Существует мнение, что И. П. Пав­лов отрицательно относился к гипотезе о наличии у животных более сложных форм высшей нервной деятельности, чем условный реф­лекс. Такое представление имело вполне реальную основу. Так, его первая реакция на работы В. Келера и Р. Йеркса о способности шим­панзе к «инсайту» как проявлению способности к разумному реше­нию была резко отрицательной. Он обвинил этих авторов «...во вред­ной, я бы сказал, отвратительной, тенденции отступления от исти­ны», и это его высказывание до сих пор продолжает цитироваться в зарубежной литературе. Позднее он писал: «Келеру... нужно было до­казать, что обезьяны разумны и приближаются по разумности к че­ловеку, — не то что собаки», тогда как поведение шимпанзе есть не что иное, как «...ряд ассоциаций, которые частью уже получены в прошлом, частью на ваших глазах сейчас образуются и получаются». 

Резкие комментарии по поводу трактовки опытов В. Келера не помешали И. П. Павлову отнестись к предмету полемики как к науч­ной задаче. Чтобы опровергнуть выводы В. Келера и доказать, что в поведении даже высших обезьян нет ничего, выходящего за рамки условнорефлекторных механизмов, Павлов приступил к собственным экспериментам. В 1933 году в лаборатории появились шимпанзе Роза и Рафаэль. П. К. Денисов, а позднее Э. Г. Вацуро и М. П. Штодин, работая с этими животными, сначала повторили опыты В. Келера, а затем провели и собственные оригинальные исследования. Их результаты позволили Павлову в последние годы жизни высказать принципиаль­но новые представления о наличии у животных более высокого уров­ня интегративной деятельности мозга, чем условный рефлекс.

Разбирая опыты с Рафаэлем, о которых мы будем говорить ниже, на лабораторном семинаре (вошедшем в историю науки под назва­нием Павловских Сред), Павлов отмечал способность этой обезьяны оперировать «массой свойств и отношений между явлениями». Он счи­тал, что в этих опытах можно наблюдать «...случаи образования зна­ния, улавливания нормальной связи вещей», и называл это «зачат­ками конкретного мышления, которым мы орудуем» (Павлов, 1949, с. 17. Заседание 13.11.1935). Еще раз подчеркнем, что Павлов не отожде­ствлял эти «зачатки конкретного мышления» с условными рефлек­сами: «А когда обезьяна строит вышку, чтобы достать плод, это ус­ловным рефлексом не назовешь...» Анализируя поведение обезьян, Павлов отмечал, что «...когда обезьяна пробует и то, и другое, это и есть мышление в действии, которое вы видите собственными глаза­ми».

Ученики И. П. Павлова не оценили и не поддержали тех радикаль­ных изменений, которым подверглись на основе проведенных опытов взгляды их учителя. Более того, было приложено немало сил, чтобы представить самые сложные формы поведения антропоидов всего лишь цепями и сочетаниями условных рефлексов. Когда Л. В. Крушинский в 70-е годы одним из первых попытался привлечь внимание к этой сто­роне павловского наследия, то не встретил должного понимания.

Прозорливость Павлова, привлекшего в 30-х годах для анализа поведения собак, обезьян и человека генетический, онтогенетичес­кий, приматологический (точнее, сравнительно-физиологический), математический и кинематографический методы, остается до настоя­щего времени непонятой. Здесь снова можно говорить скорее о непри­ятии, чем о заблуждении. После смерти И.П.Павлова работы на антропоидах проводились под общим руководством его преемника — Л. А. Орбели. Однако насто­ящее развитие мысли И. П. Павлова о «зачатках конкретного мышле­ния» у животных получили лишь во вторую половину XX века в рабо­тах ученика Орбели ленинградского физиолога Л. А. Фирсова, а так­же в работах Л. В. Крушинского в МГУ.

Начиная с 60-х годов изучение высших психических функций животных в нашей стране сделалось объектом преимущественно в физиологических исследований

Важный вклад в исследования по­ведения и психики человекообразных обезьян внесли работы Л. А. Фир­сова, ученика Л. А. Орбели. Лабораторные исследования Л. А. Фирсова включали сравнительную оценку:

* разных видов памяти;

* способности к подражанию;

» способности к обобщению и формированию довербальных по­нятий;

» голосового общения;

» некоторых аспектов социальных взаимодействий у антропоидов.

Многоплановые исследования Л. А. Фирсова показали, что шим­панзе обладают высочайшим уровнем развития поведения и психики. Они действительно способны к одномоментному образованию мно­жества условных реакций разного уровня сложности. Фирсов проана­лизировал природу таких условнорефлекторных связей и показал, что часть из них - «подлинные» условные рефлексы, другие реализу­ются на основе синтеза новых и старых ассоциаций, третьи возника­ют благодаря «переносу» ранее сформированных реакций (за счет «вторичного научения»), четвертые — благодаря подражанию, а пя­тые — как реализация «каузальной связи», т. е. улавливания законо­мерностей процессов и явлений.

В    Л. А. Фирсов пришел к заключению о том, что психика антропоидов характеризуется таким уровнем способности к формированию довербальных понятий, который можно рассматривать как  промежуточный между первой и второй сигнальными системами.

