жен хана. Между тем пришла весть о приближении хивинцев. Казаки после долгих сборов покинули столицу, но двигались медленно, таща за собой огромную добычу. На переправе через Сыр-Дарью хивинцы их догнали. Завязался бой, кровавый, стремительный - обе стороны дрались ожесточились. Хивинцы, можно сказать, задавили небольшую горсть казаков. Пал атаман в битве, но прежде заколол свою жену; вслед за ним полегли все его подвижники; уцелело человека 3-4, не больше: они то и принесли печальную весть на берега Яика.
По следам Нечая пошел атаман Шамай туда же, в Хиву. Двигался он осторожно с опаской. Перезимовав на Илеке, атаман тронулся дальше с наступлением весны и хотя с большими трудностями, но добрался до Сыр-Дарьи. Дальше путь был незнаком, никто не знал дороги. Тогда казаки захватили силой несколько калмыков. Чтобы вернуть пленных проводников, кочевники пустились на хитрость выслали двух человек под видом охотников, а сами сели в засаду. Шамай и еще несколько казаков погнались за калмыками, те бросились на утек и навели их на засаду. Тут они все и попались. Пытались, было, калмыки разменяться пленными, но казаки не согласились: "Атаманов у нас много, а без вождей нам нельзя" - и отправились дальше. На берегах Аральского моря казакам опять довелось зимовать. Тут, в голодных песках, постигла их такая нужда, что они поели сначала своих лошадей, потом принялись один за другого. Наконец, пришли в такое отчаяние, что решились лучше сдаться хивинцам. Там, в цепях и вечной работе, сносили удальцы свою "горемычну" долю, а Шамая с товарищами калмыки привезли на размен.
Более верную добычу давало синее море Хвалынское (т.е. Каспийское.) . Около устья Яика, по "островам морским да по буграм черневым" проживали наездом "казаки-лыцари", самые удалые, заправилы всему войску. Они знали здесь каждый островок, каждый заливчик;
они же водили казачьи челны на синее море, и беда грозила встречному купцу, промышленнику, знатному гостю или посланнику. В укромных местах собирались ватаги с Дона, с Яика, с Волги; стояли здесь по нескольку месяцев, как ястребы, выжидая до6ычи. Такие же притоны находились у них по всему кружному побережью - у берегов персидских и туркменских. Что именно яицкие казаки тут верховодили, про то поется у них песня:

На острове-Камыне казаки живут,
Казаки живут, люди вольные.
Разбивали они на синем море
Бусы-корабли, все легкие лодочки.
Разбили одну лодочку с золотой казной,
Снимали с золотой казной красну девицу,
Красну-девицу, раскрасавицу, дочь купецкую.
И начали делить золоту казну пуховой шляпой
На кон клали раскрасавицу, красну девушку.
И начали между себя трясти жеребий.
Досталась атаманушке красна девушка.
Возговорит атаманушка таковы слова:
"На бою-то я, атаманушка, самый первый был;
На паю, на дуване, я последний стал:
Досталась мне, атаманушке, красна девушка"
Взговарит красна девушка таковые слова:
"Уж ты, гой еси, казачий атаманушка!
У меня на правой руке есть золото кольцо,
Золото кольцо, оно в пятьсот рублей;
Поднизочка есть на мне, атаманушка, во всю тысячу,
Самой-то мне, красной девушке, мне цены нету.
Сотку тебе, атаманушка, шелковый ковер".
Чтобы сдержать буйную вольницу, еще царь Михаил Федорович указал построить при устье Яика городок, на защиту которого были высланы стрельцы; здесь же поселились учужники, ловившие рыбу Государя. Не взлюбили казаки этот городок: он запирал им выход в море, задерживал рыбу, что шла снизу. Через несколько лет торговый человек Михаил Гурьев приступил к постройке каменного городка, с башнями, с воротами, за что казна уступала ему на 7 лет рыбные ловли. Казаки поняли, в чем дело, и всеми способами вредили постройке городка. Однажды донской атаман Иван Кондырев напал на казенные суда, разметал дрова; кирпич, известку, а самые суда задержал у себя. Наконец, коща городок, получивший название Гурьева, был выстроен, казаки напали на нижне-яицкий учуг, принадлежавший самому Гурьеву, разорили его, рабочих переманили на Яик. За такие провинности, которых накопилось немало, по жалобам купцов и шаха персидского, казаки были призваны к ответу. Атаман Иван Белоусов ездил в Москву бить царю челом. Ему читали все вины казачьи, после чего наиболее виновных отправили в Польшу, под начальство князя Хованского, где они пробыли 7 лет. В защиту казаков надо сказать и то, что они, как первые поселенцы в крае, много сами терпели от хищных соседей. В ту пору началось передвижение калмыцких орд. Они переходили Яик и тут делились на две орды:
одна шла грабить Уфу, Самару, Казань; другая - к улусам астраханских татар. Яицкие казаки принимали на себя первый удар: они же первые и платились своими головами. Множество русских пленников перебывало тоща в руках дикарей. Вскоре после того взбунтовались башкиры. Край терпел от безначалия: грабежи и убийства стали делом обычным. Беглые с Руси с каждым годом умножались; они собирались в шайки и разбойничали по всем путям, как морским, так и сухопутным. Смута в прикаспийском крае приняла размеры бунта, когда на челе буйной ватаги появился лихой атаман Стенька Разин. И яицкие пристали к бунту, но не все. Они сопровождали атамана во всех его походах, бились за него с ратными людьми под Симбирском, откуда бежали к Самаре и далее, на Яик. Их было тогда не больше трехсот.
