Тема “Пушкин и казачество” отнюдь не нова, но каждый раз, обращаясь к ней, ис-следователи пушкинского наследия поражаются, насколько глубоко казачьи мотивы во-площены в историческом и поэтическом сознании поэта. Блестящий ростовский литера-туровед Н. В. Забабурова, обратившаяся в 1997 г. к казачьей проблематике в творчестве А. С. Пушкина, хорошо показала эволюцию во взглядах поэта на смысловое значение казачества: от беспокойной мятежной вольницы до благородного патриотического воинства, на которое выпала великая миссия отстаивания российских рубежей. Подобная оценка укладывается в определение, данное Пушкину видным русским философом Г. П. Федотовым: - «певец империи и свободы».
Но у Г. П. Федотова есть еще одна характеристика поэта, которую он привел в ста-тье «Судьба империй»: Пушкин - последний певец империи. «После Пушкина, рассорив-шись с царями, - писал Г. П. Федотов, - русская интеллигенция потеряла вкус к имперским проблемам». Замечание отечественного мыслителя заставляет обратить внимание на расстановку Пушкиным исторических акцентов в разработке казачьей проблематики.
В «Полтаве» казаки принадлежат к разным лагерям: авангард Петрова войска со-ставляют «отряды конницы летучей», и Мазепа окружен «толпой мятежных казаков». Но апофеоз Петра, которым завершается пушкинская поэма, не оставляет сомнений, кому отдает предпочтение поэт. В изображении образа Мазепы Пушкин разошелся с подлин-ным «певцом свободы» Рылеевым. В поэме «Войнаровский» К.Ф. Рылеев изобразил Мазепу как пламенного патриота Украины, борца за свободу против самовластия Петра. Мазепа обращается в этом произведении к Войнаровскому:
Но чувств твоих я не унижу
Сказав, что родину мою
Я более, чем ты люблю...
Но я решился;
Пусть судьба
Грозит стране родной
злосчастьем;
Уж близок час, близка борьба,
Борьба свободы с самовластьем.
Пушкин ответил на это «Полтавой», в предисловии к которой писал: «Некоторые писатели хотели сделать из него (Мазепы - О.М.) героя свободы, нового Богдана Хмель-ницкого. История представляет его честолюбцем, закоренелым в коварствах и злодеяниях, клеветником Самойловича, своего благодетеля, губителем отца несчастной своей любовницы, изменником Петра перед его победою, предателем Карла после его поражения: память его, преданная церковью анафеме, не может избегнуть и проклятия человечества».
Украинский историк и литературовед М. А. Максимович, приводя в 1829 г. отры-вок из пушкинского текста, заявлял: «Портрет сей принадлежит к лучшим местам поэмы, так верен, что почти на каждый стих (если б нужно было, можно привести и подтверди-тельное событие». Исторически достоверна и подчеркиваемая Пушкиным в поэме связь восстания Кондратия Булавина с политическими интригами Мазепы:
Повсюду тайно сеют яд
Его подосланные слуги:
Там на Дону казачьи круги
Они с Булавиным мутят;
Там будят диких орд отвагу;
Там за кордонами Днепра
Стращают буйную ватагу
Самодержавием Петра.
Издержки казачьей вольницы, распри, столкновение амбиций, разрушительность казачьей стихии, выплеснувшиеся в годы Смуты, разинского восстания, пугачевщины, казались Пушкину угрожающими для судеб Российской державы. В «Борисе Годунове» устами мятежного Гаврилы Пушкина, собственного предка, Александр Сергеевич дает весьма негативную оценку донцам, выступившим в поддержку самозванца:
Я сам скажу, что войско наше дрянь,
Что казаки лишь только сёла грабят.
Известно хрестоматийное суждение Пушкина о «Сеньке Разине - единственном поэтическом лице русской истории». Но в «Путешествии Онегина» поэт голосом самого народа скажет:
Как Стенька Разин в старину
Кровавил волжскую волну
Поют про тех гостей незваных,
Что жгли да резали ...
Даже Л. П. Гроссман в специальном исследовании «Степан Разин в творчестве Пушкина», стремясь доказать освободительную устремленность «Братьев разбойников», не мог не обратить внимания на зловещие оттенки этого произведения:
Не стая воронов слеталась
На груды тлеющих костей,
За Волгой, ночью, вкруг огней
Удалых шайка собиралась.