Всесторонние лабораторные исследования традиционными мето­дами Л. А. Фирсов сочетал с наблюдениями и экспериментами в ус­ловиях, приближенных к естественным. С этой целью группу шим­панзе (а затем и макаков-резусов) выпускали на небольшой озерный остров в Псковской области и наблюдали, как воспитанные в неволе обезьяны осваивают природные корма, строят гнезда, избегают опас­ности, играют, как складываются отношения в сообществе. Одновременно проводились эксперименты для анализа орудийной деятельности (были со­зданы специальные установки, получить пишу из которых можно было только при помощи орудий — палок, выломанных в бли­жайшем лесу). Были повторены также опы­ты на «выбор по образцу», где в качестве стимулов использовались не геомет­рические фигуры, как это практикуется в ла­бораториях, а растения, цветы, веточки, палочки и другие природные объекты. В про­цессе опытов и наблюдений регулярно про­водилась профессиональная киносъемка. Бла­годаря этому было создано около 10 доку­ментальных фильмов (в том числе «Обезьяний остров» и «Думают ли животные?»), которые сохранили для нас реальную картину многих уникальных экспериментов.

Наибольший интерес в связи с проблемой мышления животных представляют работы Л. А. Фирсова, посвященные соотношению образ­ной и условнорефлекторной памяти, сравнительному изучению функ­ции обобщения, а также орудийной деятельности обезьян. В 90-е годы Л. А. Фирсов занимался также «живописью» обезьян. Он автор целого ряда монографий и обзорных статей (1972; 1977; 1982; 1987; 1993).

 

Наряду с работами на приматах, уже начиная с 30-х годов, рас­сматривалась возможность наличия зачатков мышления у менее высо­коорганизованных позвоночных.

Одной из первых попыток экспериментального исследования это­го вопроса были работы американского исследователя Николаев Май­ера. Он изучал способность лабораторных белых крыс к «поиску об­ходного пути», к преодолению различных преград, и к обучению в лабиринтах.

Ученый пытался выяснить, способны ли эти животные к рассудоч­ной деятельности {reasoning}, т.е. могут ли они найти новое реше­ние в ситуации, когда знакомы лишь с общей обстановкой, а детали ее оказываются для них новыми.

Крысы в опытах Н. Майера оказались способными «спонтанно интегрировать изолированные элементы прошлого опыта, создавая новую, адекватную ситуации поведенческую реакцию», эта способность составляет один из признаков, по которым можно судить о наличии элементарного мышления.

Отто Келер (1889—1974). Способность к обобщению как проявле­ние элементарного разума исследовал в опытах с птицами немецкий ученый О. Келер, коллега и единомышленник К. Лоренца, одного из создателей этологии. Вместе с Лоренцем в 1937 году они основали и долгие годы издавали «Журнал психологии животных» («Zeitschrift fur Tierpsychologie», позднее переименованный в «Ethology»), в котором были опубликованы многие, ставшие класси­ческими работы этологов. Применяя сравнительный подход к иссле­дованию поведения животных, Келер еще в середине 50-х годов XX ве­ка пришел к выводу, что у человека и животных имеется целый ряд общих элементов поведения, в том числе и довербальное мышление (thinking without words), обнаруженное по крайней мере у высших по­звоночных. В отличие от общепринятой в 50-е годы точки зрения, О. Келер считал способность к обобщению не следствием наличия языка, а, наоборот, его основой. Она возникла на более ранних ста­диях филогенеза, чем человеческая речь.

Главную известность получили опыты О. Келера по обучению птиц «счету», а точнее — оперированию количественными и, в особенно­сти, числовыми параметрами стимулов.

Научный подход О. Келера характеризовался применением коли­чественного анализа результатов эксперимента, в отличие от боль­шинства своих предшественников, работы которых носили описа­тельный характер и допускали в основном качественный анализ.

Работы О. Келера знаменовали собой начало нового этапа в мето­дологии исследований поведения и в развитии представлений о мыш­лении животных:

• он одним из первых начал регистрировать ход эксперимента на кинопленку, что обеспечивало высокий, ранее никогда не достигавшийся уровень объективности в оценке результатов и возможность их последующего тонкого анализа';

• принципиальной новизной отличалась и разработанная О. Келером процедура формирования обобщения по признаку «чис­ло»;

• на основании своих опытов О. Келер пришел к выводу о высо­кой способности птиц к обобщению количественных парамет­ров стимулов, позволяющей узнавать любые стимулы, состоя­щие из определенного числа элементов;

• благодаря работам О. Келера «счет» у животных сделался такой же моделью для изучения зачатков мышления, как орудийная и конструктивная деятельность,

он сформулировал представление о наличии довербального мыш­ления не только у антропоидов, но и у некоторых позвоноч­ных-неприматов.

Наряду с данными о наличии элементов мышления у человекооб­разных обезьян к середине XX века сформировалось представление о том, что зачатки этой высшей психологической функции имеются также у других, не столь высокоорганизованных позвоночных.

 

Леонид Викторович Крушинский был эру­дированный биолог с широким кругом науч­ных интересов, включавших проблемы биоло­гии развития, патофизиологии, генетики по­ведения, эгологии, теории эволюции (Лексин, 1995; Полетаева, 1999). Исследования онтоге­неза поведения позволили Л. В. Крушинскому сформулировать оригинальную концепцию соот­ношения врожденного и приобретенного в фор­мировании целостного поведенческого акта (концепция так называемых «унитарных реак­ций»). Наибольшую известность получили его исследования мышления животных. В конце 50-х годов Л. В. Крушинский совместно с со­трудниками своей лаборатории приступил к многоплановому физио-лого-генетическому исследованию зачатков мышления у широкого диапазона видов животных из разных отрядов и классов позвоноч­ных. Нигде в мире подобные работы в тот период практически не проводились.