Наступило царствование Петра Великого, и яицкие казаки явились верными сподвижниками его походов против турок, шведов и восточных народов. К этому времени относится любопытное сказание о богатыре Рыжечке. В гербе уральского войска изображен казак на коне, и если вы спросите, кто это? - вам ответит даже малый ребенок, что это Рыжечка, старых времен "лыцарь", который выслужил Яик у батюшки-царя. Сказывают старики, что, когда наступал шведский король, Петр просил яицкого атамана Прохора Митрича привести с Яика либо один, либо два полка казаков. В одну неделю снарядили два пятисотенных полка, отслужили молебен и пошли под Полтаву. В вестовых у атамана был в ту пору маленький человек, по прозванию Рыжечка. Пришли казаки под Полтаву, а швед уже застроил лучшие места шанцами да батареями, а тут на беду изменил гетман Мазепа. Царь было закручинился, как прибегает от шведа посыльщик: не угодно ли
кончить спор поединщиками? - "Давай Бог! Это нам на руку", - сказал Петр Первый.
,. У шведа же заранее был припасен поединщик, из-за моря вывезен: ростом чуть не с колокольню, в плечах - косая сажень. 0брядили его в кольчугу и в латы, посадили на коня - конь-то сущий слон - и того покрыли панцирной попоной. Наши думали, что это башня на колесах, а не человек. Петр Первый и сам видит, что такому чудовищу трудно подыскать супротивника, однако все-таки велел кликать клич: нет ли где охотника? - Разослал Царь всех своих адъютантов, всех генералов и сенаторов - и все воротились ни с чем: не находится охотника! Тогда Царь повернулся к своей свите: "Из вас, господа, нет ли кого?" - Ни гу-гу, все молчат, друг дружку прячутся. Не вытерпел Царь, сам поскакал по всем полкам, а в это самое время подошел с казаками Прохор Митрич и пристроился возле крайнего армейского полка. Царь лишь увидел подъехал и, рассказав в чем дело, сам окликнул: "Нет ли меж вами охотника?" - "Я охотник!" - крикнул тоненьким голоском Рыжечка, выскочив из фронта. Царь взглянул на него, покачал головой: "Мал!" - говорит. Три раза Царь объезжал полки, но никто не откликался, кроме Рыжечки. "Что буду делать?" - говорит Царь. - "Отказаться от поединка - вся Европа будет смеяться, пустить этого малыша - заранее все пропало!" Рыжечка стоя тут же, слышал царские слова и вверни от себя: "А Бог-то что? При помощи Божьей Давид побил же Голиафа!", - говорит это Рыжечка, сам дрожит: геройское сердце, значит, в нем кипело. - Нечего делать, Царь согласился и лошадь ему позволил выбрать, хотя бы из царских конюшен. - "Твои лошади, надежа-царь, - ответил Рыжечка, - только для парада хороши, а для ратного дела - не прогневайся - никуда не годятся!" Взял Рыжечка лошадь у калмычина, расспросил, какие у нее сноровки и махнул на ней в поле. Тут встрепенулись, заколыхались обе армеюшки - российская и шведская. Распустили все свои знамена, заиграли на трубах, литаврах, разных мусикийских органах. Рыжечка воткнул на пику ^Валку, замахал над головой и, подъехав к шведскому поединщику, выпрашивает у него: "На чем хочешь биться: на копейцах ли булатных или на сабельках вострых?" - "По мне на чем хош. Хоть на кулаках: я на все согласен", - говорит поединщик, и зубы свои оскалил. Тут Рыжечка потряс копьецом: "Коли живой будешь, приезжай на Яик попробовать наши кулаки, а здесь не угодно ли биться вот этим!"