Ворон в народной поэзии славян символизирует смерть, является грозным вестни-ком неминуемой опасности. «Таким образом, - считает исследователь, - «Братья разбойни-ки» не случайно наделяются зловещей картиной слёта вороньей стаи на истлевающие останки... «Матушка- Волга» на своем протяжении - от истоков до Каспия - считалась большой дорогой гулящих людей и прославилась в истории разбоев». В «Капитанской дочке», в ответ на рассказанную Пугачёвым сказку об орле и вороне, призванную оправдать «окаянство» самозванца, Петруша Гринёв говорит: «Но жить убийством и разбоем значит по мне клевать мертвечину». О восстании под предводительством Е. И. Пугачёва в пропущенной главе «Капитанской дочки» Пушкин скажет: «Состояние всего края, где свирепствовал пожар, было ужасно. Не приведи Бог видеть русский бунт - бессмысленный и беспощадный. Те, которые замышляют у нас невозможные перевороты, или молоды и не знают нашего народа, или уж люди жестокосердные, коим чужая головушка, да и своя шейка копейка». В примечаниях к седьмой главе «Истории Пугачёва» помещен список жертвам самозванца («еще не весьма полный», - сообщает Пушкин-историк), занимающий в томе академического полного собрания сочинений 17 страниц мелкого шрифта. Рассказывая о последствиях взятия Казани пугачёвцами, Александр Сергеевич отмечает: «Состояние Казани было ужасно: из двух тысяч восьмисот шестидесяти семи домов, в ней находившихся, две тысячи пятьдесят семь сгорело. Двадцать пять церквей и три монастыря также сгорели. Гостиный двор и остальные дома, церкви и монастыри были разграблены. Найдено до трехсот убитых и раненых обывателей; около пятисот пропало без вести. В числе убитых находился директор гимназии Казани, несколько учителей и учеников и полковник Родионов. Генерал-майор Кудрявцев, старик стодесятилетний, не хотел скрыться в крепость, несмотря на всевозможные увещания. Он на коленях молился в Казанском девичьем монастыре. Вбежало несколько грабителей. Он стал их увещевать. Злодеи умертвили его на церковной паперти».
Пушкин сумел преодолеть в себе характерную для поэтов-декабристов и либераль-ных литераторов 20-30 - х годов идеализацию казачьей вольницы. В рецензии на сочине-ние Георгия Коминского «История Малороссии» Александр Сергеевич акцентировал внимание на предательстве привилегированных слоев украинского казачества, пожертво-вавших общенациональными интересами ради сохранения материальных благ. И. Я. За-славский, автор серьезного исследования «Пушкин и Украина», безусловно прав, когда отмечает, что в подобранных для цитирования отрывках «Истории Малороссии» «особен-но важным в глазах Пушкина был, по-видимому, «урок» прошлого, связанный с позицией казацкой верхушки в столь драматических в истории Украины событиях».
Отметив, что «множество мест в «Истории Малороссии» суть картины, начертан-ные кистию великого живописца», Пушкин поместил отрывок, где говорилось, что укра-инское шляхетство «отложилось от народа своего и разными происками, посулами и да-рами закупило знатнейших урядников римских, сладило и задружило с ними, и мало-помалу согласилось первое на унию, потом обратилось совсем в католичество римское». И далее: «Самые курени казацкие, бывшие ближе к границам польским, то от гонения, то от ласкательств польских, последуя знатной шляхте своей, обратились в поляки и в их веру и составили известные и конные околицы шляхетские. Недостаточные реестровые казаки, а также холостые и мало привязанные к своим жительствам, а с ними и все почти охочеконные перешли в Сечь Запорожскую и там её знатно увеличили и усилили, сделав с тех пор, так сказать, сборным местом для всех казаков, в отечестве гонимых».
В третьей главе «Истории пугачевского бунта» Пушкин обращает внимание на то, что казачья старшина действовала «без его (Пугачева - О.М.) ведома, а иногда и вопреки его воле». Одно из ключевых мест «Капитанской дочки» - слова Пугачева: «Улица моя тесна; воли мне мало. Ребята мои умничают. Они воры».
Пушкин никогда не сомневался в неразрывности понятий «Россия» и «казачество». В этом ему помогала углубленная работа над историческими источниками. Борьба украинского казачества против национального и религиозного гнета в представлении поэта являла собой исторический аргумент, опровергавший любые притязания шляхетских политиков и их западноевропейских вдохновителей – «клеветников России». Ведя гневную полемику с «мутителями палат» и «легкоязычными витиями», он вспоминает в стихотворении «Бородинская годовщина»:
Куда отдвинем строй твердынь?
За Буг, до Ворсклы, до Лимана?
За кем останется Волынь,
За кем наследие Богдана?
В этом же контексте назван и «наш Киев дряхлый, златоглавый. сей пращур рус-ских городов». Пушкинское обращение к «Истории Малороссии» на страницах «Совре-менника» также работало на идею об исторически сложившемся единстве украинского казачества с Россией.