Суммируя основной вклад Л. В. Крушинского в развитие учения об элементарном мышлении, можно выделить следующие положения:

* он дал рабочее определение рассудочной деятельности;

* предложил оригинальные методики ее лабораторного изуче­ния, пригодные для тестирования представителей самых раз­личных таксонов;

* дал сравнительную характеристику развития рассудочной дея­тельности в ряду позвоночных, показав, что ее наиболее про­стые формы имеются у представителей рептилий, птиц и мле­копитающих;

* проанализировал некоторые аспекты ее морфофизиологических механизмов и роль в обеспечении адаптивности поведения;

* изучал генетическую детерминацию и онтогенез этой формы поведения.

Концепция физиолого-генетических основ рассудочной деятель­ности животных обобщала все многообразие полученных в лаборато­рии фактов и открывала перспективы дальнейших работ.

Основные результаты и теоретические воззрения Л. В. Крушинско­го изложены им в книге «Биологические основы рассудочной дея­тельности» (1977, 1986), посмертно удостоенной Ленинской премии (1988) и в 1991 году переведенной на английский язык. В 1991 и 1993 годах были изданы два тома «Избранных трудов» Л. В. Крушинского, в которые вошли наиболее важные статьи из его научного наследия.

 

По мере накопления данных о том, что между психикой человека и человекообразных обезьян обнаруживается много сходного, у исследо­вателей закономерно возникло предположение, что даже владение ре­чью — такая, казалось бы, специфически человеческая черта — может иметь какие-то зачатки, «прообраз» у приматов (Выготский, 1996).

Попытки выяснить, действительно ли такая возможность суще­ствует, неоднократно предпринимались еще с начала века, но первые результаты таких исследований свидетельствовали, что обезьянам человеческая речь недоступна. В то же время неудачи в попытках обучить их речи не воспринимались исследователями как окончательный «приговор». Р. Иеркс  первым усомнился в «лингвистической неспособности» антро­поидов. Позднее было высказано предположение, что эти неудачи связаны прежде всего с физической неспособностью произносить слова. Как оказалось, гортань шимпанзе просто в силу своего анатомичес­кого устройства не в состоянии генерировать звуки, необходимые для воспроизведения речи человека. Л. И. Уланова и А. И. Счастный  предполагали, что для общения с приматами более подходил бы язык жестов, но не смогли проверить эту гипотезу экс­периментальным путем.

Впервые такой опыт осуществили американские ученые Беатрис и Аллен Гарднер.

В 1966 году у них в доме появилась 10-месячная самка шимпанзе Уошо, кото­рую они растили, как ребенка. С ней постоянно занимались воспитатели, ко­торые в присутствии обезьяны и между собой общались только с помощью амслена (AMSLAN — American Sign Language) — жестового языка глухоне­мых. Предполагалось, что обезьяна начнет подражать людям, но ее пришлось обучать жестам специально, особенно в начальный период В возрасте 3 лет Уошо усвоила уже 130 знаков, к месту употребляла их, объединяла «слова» в небольшие предложения, придумывала собственные, шутила и даже ругалась.

Работа Гарднеров оказала огромное влияние на представления ученых не только о возможностях психики животных, но и о проис­хождении человеческого мышления. Полученные ими данные были поистине сенсационными. Их эффект можно было сравнить только с впечатлениями ученых от опытов В.Келера.

 

 Этология развивалась сначала как альтернатива строго лаборатор­ной науке — сравнительной психологии. Благодаря контакту этологии с популяционной биологией и генетикой возник ряд современных направлений науки о поведении, например социобиология. Первона­чально, вплоть до 60-х годов XX века, существовала достаточно ак­тивная конфронтация этологов и приверженцев сравнительной пси­хологии, однако со временем были предприняты вполне удачные по­пытки синтеза этих направлений с целью создания общей науки о поведении животных. Одной из наиболее полных и до сих пор не уста­ревших книг по поведению животных является монография Р. Хайнда (1975), целью которой было именно непротиворечивое изложение огромного количества данных, накопленных учеными разных направ­лений. Рассмотрим основные направления этологии.

Психофизиология — пограничная область психологии, примыка­ющая к физиологии высшей нервной деятельности. Она ориентирова­на на установление корреляций между психическими явлениями, или состояниями, о которых узнают по словесному отчету либо другой произвольной реакции субъекта, и физиологическими процессами (вегетативными и двигательными реакциями), которые регистрируют объективными методами.

Психофизиология — направление, исследующее преимуществен­но человека, поскольку только он может дать отчет о своих субъек­тивных переживаниях и психическом состоянии. Цели, методы иссле­дования и понятийный аппарат психофизиологии в целом те же, что и у физиологии высшей нервной деятельности. Несмотря на то что термин имеет более узкое значение, существует ошибочная тенден­ция употреблять его вместо термина «высшая нервная деятельность».

Этология (от греч. ethos — нравы, характер) — наука о поведении особи в естественной для данного вида среде обитания. Она сформиро­валась в 30-е годы XX века на базе зоологии и эволюционной теории.