Пока шли у них переговоры, Рыжечка успел высмотреть своего противника. На голове-то у него была стальная шлычка, шапка такая, по щекам и затылку от нее спускались железные дощечки; задняя же дощечка немного оттопырилась, а это Рыжечке на руку. Он съездил сменить свою пику, взял потоньше, потом, как подобает христианскому воину слез с коня, повесил на пику образ Михаила Архистратига, положил перед ним 7 земных поклонов и раскланялся на все стороны. Повернувшись же в сторону родного Яика, он проговорил: "И вы, братцы-товарищи, старики наши и все общество наше почтенное, помолитесь, чтобы Господь соблаговолил!" После того Рыжечка скинул с себя всю одежду, остался только в шароварах да безрукавной фуфаечке, голову перевязал он барсовым платком, рукава у рубахи засучил по локоть, перетянулся шелковым пояском и, заткнувши за пояс хивинский нож, взял в руки копьецо. Вспрыгнув на лошадку, Рыжечка перекрестился и полетел на супротивника, точно малый ястреб на орла заморского: "Дерзайте людие, яко с нами Бог!" И швед помчался, выставив копье в добрую жердь. Когда Рыжечке уже надо было столкнуться, он дал резко вправо, и швед, словно бык-дурак, пронесся мимо. Рыжечка обернулся да хватил его копьецом в затылок, где дощечка оттопырилась - так он и покатился кубарем с коня. Рыжечка мигом соскочил на землю, еще того скорей отсек ему голову. Тут наша армия возрадовалась, зашумела, словно волна морская заходила и "ура" закричала. А шведская армия, известное дело, приуныла, затихла, хорунки свои к земле приклонила, словно, голубушка, не солоно похлебала. Только один король их, такой беспокойный был, не' хочет покориться: "Подвох, подвох!" - кричит. Русак сзади ударил нашего. Подвох! Тут уж и Царя взяло за ретивое. Подал он знак к бою да и скомандовал: "Катай, без пар-дона, катай! На зачинщика Бог!" И пошла, чесать наша армия шведскую с изменником Мазепой - так что он еле удрал в Турецкую землю.
Когда совсем успокоились, Царь в слезах и спрашивает: "А где наш малыш, где бесценный Рыжечка?" - "Здесь", - пищит Рыжечка. - "А, голубчик мой, сокровище мое!" - и поцеловал его в го-лову. - "Чем же тебя, друже мой, дарить-жаловать? Говори: ничего не пожалею". - "Мне, надежа-царь, ничего не надо, а, пожалуй, коли твоя милость, наше обчество". - Царь и спрашивает: "Чем? Говори". - "От предков твоих, благоверных царей, мы жалованы рекою Яиком, с рыбными ловлями, сенными покосами, лесными порубами, а грамота на то у нас пропала. Пожалуй нам, надежа-царь, за своей высокой рукой, другую грамоту на Яик-реку". - "С великою радостью", - сказал Царь и тут же приказал секретарю написать при себе грамоту на Яик-реку, со всеми присущими ре¬чками и протоками, со всеми угодьями на века-вечные. - "Еще что? Проси!" - сказал Царь. Рыжечка и говорит: "Еще, надежа-царь, пожалуй нас, коли милость твоя, крестом да бородой". - Для кого нет, а для яицких казаков есть! - ответил Царь: "Пиши, секретарь, что я жалую яицких казаков крестом и бородой на веки-вечные".
- "Это все для общества, - говорит Царь - а тебя-то чем да¬рить-жаловать? Проси, ничего не пожалею". - "Позволь мне, коли милость твоя, погулять с товарищами в твоих царевых кабаках, безданно-безпошлинно, недельки две". - Царь улыбнулся и говорит: "Разве любишь?" - "Грешный человек: люблю!" - "Гуляй во здравие", - говорит Царь. - "А ты, секретарь, напиши уж заодно в грамоте, чтобы водка продавалась на Яике по всей воле казачей".
Круглый год прображничал Рыжечка с товарищами в царских кабаках, странствуя от города до города, от села до села, пока не Дышел срок открытому листу за царской скрепой. Вернулся он на Яик вдвоем с калмычином, тем самым, который обменял ему лошадь. Оба они были на счет выпивки молодцы, тягущи; прочие -всех-то было их 12 - не выдержали сложили свои головы: кто в кабаке, кто под кабаком - такой уж народ бесшабашный. А Рыжечка прожил на Яике еще лет 10, да пошел по царскому указу с Бековичем в Хиву; там, голубчик, за компанию с князем и всем честным воинством, сложил свою буйную головушку.