В послевоенные годы советский историк Г. Блок занимался исследованием ино-странных источников, которыми пользовался Пушкин при работе над «Историей Пугачё-ва». Среди них было сочинение французского автора Феррана. «Рассказывая о том, что офицеры, производившие конфискацию имущества донского атамана Ефремова, - сооб-щает Г. Блок, - Ферран называет их не просто офицерами, а русскими офицерами, проти-вополагая их казакам и отказываясь как бы причислить казаков к русской национально-сти. Против слова «русский» Пушкин, возмущенный невежественностью французского историка, поставил восклицательный знак».
В примечаниях к первой главе «Истории Пугачева» Александр Сергеевич затронул проблему происхождения казачества. Его возмущали заявления иностранных авторов о неславянском происхождении казаков. «То, что писали об них (казаках - О. М.) иностранцы, - заявлял Пушкин, - не может быть сюда причислено; ибо большая часть таковых сочинений основана на догадках, ничем не доказанных, часто противоречащих истине и нелепых. Так, например, сочинитель примечаний на родословную историю татар Абулгази Баядур-Хана утверждает, что казаки уральские произошли от древних кипчаков... Все сии нелепости, которые не заслуживают опровержения для русских, приняты однако ж в прочих частях Европы за справедливые».
В отличие от авторов, пытающихся (и продолжающих эти попытки сегодня!) отде-лить казачество от русского народа, Пушкин досконально знал и изучал историю и куль-туру казаков. Он углубленно работал не только с письменными источниками, но и с тем материалом, который сегодня все чаще называют «устной историей». В 1824 г., посетив неподалеку от Бендер место укрепленного лагеря Карла XII, поэт познакомился со стотридцатилетним казаком, бывшем в этом лагере и видевшим шведского короля. Пушкин расспрашивал его, надеясь услышать что-либо о Мазепе.
О результатах своей поездки к уральским и оренбургским казакам поэт говорил: «Я посетил места, где произошли главные события эпохи, мною описанной, поверяя мёртвые документы словами живых, но уже престарелых очевидцев, и вновь поверяя их дряхлеющую память историческою притчею». В этом отрывке очень хорошо передано чувство историзма великого писателя. Во-первых, он основное внимание обратил не на историческую традицию, прошедшую длинную цепочку из уст в уста, а на показания свидетелей описываемых событий (как пугачевцев, так и их противников). Во-вторых, непременным требованием надёжности приводимых в «Истории Пугачёва» фактов была сверка, сопоставление устных и письменных источников. О том, что собранные им показания очевидцев оказались в большинстве своем достоверными, свидетельствует, например, новейшее исследование И. Ф. Смольникова «Путешествие Пушкина в Оренбургский край».
В то же время Пушкин резко критиковал Броневского, автора «Истории Донского войска» за неумение использовать народные предания. Поэт очень бережно относился к народной оценке исторических событий и старался в своем художественном творчестве быть как можно ближе к ним. Показательно в этом отношении становление в сознании Пушкина образа Ермака, на которое обратил в 50-е годы внимание красноярский исследо-ватель А. В. Гуревич в литературно-краеведческой работе «Пушкин и Сибирь». Пушкина не устраивает тот идеализированный Ермак, которого воспевал Рылеев («Ревела буря, гром гремел...»). Резко отрицательный отзыв он дал и полупоэме-полуоде И. И. Дмитрие-ва: «Ермак» такая дрянь, что мочи нет... «Уже читая Киршу Данилова, Пушкин встретил здесь былину о завоевании Сибири, где совершенно по-иному, по сравнению с другими известными тогда книжными источниками была раскрыта причина гибели Ермака. По тексту этой былины, его поглотил не Иртыш, а могучий Енисей:
Поехал Ермак Тимофеевич
Со своими казаками в ту сторону Сибирскую
И будет он у тех татар котовских;
Стал он их наибольше
Под власть государеву покоряти
Дани выходы без отпущения выбирати
И год, другой тому времени поизойдучи,
Те татары взбунтовалися.
На Ермака Тимофеевича напиралися,
На той большой Енисее реке;
В та поры у Ермака были казаки разосланы
По разным дальним странам.
А при нем только было казаков
на дву коломенках.
И билися, дралися с татарами
время немалое;
и для помощи своих товарищев
Он Ермак похотел перескочити
На другую свою коломенку
И ступил на переходню обманчивую.
Правою ногою поскользнулся он -
И та переходня с конца верхнего
Подымалася и на его опускалася,
Расшибила ему буйну голову
И бросила его в тое Енисею,
быстру реку.