Ее основатели — австрийский исследователь Конрад Лоренц (1903— 1989) и голландец, всю жизнь проработавший в Великобритании, Ни­колае Тинберген (1907-1988). Этология развивалась в тесном контакте с физиологией, популяционной генетикой, генетикой поведения и др. Возникнув как направление описательное, связанное преимуществен­но с изучением «врожденных» действий, этология превратилась в цело­стную концепцию, включающую анализ поведения в онто- и филоге­незе, изучение его механизмов и приспособительного значения.

Гештальтпсихология — направление, возникшее в 20-е годы в Гер­мании и подобно бихевиоризму пытавшееся создать антитезу методу интроспекции.

Первичными элементами психической деятельности гештальтпсихо­логия считала не отдельные ощущения, а целостные образы — гештальты (gestalt), которые характеризуются константностью и устойчивостью.

В основе этого направления лежал тезис о несводимости гештальта к сумме составляющих его частей, о значении целостного восприятия зрительного поля в структуре психической деятельности, о роли опери­рования целостными зрительными образами. В отличие от рассмотрен­ных выше направлений именно гештальтпсихология в период своего возникновения была непосредственно связана с разработкой проблемы мышления, и именно благодаря ей произошел решительный перелом в экспериментальном изучении интеллекта животных. Один из наиболее известных гештальтпсихологов — Вольфганг Келер (1925) — первым доказал наличие элементов мышления («инсайта») у животных.

Генетика поведения. Феномен наследования особенностей поведе­ния животных, хорошо известный тем, кто так или иначе постоянно наблюдает за ними, был интуитивно понятен многим ученым доволь­но давно. Направление, получившее название генетики поведения, с самого своего зарождения занималось анализом генетических механизмов пове­дения и, в частности, когнитивных способностей животных и человека.

Генетика поведения, или, как ее иногда называют теперь, «гене­тика мозга» — направление нейробиологии, исследующее физиоло­гические основы процессов поведения генетическими методами. Вклад генетики поведения в понимание сложных форм поведения животных базируется на использовании генетических моделей тех или иных ког­нитивных процессов.

способность к символизации у приматов

 Одна из первых попыток исследования способности животных к употреблению символов вместо реальных множеств была сделана К. Ферстером (Ferster, 1964). После 500 000 опытов ему удалось обу­чить двух шимпанзе тому, что определенным множествам соответ­ствуют «цифры» (от 1 до 7), выраженные двоичным кодом (от 000 до 111). Выучив эти комбинации, животные могли располагать их в по­рядке возрастания, но так и не научились использованию цифр для нумерации конкретных объектов.

Матсузава (Matsuzawa, 1985; Matsuzawa et al., 1986) обучал шим­панзе Аи установлению соответствия между различными множествами и арабскими цифрами от 1 до 6. В качестве образца он предъявлял набо­ры различных предметов, а для выбора — арабские цифры. В тесте с новыми вариантами множеств того же диапазона обезьяна успешно выбирала соответствующие им цифры («маркировала» множества с по­мощью символов). Можно было предположить, что ее обучение ограни­чивалось образованием условной связи (ассоциации) между цифрой и конкретными паттернами расположения элементов в соответствующих множествах, а также простым запоминанием всех использованных ком­бинаций. Однако в более поздней работе (Murofushi, 1997) было дока­зано, что дело этим не ограничивается, и Аи действительно связывала знаки с признаком «число» и оперировала ими как символами. Она правильно использовала цифры от 1 до 7 для маркировки разнообраз­ных новых множеств, абстрагируясь от паттернов расположения состав­ляющих их элементов, а также их размера, цвета и формы.

Особый вклад в решение вопроса о способности животных к ис­пользованию символов для характеристики множеств внесли работы американской исследовательницы Сары Бойзен и ее коллег (Boysen, Berntson, 1989; 1995; Boysen, 1993). Благодаря приемам, специально ак­центирующим внимание животного на признаке числа, и постепенно­му наращиванию сложности предъявляемых задач, им удалось обнару­жить у шимпанзе Шебы практически все элементы «истинного счета».

Сначала шимпанзе обучали класть одну и только одну конфету в каждый из шести отсеков специального подноса. Смыслом этой процедуры была де­монстрация соответствия «один к одному» между числом отсеков и числом конфет. Следующая задача предназначалась для оценки прочности выработан­ного соответствия «один к одному» и обеспечения базы для введения арабс­ких цифр. В ответ на предъявление подноса с одной, двумя или тремя конфе­тами шимпанзе должна была выбрать одну из трех карточек с изображениями такого же числа кружков Авторы особо подчеркивали значение процедуры опыта: конфеты на поднос помещали всегда по очереди, при этом экспери­ментатор их вслух пересчитывал (демонстрация первого и второго принципов Гельман и Галлистеля — соогветствия «один к одному» и упорядоченности, т.е. ординальности). Постепенно сначала одну, потом две и т.д. карточки с изображениями точек стали заменять карточками с изображениями цифр, так что обезьяна должна была использовать эти ранее индифферентные для нее изображения вместо реальных множеств.

Когда Шеба стала уверенно выбирать все три цифры, соответствующие числу конфет на подносе, обучение продолжили с помощью компьютера. Обезьяне показывали на мониторе одну из цифр, а она должна была выбрать карточку с изображением соответствующего числа точек, т.е применить сим­волы к множествам другого типа, чем использованные при обучении.