К походу Бековича-Черкасского относится не менее любопытное воспоминание, сохранившееся в памяти у старых казаков. По их словам, вернулось на Яик в разное время каких-нибудь 2-3 десятка, не больше; а ушло с Яика немалое войско, полторы тысячи казаков, - всех порешили хивинцы: которых перерезали, которых повернули в неволю, заковали в тяжелые цепи. Только одному молодому казаку в тот раз посчастливилось: не видал он ни резни, ни мук мучительных, ничего такого, от чего сердце крушится, на части разрывается. На квартире, где стоял казачок, пожалела его молодая хозяйка, - спасла душу христианскую. В ту самую ночь, когда хивинцы уговорились задать Бековичу и всем нашим карачун, хивинка завела своего постояльца в сад, в глухой, дальний уголок, где сохраняла его, пока не подошло время. Напоследок, когда со всех мест хивинцы съехались к хану праздновать богомерзкое торжество над русскими, хивинка обрядила казачка в ихнюю одежду, дала ему провизии, денег, потом вывела из конюшни самую резвую лошадь, трухменского аргамака и, передав его на руки казачку, велела ему ехать на родимую сторону. Казак простился с ней и за родительские молитвы выехал на Яик здоров и невредим. В дороге он не раз встречался с хивинцами. Однажды повстречалось ему несколько хивинцев и спрашивают: "Кто он, куда и зачем едет?" А казачок притворился немым, ничего ис говорит, а только мычит; потом снял с л. чей уздечку, показал ее хивинцам, ткнул пальцем в гриву и сделал знак руками - лошадь-де пропащую разыскиваю. Этого мало. Слез казак с лошади, провел у нее ладонью по лбу - лошадь-де лысая, хочет сказать; нагнулся, провел рукой по колену - лошадь, значит, белоножка. Хивинцы поглядели-поглядели на немого, улыбнулись и покачали головами: не видали, мол, твоего коня! Потом поехали, оболтусы, своей дорогой. Казачок и рад, двинулся дальше на родимую сторонушку. Если ему случалось встречаться с киргизами, от них уходил вскачь: лошадь-то под ним уж больно была резвая.
Другой казак, Трофим Новинский, иным манером спасся. Это был мужчина пожилых лет, бороду имел чуть не до пояса, окладистую, седую. Он обрядился татарским муллой, т.е. накрутил на шапку 2 куска бязи и в таком виде пошел странствовать: старый казак догадлив был! Куда ни придет Новинский, везде орда встречает его с почетом: напоит, накормит, на дорогу провизии даст. В ином месте спросит: кто он и куда странствует? А Новинский, чтобы не выдать себя, опустит глаза в землю поглаживает свою бородушку да шепчет: "Алла, Алла, бисмиля!" а про себя молитву Иисусову творит. Орда рот и разинет принимает его за молчальника, пуще прежнего отдает ему почтение. Случалось, лошадь под него давали, провожатых с ним посылали, одно слово с почетом и встречали и провожали, Новинский представлялся самому Петру Первому, на Волге, когда Царь плыл из верховых городов в Астрахань. Царь удивился и спросил, каким чудом он, один-одинехонек, прошел через орду бусурманскую? - "Бородушка помогла", ответил Новинский. - "Как так?" - спрашивает Царь и пуще прежнего дивуется. - "Так и так, говорит Новинский: по бородушке меня везде с почетом встречали, с честью провожали".
- Исполать же тебе, старинушка, сказал Петр Первый и ласково погладил Новинскою по седой его бородушке. Значит, не всуе и я пожаловал вашу братию, яицких казаков, бородой. Умеете ею пользоваться. Что хорошо, то хорошо! А как твое имя, отчество и прозвище?" - Новинский ответил. Царь с минуту подумал и ска¬зал: "Так как провела тебя через орду басурманскую твоя почтенная борода, то будь же ты отныне навеки не Новинский, а Бородин".
Царское слово свято: и стал после того Новинский прозываться Бородиным; от него уж весь нынешний род Бородиных; они твердо памятуют прадеда, которому сам Царь воздал по его заслугам.
В каких-нибудь 40-50 лет край обрусел и мало чем отличался от прочих, искони русских земель. Для защиты от набегов кочевых орд, а равно и для управления краем, было преступлено к устройству пограничных крепостей от Самары до Татищевой и далее по рекам Сакмаре и Яику до Орской; наконец, был основан Оренбург, куда перешла вся меновая торговля с киргизами и со всеми народами Средней Азии.