Тут Ермаку такова смерть
случилась.
Это был новый фольклорный мотив, который не использовали ни Дмитриев, ни Рылеев, ни даже историк Н. М. Карамзин. Они опирались в основном на западносибир-ские легенды о Ермаке. Песня в сборнике Кирши Данилова принадлежит к ранним запи-сям текстов о Ермаке Тимофеевиче, бытовавших в Восточной Сибири. И Пушкина, оче-видно, привлекала эта народная трактовка образа, которая еще ждала своего нового авто-ра. Е. И. Баратынский в письме к поэту в начале 1826 г. радовался: «Мне пишут, что ты затеваешь новую поэму Ермака. Предмет истинно поэтический, достойный тебя. Говорят, что когда это известие дошло до Парнаса, и Камоэнс вытаращил глаза. Благослови тебя Бог и укрепи мышцы твои на великий подвиг». Камоэнс, великий португальский поэт, воспевал подвиги конкистадоров. О том, как глубоко российский Камоэнс понимал исто-рическое значение Ермака и его соратников, как дорожил их славой и высоко ценил силы ермаковцев и всех казаков-землепроходцев, свидетельствуют его заметки по поводу книги С. П. Крашенинникова «Описание земли Камчатки»: «Завоевание Сибири постепенно совершалось. Уже все от Лены до Анадыри реки, впадающие в Ледовитое море, были открыты казаками, и далёкие племена, живущие на их берегах или кочующие по тундрам северным, были уже покорены смелыми сподвижниками Ермака. Вызвались смельчаки, сквозь неимоверные препятствия и опасности устремлявшиеся посреди враждебных диких племен, приводили их под высокую царскую руку, налагали на них ясак и бесстрашно селились между ими в своих жалких острожках».
Исследователи давно обратили внимание на этнографизм Пушкина (См. Гусев В.Е. Этнографические интересы в творчестве А. С. Пушкина // Советская этнография. 1987 №6). Подчеркнуто этнографичен Пушкин в описании казачьего быта. Описав в черновой редакции «Путешествия в Арзрум» встречу с линейными кавказскими казаками, поэт нарисовал картину взаимоотношения полов в казачьей семье, представил положение женщины-казачки, вынужденной во время долгого отсутствия мужа брать на себя все заботы о доме, а потому и обладавшей определенной независимостью.
В тексте «Полтавы» встречаются скупые, но ёмкие детали, свидетельствующие о том, как хорошо знал Пушкин украинское казачество. Критик Надеждин процитировал строчки:
Редела тень. Восток алел
Огонь казачий пламенел.
Пшеницу казаки варили

для того, чтобы, упиваясь сомнительным остроумием, сопроводить их сомнительным комментарием: «Спасибо поэту за пояснение. То бы поломать нам, простакам, голову, что это был за огонь казачий». Но поэт со знанием дела конкретизировал: «Казаки в походах обычно варили кулеш - густой суп из толокна, гречи и т.п.»
Прекрасно даны черты казачьего быта в записях из Крашенинникова, которые, по мнению Н. Я. Эйдельмана, необходимо «перевести из скромного разряда «конспект» в высокое звание прозы»: «Казаки брали камчадальских жен и ребят в холопство и в налож-ницы - с иными и венчались. На всю Камчатку был один поп. Главные их заботы состояли в игре карточной и в зернь в ясачной избе на полатях. Проигрывали лисиц и соболей, наконец, холопей. Вино гнали из окислых ягод и сладкой травы; богатели они от находов на камчадалов и от ясачного сбору...»
Давая высокую оценку романа «Юрий Милославский», поэт писал: «Г. Загоскин точно переносит нас в 1612 год. Добрый наш народ, бояре, казаки, монахи, буйные шиши, всё это действует, как должно было действовать в смутные времена Минина и Авраамия Палицына. Как живы, как занимательны сцены «старинной русской жизни!». Однако от Пушкина-бытописателя не ускользнуло несколько анахронизмов и «некоторые погрешно-сти противу языка и костюма».
Не случайно поэтому поэт был «своим» у казаков, а с некоторыми из казачьих офицеров (В. Д. Сухоруковым, историком донского казачества, атаманом Д. Е. Кутейниковым и др.) его связывала искренняя дружба. «Тамошний атаман и казаки, - писал поэт жене об оренбуржцах, - приняли меня славно, дали мне два обеда, подпили за мое здоровье, на перерыв давали мне все известия, в которых имел нужду». Совсем не случайно Пушкин, как сообщает Н. С. Коршиков, был в 1829 г. «принят в сословие донского казачества Таганрогского округа». Да и как было не принять в казаки поэта, который так образно и ярко воспел Тихий Дон:
Блеща средь полей широких,
Вот он льется!.. Здравствуй, Дон!