По той же методике Шеба освоила еще два символа: цифры 0 и 4, а впоследствии также 5, 6 и 7. Интересно, что, осваивая новые мно­жества, она сначала по очереди прикасалась к каждой из конфет и только после этого выбирала соответствующую цифру. Дополнитель­ные опыты свидетельствуют, что это не было простым подражанием экспериментатору, а действительно неким способом «пересчета» кон­фет, а также других предметов (батареек, ложек и т.п.).

Для проверки способности Шебы оперировать усвоенными сим­волами провели следующие два теста.

Первый авторы назвали «тестом на функциональный счет». В ла­боратории по двум из трех «тайников» раскладывали апельсины таким образом, чтобы их сумма не превышала 4. Шеба обходила все три «тайника» и видела (но не могла достать) находящиеся в них апель­сины. Затем обезьяна должна была подойти к «рабочей площадке» и выбрать из разложенных там по порядку цифр ту, которая соответ­ствовала числу апельсинов в тайниках. Оказалось, что уже во второй серии экспериментов (25 проб в каждой) шимпанзе выбирала пра­вильную цифру более чем в 80% случаев.

Во втором тесте апельсины заменили карточками с цифрами, ко­торые также помещали в любые два из трех «тайников» — сумма цифр также не превышала 4 (тест на «сложение символов»). Использовали следующие комбинации цифр: 1 и 0, 1 и 1, 1 и 2, 1 и 3, 2 и 0, 2 и 2. Как и на предыдущем этапе, Шеба должна была обойти «тайники» и затем найти карточку с цифрой, соответствующей сумме. В первой же серии она выбирала правильную цифру в достоверном большинстве случаев (75%).

Полученные результаты стали убедительным свидетельством  способности шимпанзе усваивать символы, оперировать ими и вы­полнять операцию, аналогичную сложению, т.е. удовлетворяли двум  критериям «истинного счета».

 Вороны способны к символизации, т.к. без специального обу­чения, за счет мысленного сопоставления ранее полученной ин­формации, могут установить эквивалентность множеств и исход­но индифферентных для них знаков (цифр от 1 до 4).

Предполагается, что механизмом принятия решения в данном слу­чае была операция логического вывода, которую называют транзи­тивным заключением поскольку графическому множеству соответствует определенное число личинок и цифре соответствует такое же число личинок, то множество соответствует цифре (если А=В; В=С, то А=С). На основе двух посылок, полученных ассоциативным или условнорефлекторным путем, животное должно сделать вывод о наличии третьей свя­зи. Голуби в отличие от шимпанзе (Yamamoto, Asano, 1995), с такой задачей не справляются. Результаты исследований позволяют сделать вывод, что вороны способны к этому типу транзитивного заключения.

Другие эксперименты впервые показали, что птицы способны опе­рировать усвоенной информацией — выполнять с цифрами комбина­торную операцию, аналогичную арифметическому сложению. «Слагаемые» изображались на тех же карточках, которые были разделе­ны по диагонали чертой, так же как и соответствующие им кормушки были разделены вертикальной перегородкой на две равные части. В «де­монстрационной» серии использовали только множества либо на обыч­ных, либо на «разделенных» карточках и демонстрировали соответствие числа элементов числу личинок в обычных или в «разделенных» кормушках.

В отличие от «демонстрационной» серии, в тесте на «сложение» ис­пользовали только цифры. Если в качестве образца предъявляли отдель­ную цифру, то для выбора — две «разделенные» карточки с парой цифр, сумма которых на одной из карточек соответствовала цифре на образце. Если в качестве образца использовали «разделенную» карточ­ку с парой цифр, то для выбора предлагали отдельные цифры.

Птицы успешно справились с этой задачей: в первых же 30 предъявлениях в достоверном большинстве случаев выбирали соответствую­щую образцу карточку. К началу серии они уже знали, что каждому конкретному графическому множеству и каждой цифре соответствует определенное число личинок, и на этом основании установили, что определенные цифры и графические множества соответствуют друг другу. Затем в ходе демонстрационной серии вороны получали дополнитель­ную информацию о том, что под карточкой с «разделенным» множе­ством находится соответствующим образом «разделенное» число ли­чинок. Для правильного выполнения теста на «сложение» им нужно было сделать мысленное заключение об эквивалентности друг другу отдельных цифр и соответствующих комбинаций двух цифр.

Такое успешное решение столь сложного теста заставило авторов проанализировать, не связано ли оно с использованием каких-либо «посторонних» признаков, например обонятельных, акусти­ческих или же неосознанных «подсказок» экспериментатора. Поэтому в контрольной серии воронам предлагали задачу, не имевшую логического решения: обе карточки для выбора соответствовали об­разцу. Подкрепление помещали в одну из кормушек в ква­зислучайном порядке. Таким образом, если бы в тесте вороны находи­ли кормушку с личинками по каким-либо признакам, не имевшим отношения к логической структуре задачи, то они продолжали бы это делать и в контроле. Однако реально вороны стали выбирать кормуш­ку с кормом на случайном уровне. При этом они выражали недоволь­ство и нежелание работать в такой ситуации.