Оренбургская губерния была открыта в 1744 году, и первым ее губернатором назначен Неплюев, памятный тем добром, кото¬рое он сделал для яицких казаков. По его просьбе Сенат предоставил в пользу казаков все течение реки от Яицкого городка вплоть до Гурьева и этот последний с его рыбными ловлями. Тоща же были построены крепости Кулагинская и Калмыковская, а между Яицким городком и Гурьевым протянулась на 500 верст целая укрепленная Линия, состоявшая из форпостов, реданок и третей, расположенных вперемежку. Форпосты - это маленькие крепостцы, а реданки и трети не что иное, как малые редутцы, или укрепленные караульные домики: небольшой двор, огороженный плетнем и окопанный рвом, в середине которого стояла плетеная, вымазанная глиной изба с вышкой для помещения часового. Вот такие-то укрепления стояли непрерывной цепью: по правому берегу Яика от Бударинского форпоста до Гурьева, а по левому бе¬регу от Бударинского форпоста вверх до Илецких дач, впереди Линии, откуда и ее название Передовая Линия. Дальше начинались форпосты илецких казаков, выходцев из яицких. На реданках про¬живало обыкновенно от 5-8 казаков, на обязанности которых лежали разъезды и наблюдение вдоль Линии. Главным врагом яицких казаков в ту нору были киргизы, враг сильный, неутомимый1.
( Вспомним, что киргизы - это омусульманенные и ассимилированные монголы (см. главу 1).)

Многочисленные орды киргизов вытеснили калмыков и разбили свои войлочные кибитки на всем пространстве степей от пределов Сибири до Сыр-Дарьи, моря Каспийского и Яика. Толпы этих не знавших устали наездников на своих некрасивых поджарых лошадках, в высоких малахаях, вооруженные длиннейшими пиками, осторожно прокрадывались к берегам Яика, быстро переправлялись на другую сторону, еще быстрее кидались на русские селения, угоняли скот, лошадей, арканили людей.
Их ватажки, или "батыри", жадные, как степные волки, от¬лично знали все ходы и выходы, умели подстеречь добычу, исчезнуть с нею бесследно; погоня за ними по необозримой сте¬пи, ще нет ни бугра, ни кустика, редко бывала удачной. Еще на памяти старожилов наездничал киргизский батыр по прозванию Сырым. Богатырского роста, широкий в плечах, силы необычайной, Сырым прославился своей удалью, лихими наездами. Равного ему не было в степи. Таку же он подобрал шайку. Ставшую грозой целой дистанции от Гурьева до Камыковской. В несколько часов исчезали русские поселки, стада перегонялись в степь, население попадало в Хиву , на невольничий рынок. Сам Сырым не был вором: он никогда не брал себе добычи, а все награбленное делил между джигитами. Он только мстил русским, которых ненавидел не известно за что. Казаки тоже не оставались в долгу:не один уже его джигит попал на пику, но сам он был неуловим как молния. Однажды шайка Сырыма переправилась у Зеленовского форпоста в том самом месте, которое называется "Разбойной
Лукой». Казаки в ту пору были в отлучке, чем киргизы, как нельзя лучше, воспользовались: они ограбили форпост дочиста не пощадили ни жен, ни детей, а затем поспешно переправились на левую сторону. Сырым, отправив добычу вперед, прилег отдохнуть; лошадей приказал стреножить.
В зеленовском форпосте Илья Скоробогатов, человек степенный, всеми уважаемый. Он поплатился более других: у него убили родную дочь, ранили сына угнали любимого коня. Подобрав себе 8 казаков, самых надежных друзей, Скоробогатов пустился с ними в погоню; другими путями поскокало еще несколько таких партий. Казаки вообще имели обыкновение преследовать мелкими партиями, с тем расчетом, что не та, так другая могла потрафить на след. На этот раз посчастливилось Cкopoбoгaтову: его казаки наскочили на спящего Сырыма. Они прежде всего растреножили киргизских лошадей, потом набросились на джигитов: 10 человек убили; пять, в том числе и сам Сырым, очутились в плену. Теперь Скоробогатов стоял лицом к лицу со своим заклятым врагом. Другой на его месте не задумался бы с ним расправиться по казачьему обычаю: взвел бы разбойника на «мар» (холм), всадил пулю в его жирный лоб, и делу конец – пусть пропадает собака. Скоробокатов поступил не так.
финика не так. Видит «батыр», что дело его дрянь, - или надо помирать, или идти в полон, - и говорит: «Я только потому сдаюсь, что не могу себя умертвить; твое счастье!» - «И правда, ответил ему Скоробогатов: такому батыру, как ты, стыдно сдаваться живому. Не хочешь ли прикончить себя? Вот тебе мой пистолет: не даст осечки, не бойсь!» - Промолчал Сырым, ни слова не ответил. Видно, плен позорный показался ему краше смерти. Он слышал кругом насмешки, укоры, но ничто его не смущало. – «Я сдаюсь», - сказал он, наконец.
Скоробогатов вскипел от гнева. Хвастлив и малодушен показался ему киргизский наездник: «Ты не батыр, а негодяй и трус!»