От сынов твоих далёких
Я привез тебе поклон
Отдохнув от злой погони,
Чуя родину свою,
Пьют уже донские кони
Арпачайскую струю.
Приготовь же, Дон заветный,
Для наездников лихих
Сок шипучий, искрометный
Виноградников твоих.
Эти строчки родились после возвращения с Кавказа, где славные донцы насмерть бились с турецкими головорезами. Находясь среди казаков на кавказском театре русско-турецкой войны, Пушкин ощутил себя приобщенным к этому воинскому братству на-столько, что в сражении под Саган-Лу вмешался в казацкую цепь и, подобрав пику убито-го донца, устремился на турок:
Был и я среди донцов
Гнал и я османов шайку
В память битвы и шатров
Я домой привез нагайку
Впервые показав в русской литературе непарадную, неофициальную сторону вой-ны в «Путешествии в Арзрум», великий писатель не стал бичевать ее неприглядные фор-мы и сумел воочию увидеть истинный смысл казачьей доблести и беззаветного служения России. Но вряд ли взгляды Пушкина на казачество как-то особенно изменились. Такое видение полностью отвечало его более ранним размышлениям о сущности явления каза-чества, которые он, возможно, доверил бумаге в своих «Замечаниях на черноморских и донских казаков». Главное положение этой работы, которая не дошла до нас, но в сущест-вовании которой пушкинисты не сомневаются, выражено в письме к Л. С. Пушкину в сентябре 1820 г.: «Видел я берега Кубани и сторожевые станицы - любовался нашими казаками. Вечно верхом; вечно готовы драться; в вечной предосторожности». Русское воинство, и, в том числе, казаки, были любимой средой поэта с лицейских лет (недаром именно в эти годы написан «Казак»!). И, вероятно, следует согласиться с К. Б. Рашем, что «у Пушкина характер ратника, знавшего о тайне «упоения в бою», всегда искавшего битвы и умершего с оружием в руках; стрелявшего, истекшего кровью, защищая на поле боя у Черной речки честь русской семьи». Недаром поэт завидовал Грибоедову: «Не знаю ничего завиднее последних годов бурной его жизни. Самая смерть, постигшая его посреди смелого неровного боя, не имела для Грибоедова ничего ужасного, ничего томительного. Она была мгновенна и прекрасна». С доброй и грустной завистью поэт писал Денису Давыдову:
Не удалось мне за тобою
При громе пушечном, в огне
Скакать на бешеном коне.
Но зато Пушкин нашел себя в изучении драматической истории казачества:
Вот мой Пугач: при первом взгляде
Он виден - плут, казак прямой!
В передовом твоем отряде
Урядник был бы он лихой.
И опять же мы согласимся с Рашем: «Этот подлинный Пушкин - эталон мужчины, отца, семьянина и друга, не Пушкин музейный, не поэт «пушкинистов», копающихся в его сердечных делах, постели, долгах и радующихся его мнимым ссорам с власть предержащими. Пушкин гораздо более верен себе и нам в строчках: «Страшись, о рать иноплеменных, России двинулись сыны». Только с таким боевым подвижничеством и мог отец четырёх детей броситься к Черной речке. И пусть не всхлипывают поздние пушкинистки, он умер прекрасной смертью, как мужчина, как дворянин, как витязь». Эта характеристика Пушкина помогает многое понять в его приоритетных оценках сущности явления казачества и места последнего в истории и культуре России. Интересно, что по подсчетам авторов «Словаря языка Пушкина» «казак» в значении беглый вольный человек встречается в произведениях поэта всего лишь 32 раза, зато в значении представителя особого воинского сословия - 285 раз!
В «Истории Петра», над которой великий писатель работал в 1830-е годы, пробле-мы казачества рассматриваются преимущественно в общеимперском аспекте. Пушкин показывает, что казаки сыграли важную роль в кавказской политике Петра, стали надёж-ным заслоном на южных границах России. Польский литературовед Вацлав Ледницкий как-то заметил, что произведения Пушкина стали «поэтической крепостью, построенной для защиты империалистических границ русской культуры». Если согласиться с этим суждением, то необходимо и признать, что казачьи войска Российской империи в видении поэта были одной из главных частей гарнизона этой крепости. Пушкин на всю жизнь остался верен выраженным в юношеском «Кавказском пленнике» впечатлениям, следуя собственной музе, которая
Любила бранные станицы,
Тревоги смелых казаков.


О. В. Матвеев