Вороны способны сохранять информацию о числовых пара­метрах стимулов не только в форме образных представлений, но и в некой отвлеченной и обобщенной форме, и могут связывать ее с ранее нейтральными для них знаками — цифрами. Таким обра­зом, не только у высших приматов, но и у некоторых птиц довербальное мышление достигло в своем развитии того промежуточного этапа, который, по мнению Орбели, обеспечивает возмож­ность использования символов вместо реальных объектов и явлений и в эволюции предшествовал формированию второй сигнальной системы. Получает новое подтверждение впервые высказанное Л. В. Крушинским представление о том, что существует па­раллелизм в эволюции высших когнитивных функций птиц и млекопитающих — позвоночных с разными типами структурно-функцио­нальной организации мозга.

Второй важнейший способ изучения способности животных к сим­волизации — попытка обучать их искусственным языкам, в той или иной степени обладающим свойствами человеческой речи. Это сыграло и продолжает играть ведущую роль в оценке уровня развития когнитивных процессов — способности к образованию довербальных понятий и использованию символов вместо реальных предметов и явлений.

Исследование поведения животных в процессе обучения языкам-посредникам (как проявления наиболее сложных когнитивных и ком­муникативных функций) важно для понимания эволюции поведения. Оно показало, что человекообразные обезьяны, а также дельфины и попугаи могут усваивать языки-посредники, базируясь на высших когнитивных процессах — обобщении, абстрагировании и формирова­нии довербальных понятий, способности к которым были у них выяв­лены в традиционных лабораторных экспериментах. Эти работы по­зволяют оценить, какие элементы коммуникативных процессов у животных и в какой степени предшествовали появлению речи челове­ка. 

 

Известно, что существуют разнообразные определения и крите­рии языка, выбор которых может зависеть от задачи, стоящей перед исследователем. Рассмотрим, каким критериям должно удовлетворять поведение животного, чтобы можно было считать его действительно овладевшим языком-посредником.

Ключевые свойства языка (по Ч. Хоккету). В связи с проблемой усвоения антропоидами языков-посредников получили известность критерии языка, предложенные американским лингвистом Ч. Хоккетом. Согласно его пред­ставлениям, язык человека обладает семью ключевыми свойствами, часть которых присуща и естественным языкам животных. При анали­зе «лингвистических» навыков обезьян наиболее важны следующие свойства языка: семян/личность, продуктивность, перемещаемость и культурная преемственность.

Виды языков-посредников. На разных этапах изучения проблемы обезьян обучали ряду искусственных языков. Все использованные языки-посредни­ки были построены по правилам английской грамматики, но в каче­стве «слов» в них использовались разные элементы. 

Амслен (AAferican Sign LANguage)— язык жестов, с помощью кото­рого общаются глухонемые в США.

Йеркиш, в отличие от амслена, создан специально для экспери­ментов, а в качестве «слов» в нем используются особые значки-лексиграммы, которые обезьяна выбирает на клавиатуре, а затем может видеть на экране компьютера. Еще один вариант йеркиша, когда обезьяна получает устные инструкции, а отвечает на них с помощью знаков.

Обучение обезьян и амслену, и йеркишу было успешным. Успех был обеспечен тем, что использованные методы были вполне адекват­ны для выяснения вопроса, в какой мере такой язык может стать средст­вом коммуникации обезьяны и человека, а также обезьян между собой.

 

 Основные программы обучения антропоидов языкам-посредникам

 

Тип «языка» - Авторы - Животные - Полученные результаты    

1. Язык жес­тов (амслен) - Gardner, Gardner, 1969; 1985 - шимпанзе Уошо, Моджа, Дар и Тату - использование знаков амслена для обозначения новых предметов; сте­пень отвлеченности ис­пользуемых символов    

                   Fouts et al., 1975; 1984; 1989 - шимпанзе Люси, шимпанзе Элли, шимпанзе Бру­но, Коко, Буи, Лулис и др. - тест на способность к ка­тегоризации, «перевод» с английского на амслен, общение на амслене между обезьянами                  Patterson, 1978, Terrace, 1979 - горилла Коко  и шимпанзе Ним - словарь более 500 знаков анализ понимания фраз.    

2. Пластико­вые символы на магнит­ной доске - Premack D., 1972; 1983; 1994 - шимпанзе Сара - составление сложно­подчиненных предложе­ний, построение анало­гий    

3. Язык «йер-киш» -  Rumbaugh., 1973; 1984; 1991 Savage-Rumbaugh, 1984; 1993; 1998 -  шимпанзе Лана, шимпанзе Шер-ман, Остин, шимпанзе(бонобо) Кэнзи  -  понимание и построение предложений, способность к символи­зации, спонтанное понимание устной речи

 

Авторы первого эксперимента — супруги Аллен и Беатрис Гарднер выбрали жестовый язык американских глухих — амслен и получили возможность исследовать способности шимпанзе овладевать элементами языка, построенного по правилам английской грамматики.

Не ожидая от своей воспитанницы Уошо особых успехов, они лишь ставили задачу выяснить:

« может ли Уошо запоминать и адекватно использовать жесты;

• сколько жестов может входить в ее «лексикон»;

• может ли обезьяна понимать вопросительные и отрицательные предложения (эти способности подвергались сомнению);

» будет ли она понимать порядок слов в предложении.

Результаты, полученные в первый же период работы с Уошо, а затем и с другими обезьянами, превзошли пер­воначальные осторожные прогнозы. За 3 года обучения Уошо усвоила 130 зна­ков, передаваемых сложенными опре­деленным образом пальцами. Другие шимпанзе также активно овладевают обширным запасом жестов, которые они адекватно используют в широком диапазоне ситуаций.