C этими словами он схватил нож, отрезал ему ухо, толкнул в шею и крикнул: "Пошел прочь чтоб глаза мои не видали тебя! я никогда не убивал трусов и безоружных: скройся, подлая тварь!" Таким образом Сырым за все свои злодейства поплатился одним ухом, но был уничтожен навсегда как воин.
Смертельная вражда с киргизами не ослабевала, пока они не ослабели сами, перестали быть опасны. С ними нельзя было ни вести дружбу, ни заключить мирный уговор. Дружба с одним родом навлекала вражду прочих. Яицкие казаки почти целое столетие вели постоянную, ожесточенную борьбу с этим народом. За каждый набег, они вымещали набегом же, грабеж - грабежом, и таким образом обезопасили свою землю и оградили от истребления мирные поселения по ту сторону Урала. В постоянной и тревожной борьбе казаки закалялись из поколения в поколение; деды и отцы передавали в наследие своим сыновьям и внукам, вместе с прочим имуществом, испытанное оружие, свои сноровки в бою, свои приметы - весь свой боевой опыт, добытый в частых встречах и схватках с врагом. Так вырос целый народ, сильный, крепкий духом, воинственный, способный к самозащите.
Яицкие казаки кроме того, что оберегали свою границу, ходили в степь против кочевников, содержали разъезды по Сибирской Линии и, наконец, должны были участвовать с прочими войсками против общих врагов отечества. Являлись они на службу обыкновенно, как кому было удобнее или выгоднее: одни выезжа¬ли с пиками и пистолетами, другие с ятаганами и винтовками, третьи - с ружьем и саблей, словом, брали то, что сохранялось от отцов. На Линии казаки одевались совсем по домашнему: оружие надевали сверх коротких стеганых халатов, самых пестрых и ярких; шапки носили высокие, с малиновым верхом, в роде киргизского малахая.
Старые казаки славились стрельбой. В 1809 году отряд Кульнева переходил по льду в Швецию через Ботнический залив. Глубокий снег покрывал ледяную равнину. Шведские егеря засели на берегу, за камнями, за деревьями и безнаказанно палили по нашим, увязавшим в снегу. Чтобы их оттуда выбить, нужна была пехота, а отряд-то весь состоял из конницы: гусары, донцы, уральская сотня. Кульнев выдвинул бородачей-уральцев, которые шли сзади со своими длинными винтовками. Уральцы спешились, сбросили с себя верхнюю одежду, шапки, перевязали головы платками и, благословясь, без шума, без крика, рассыпались по лесу и также засели за камни и деревья. Шведы слышат только выстрелы да видят, как падают товарищи, но сами не знают, в кого целить. Каждый выстрел меткой уральской винтовки находил виновного. Дрогнул неприятель и очистил лес. Наши вступили в Швецию.
Саблю уральские казаки прежде не жаловали, больше надеясь на ружье да на пику. Смолоду они стреляли гусей, лебедей, уток, сайгаков, кабанов - все пулькой; так же они подстерегали и неприятеля, лежа на земле. Как истые сыны степей, казаки всеща славились ездой. Самую дикую лошадь уралец выезжает в 2-3 недели. Подойдет к ней впервые, погладит, ухватит за уши, даст подержать кому-нибудь, накинет седло, сядет, а там дело пойдет своим чередом. Сколько бы лошадь ни носила, сколько бы ни била - задом ли, передом, все равно, когда-нибудь да уходится. Лошади у них киргизские, некрасивые, нестатейные, а на езду нет лучше: с малой передышкой такая лошадь пробегает до ста верст. И преследовать казаки были мастера. "Коли бежит неприятель, поучали старики, так разве в землю уйдет; покидать его нельзя, гони его со свету долой: да не оглянется и не увидит, что за ним бежишь один. И бить тоже надо, покуда бежит: опамятуется, да остановится, того гляди, упрется, и вся твоя работа пропала".