В словарь овладевшего амсленом шимпанзе входят жесты, означающие:

» названия предметов, которыми пользуется животное в повсед­невном обиходе;

• обозначения действий, совершаемых самой обезьяной и окру­жающими;

• обозначения определений цвета, размера, вкуса, материала ис­пользуемых предметов;

• обозначения эмоциональных состояний — «больно», «смешно», «страшно» и т.п.;

• обозначения отвлеченных понятий — «скорее», «еще»;

• обозначение отрицания «нет».

 

Эксперименты, проведенные на раз­ных обезьянах (Patterson, 1978; Gardner et al., 1985), показали, что словарь даже в 400 жестов далеко не исчерпывает их возможностей. При обучении «йеркишу животные также усваивали сотни знаков и понимали более 2000 слов устно. Следует отметить, что в большинстве случаев опыты проводились на молодых шимпанзе и пре­кращались самое позднее, когда им было 10 лет. Учитывая, что в не­воле шимпанзе могут жить до 50 лет, авторы допускали, что получен­ные данные отражают далеко не все возможности этих животных.

По окончании экспериментов обезьяны долгие годы помнят усвоенный словарь и навыки обращения с ним. Так, Уошо, которую ее воспитатели Гар­днеры посетили после семилетнего перерыва, сразу же назвала их по имени и прожестикулировала «Давай обнимемся»

Сам по себе факт заучива­ния жестов еще не несет в себе ничего принципиально ново­го — для этого достаточно про­стого условнорефлекторного обучения. Тем не менее ряд осо­бенностей использования шим­панзе «словарного» запаса за­ставлял предполагать, что упо­требление знаков основано у них на когнитивных процессах бо­лее высокого порядка — на обоб­щении и абстрагировании. Об этом свидетельствует тот факт, что, хотя при обучении исполь­зовались, как правило, единич­ные конкретные предметы, обе­зьяны применяли усвоенные жесты к довольно широкому на­бору незнакомых предметов той же категории. Так, например, знаком «бэби»  все обе­зьяны обозначали и любого ре­бенка, и щенков, и кукол; зна­ком «собака» — представителей любых пород, в том числе и на картинках, а также лай отсут­ствующего пса. Шимпанзе оди­наково хорошо понимали жес­ты и когда тренер находился рядом, и когда такие знаки были изображены на фотографиях.

Ряд данных свиде­тельствует, что шимпанзе не просто заучивают связь между жестами и обозначаемыми ими предметами и действиями, но понимают их смысл. Оказалось, что они могут употреблять жесты в переносном смысле, при­чем иногда делают это довольно тонко. Так, Уошо назвала служителя, долго не дававшего ей пить, «грязный Джек», и это слово явно не имело смысл «запачканный», а «звучало» как ругательство. В других слу­чаях разные шимпанзе называли «грязными» бродячих котов, надоед­ливых гиббонов и ненавистный поводок для прогулок Люси использо­вала для обозначения невкусного редиса знаки «боль» и «плакать».

Использование знаков в новых ситуациях. Основные данные о пользо­вании амсленом получены в контролируемой обстановке эксперимен­та, когда инструктор работал с обезьяной по определенной программе и ее ответы (правильные или неправильные) были предсказуемы. Наряду с этим и Уошо, и ее «коллеги» по собственной инициативе использова­ли жесты в незапланированных, экстренно сложившихся ситуациях

Описаны примеры, когда горилла, разглядывая иллюстрированный жур­нал, жестами комментировала знакомые картинки. Уошо, изве­стная своей боязнью собак, отчаянно жестикулировала «Собака, уходи», когда во время прогулки на автомобиле за ним с лаем погнался пес.

Усвоенную ими систему знаков шимпанзе использовали как сред­ство классификации предметов и их свойств. Впервые это было четко показано Роджером Футсом (Fouts, 1975) в опытах на шимпанзе Люси. Она имела относительно ограниченный запас знаков (60), но с их помощью почти безошибочно относила к соответствующей катего­рии новые, ранее никогда не предъявлявшиеся ей овощи, фрукты, предметы обихода, игрушки.

 

 Данные, получен­ные при обучении обезьян языкам-посредникам, позволяют проана­лизировать, какие свойства языка человека можно у них обнаружить.

Знаки амслена, которые усваивают шимпанзе, обладают свойством «семантичности», т.е. с их помощью обезьяны могли присваивать оп­ределенное значение некоторому абстрактному символу.

Свойство «продуктивности» означает способность создавать и по­нимать бесконечное число сообщений, преобразуя исходный ограни­ченный запас символов в новые сообщения. О том, что языку, усво­енному шимпанзе, присуще это свойство, свидетельствует, напри­мер, способность комбинировать знаки для обозначения новых предметов. Так, Уошо называла арбуз «конфета — питье» (candy-drink), а впервые встреченного на прогулке лебедя — «вода — птица» (water— bird). Горилла Коко изобрела жест для обозначения любимых побегов бамбука «дерево — салат». При достаточно боль­шом запасе знаков шимпанзе начинали гибко использовать синони­мы для обозначения одного и того же предмета в зависимости от контекста (чашка— пить, красный, стекло).

Усвоенная шимпанзе система знаков амслена в некоторой степени обладает свойством «продуктивности».