Киргизы, еще в пору своей силы и славы, никогда не решались штурмовать те ничтожные укрепления, которые составляли Яицкую Линию. Бывали случаи, что киргизы нападали шайками, человек по сто, и какой-нибудь десяток казаков успевал отсидеться в своей реданке, лишь благодаря меткой стрельбе из винтовок. Лет 60 тому назад пикетные Красноярского форпоста, в надежде, что киргизы не сунутся в половодье, вернулись втихомолку домой. Красноярцы в это время были "на севрюгах", между своим и Харкинским форпостами; но так как день случился праздничный, станичники отдыхали, расположившись артелями вдоль берега; телеги стояли поодаль, на косогоре; на шестах колыхались сети; лошади гуляли в лугах без надзора. Во многих местах дымились или уже пылали костры. Кто варил из налимов уху, кто стряпал осетриные пельмени, кто жарил севрюжину иди пек в горячей золе осетров; иные, наевшись досыта, лежали, грелись на солнышке. Вдруг раздался крик: "Ли, ай! Киргизы, киргизы!.. Лошадей наших гонят киргизы!" - Рыболовы засуетились: каждый хватал, что было под рукой - ружье ли, весло, топор; поднялась суматоха, или, как говорят казаки, "ватарба". Человек около 20 киргизов подкрались перелесками к берегу, переплыли реку повыше стана и пустились ловить лошадей. Как ни ловко и проворно они все это проделали, однако штука все-таки не удалась. Лошади паслись не табуном, а "по гривам", да еще спутанные; пока киргизы колесили за ними, чтобы сбить в один табун, казаки успели принять свои меры: одни бросились с винтовками в луга; другие сели в бударки и пустились, что было мочи, вверх по Уралу к тому месту, где киргизам надо было переправляться; те же, которые остались - преимущественно старики, огородились телегами. Между тем, хищники, завидя наших с винтовками, кинулись как угорелые в реку, но тут со страху наткнулись на плывших в бударках. "Индо Яикушка застонал, как щипли наши глушить нехристей шестами да чекушами": около десятка их пошло ко дну, остальные выкарабкались на бухарскую сторону, под защиту конных, прискакавших к месту драки. Осыпанные, в свою очередь, стрелами, казаки отчалили обратно. » Почти в то же время в Красноярском форпосте затрещали на Пипке у часового трещотка, вслед за которой раздались тревожные крики: "Киргизы! Киргизы!" Казаки, сколько было их в наличности, седлали лошадей, надевали оружие и собирались вокруг своего приказного Ефремова. Когда набралось "храброй братии" человек 30, Ефремов махнул с ними на Яик; второпях он забыл даже оповестить соседние станицы - Калмыковскую и Харкинскую. Выбравшись в степь, Ефремов сделал смотр команде, при чем ока-залось, что только один казак, по имени Нефед, выехал неисправным: лошадь под ним была тяжела на бегу, - маштак, годный лишь для воза. Нефеду велели вернуться, как он ни напрашивался. - "Ну, ребята, молись!" - сказал Ефремов. Сняв шапку, он перекрестился сам, казаки сделали то же. - "С Богом!" Припав к луке, с пиками на перевес, понеслись казаки на облачко пыли. Они скакали молча, кругом расстилалась безбрежная степь; лишь конский топот глухо отдавался в ушах. По временам Ефремов давал приказ: "Сдержи!" или же: "Припусти!" - смотря по надобности. Скачут казаки 10, 15, скачут 20 верст. Вот облачко стало редеть; сначала обозначилась точка, из точки выросло пятнышко, все больше, больше, и вот, наконец, стали приметны отдельные всадники, киргизские наездники. Когда беглецы очутились в полуверсте, Ефремов скомандовал: "Ну, пущай, чья возмет!" По этой команде ка¬заки закричали, "загайкали", и вытянулись в ленту; самые резвые уже настигали киргизов; они уже несутся на хвостах их лошадей. Два киргизских "батыря", отделяясь по временам от партии, один вправо, другой влево, описывали дуги и быстро, с пронзительным воплем, наскакивали на казаков, угрожая им своими длинными пиками. Пока казак придержит лошадь, чтобы дать отпор, батыр ; кпуто повернет назад, исчезнет и снова за свое. "Вправо забирай, ребятушки!" - покрикивает Ефремов, скакавший сзади. - Дело-то в том, что справа налево ловчее бить пикой, почему выгоднее I иметь противника с левой стороны.
Чтобы облегчить лошадей, киргизы сбрасывали с себя верхнюю одежду, выкидывали из-под себя седельные подушки, наметы, а иные даже скидывали седла. Ефремов с удовольствием заметил, что киргизские аргамаки видимо притомлялись, тогда как его конь чем больше скакал, тем больше прибавлял бегу. Он продвинулся вперед и сказал Семену Азовскому: "Ты, Сема, бери себе голубого, а я возьму красного". Азовсков, рослый и сильный казак, припал почти к гриве своего игренего, набрал воздуха в могучую грудь и, не говоря ни слова, ринулся на "голубого" - то был киргизский батыр, одетый в голубой чапан. Сметал батыр, что ему не уйти, повернул круто аргамака и со всем усердием ткнул Семена пикой. Обливаясь кровью, казак опрокинулся назад: пика угодила ему в лоб, под левую бровь. Ловок и бесстрашен был Сема Азовсков, а не успел отбить удара, опоздал! Сцепились они теперь с киргизом врукопашную: крутились-крутились, и оба разом свалились наземь. Тут как орлы наскакали казаки, вмиг прикололи голубого. Тот богатырь, что был в красном чапане, бросился было на помощь товарищу, но за ним уже следил Ефремов и на ходу пронизал его пикой. Остановились казаки, перевязали Азовскому рану - бедняге было очень плохо - и, давши ему оправиться, поскакали дальше. Между тем, киргизы разделились на две-партии: одна партия взяла вправо, другая - влево; всей командой казаки повернули за последней. Начинают нагонять опять. "Вот, думают, скоро будет работа!" Только они это подумали, киргизы скрылись в лощину. Подъехали казаки к лощине - что за чудо? - вся лощина занята неприятелем, сотни четыре, если не больше и множество значков. - "Слезай, ребята!" -прогремел голос Ефремова. В одно мгновение казаки попадали с лошадей, сомкнули их в кучку, переплели поводьями, а сами взялись за винтовки. Как коршуны вылетели ордынцы, издавая пронзительные крики; знаменосцы держали высоко свои значки, прочие изготовились разить пиками, торчавшими из-под мышек. Казаки, прижавшись к лошадям, выпалили с колена через ружье, и тотчас 10, не то 15 всадников опрокинулись навзничь. Азиатская прыть сразу пропала. Завидя кровь, киргизы растерялись, удалились, после чего только самые храбрые джигиты решались подъезжать поближе, а остальные лишь кричали да понукивали. Меткие пули между тем свое дело делали. Вот свалился самый главный, до сих пор неуязвимый "батыр", надоедавший казакам хуже, чем оса. Много пуль в него попало, а он все гарцевал да гарцевал в своем панцыре, прикрытом халатом, пока казак Трифон Михалин не изловчился да не попал ему в лоб: не вздохнул батыр. Тут киргизы окончательно присмирели, отъехали еще Дальше и стали пускать стрелы, а у кого были ружья - пощелкивать пулями. Ни пули их, ни стрелы не делали вреда казакам, но лошади, пугались, могли расстроить их защиту. Кроме того, истомленные дальней ездой, казаки видели в осаде часов 5 или 6. Сначала они посматривали назад, в свою сторону, не покажется ли выручка, но ничего не видя, кроме голубого неба и серой земли, бросили и смотреть. Солнце скоро скрылось, наступала ночь, надо было спасаться, пока еще не стемнело. Поднялись казаки и тесной кучкой, шаг за шагом, стали подвигаться к Яику, по временам отстреливаясь и ведя за собой связанных "по шеям" лошадей. Киргизы расступились, было, в надежде чтo казаки пойдут на утек; но они слишком опытны, чтобы подняться на такую грубую уловку, и продолжали тихо отступать, прибавляя шагу. Прошли, таким образом с версту. - "Наши, наши! " - закричали несколько голосов сразу, завидя перед собой всадника. Красноярцы запрыгали от радости и разом грянули "ура!" да так громко, что киргизы остановились в ожидании атаки. - Постойте, братцы, радоваться, сказал сурово Ефремов: всмотритесь-ка вы хорошенько, кто это?" - казаки вгляделись и ахнули от удивления: в одиноком всаднике они скоро признали Нефеда, того самого, которого покинули на берегу Яика. Ему, как забракованному, стало стыдно; казаки засмеяли бы его самого и весь его род до седьмого колена, и вот он по следам товарищей поплелся на своем маштаке.
Навстречу Нефеду отделилась кучка киргизов; он повернул свою в сторону, но маштак еле переступал с ноги на ногу. Тогда Нефед пал на колени, выстрелил и в то же мгновение был окружен. Ему связали назад руки, посадили опять на лошадь и повели в толпу. По пути Нефед что-то кричал. "Прощай, прощай, товарищ", - отвечали казаки. Больше они его не видели. Однако бедняга сослужил добрую службу. Он объяснил киргизам, что вслед за ним скачут соседние станицы, а что сам он ехал от них только передовым. Киргизы съехались вместе, верно, на совещание, потом, разделившись по кучкам, скрылись в разные стороны.
С честью, со славой возвращались красноярцы домой, и paдость их омрачалась лишь потерей двух добрых товарищей: Сема Азовсков на третий день отдал Богу душу. А месяца через два пришел к жене Нефеда мирный киргиз с известием, что тело ее мужа лежит в степи, в таком-то месте. Послали команду, которая действительно нашла полусгнивший труп. После уже узнали, что ордынцы отдали пленника брату того самого киргиза, которого Нефед смертельно ранил. Пока раненый был жив, Нефеда не трогали, а когда тот от потери крови умер, его брат зарезал Нефеда, как овцу, и выкинул на съедение волкам. Горько зарыдала вдова, когда внесли в осиротелую светлицу лишенный человеческого образа труп ее верного друга и кормильца, бедного Нефеда.