До недавнего времени считалось, что свойство продуктивности совер­шенно не характерно для естественных коммуникативных систем животных. Однако упоминавшиеся выше «долгие крики» шимпанзе имеют признаки про­дуктивности: в зависимости от ситуации последовательность элементов в них бывает разной.

Свойство «перемещаемость» означает, что предмет сообщения и его результаты могут быть удалены во времени и пространстве от источника сообщения. Наличие этого свойства проявляется в способности:

* использовать знаки в отсутствие соответствующего объекта;

* передавать информацию о прошлых и будущих событиях;

* передавать информацию, которая может стать известной толь­ко в результате употребления знаков.

В работах Р. Футса  приведены отдельные на­блюдения, свидетельствующие о наличии этого свойства в языке, ус­военном Уошо и Люси. Так, например, когда Люси разлучили с забо­левшей собакой — ее любимицей, она постоянно ее вспоминала, на­зывала по имени и объясняла, что той больно.

Для специального анализа этого вопроса Р. Футе провел опыты на шим­панзе Элли. Он обратил внимание, что тот неплохо понимает устную речь окружающих, и, воспользовавшись этим, научил его названиям нескольких предметов. На следующем этапе Элли научили знакам амслена, соответствую­щим этим словам, но обозначаемых ими предметов при этом не показывали. Во время теста обезьяне предъявляли новые предметы тех же категорий, что и использованные на начальном этапе — при заучивании словесных обозначе­ний. Оказалось, что Элли правильно называл их с помощью жестов, как бы мысленно «переводя» их названия с английского на амслен.

Вопрос о наличии свойства «перемещаемое» в усвоенном шим­панзе языке особенно важен в связи с изучением мышления живот­ных, поскольку употребление знака в отсутствие обозначаемого им предмета свидетельствует о формировании и хранении в мозге внут­ренних (мысленных) представлений об этом предмете. Это наиболее убедительное свидетельство способности к символизации, так как элемент языка-посредника употребляется в полном «отрыве» от обо­значаемого реального предмета.

В основе употребления знаков амслена у шимпанзе лежит не просто образование ассоциаций, но формирование внутренних  представлений о соответствующих предметах и действиях.

Знаки амслена могут употребляться в отсутствие обозначаемых пред­метов и наряду с прочими преобразованиями допускают и кроссмодальный перенос от звуковых (словесных) к зрительным (жестовым) знакам.

Наиболее убедительно способность шимпанзе передавать инфор­мацию об отсутствующих и недоступных непосредственной сенсор­ной оценке предметах была продемонстрирована в работах С. Сэведж-Рамбо.

В естественных коммуникативных системах животных свойство «перемещаемое» не обнаружено.

 

Язык-посредник амслен, который усваивают шимпанзе, обладает не только свойством семантичности, но отчасти свойствами о продуктивности, перемещаемости и культурной преемственности.

Культурная преемственность — это способность передавать инфор­мацию о смысле сигналов из поколения в поколение посредством обу­чения и подражания, а не за счет наличия видоспецифических (врож­денных) сигналов. Она составляет отличительное свойство языка человека. На вопрос, проявляется ли такое свойство у шимпанзе при пользова­нии языком-посредником, точного ответа пока не получено. Общение Уошо с ее приемным сыном Лулисом  показы­вает, что такая преемственность, по-видимому, может существовать.

Известно по крайней мере три случая, когда Уошо специально учила ма­лыша знакам амслена (пища, жвачка, стул), складывая его пальцы соответст­вующим образом. Два из этих жеста так и вошли в его словарь. Взрослые шимпанзе также в ряде случаев усваивали знаки, подражая «говорящим» сородичам.

Эти данные представляют несомненный интерес, однако они не могут служить достаточно убедительным доказательством наличия культурной преемственности языковых навыков у шимпанзе. Хотя те и пользуются знаками в отсутствие человека, неясно, насколько эти знаки отличаются по своим функциям от естественного языка жестов и телодвижений. Не было проанализировано, о чем обезьяны сигна­лизируют друг другу и какой тип коммуникации обеспечивается эти­ми жестами. Вместе с тем в природных условиях культурная преем­ственность, по-видимому, играет определенную роль в создании диа­лектов естественного языка шимпанзе.

 

Уже на са­мых ранних этапах экспериментов выяснилось, что, осваивая амс­лен, обезьяны комбинировали знаки не только для обозначения но­вых предметов. Выучив всего 10—15 жестов, они по собственной ини­циативе объединяли их в 2—4-членные цепочки, напоминавшие предложения, которые произносят начинающие говорить дети. Было похоже, что они понимали не только значение, но и порядок упо­требления отдельных жестов. Первыми такими комбинациями были «дай — сладкий» и «подойди — открой», «Уошо — пить — скорее». Анализ структуры 158 фраз, самостоятельно составленных Уошо, по­казал, что в большинстве случаев порядок слов в них отвечает приня­тому в английском языке (подлежащее — сказуемое — дополнение) и отражает те же, что и у детей, основные отношения типа: субъект— действие, действие— объект, указательная частица— объект.

Это показывает, что обезьяны понимали и передавали информацию о направленности действия, принадлежности предмета и его местона­хождении. Они четко различали смысл фраз: «Роджер щекотать Люси» и «Люси щекотать Роджер», «дай мне» и «я дам тебе», «кошка кусает собаку» и «собака кусает кошку» и т.п.

 Типичные для шимпанзе последовательности знаков обычно  были основаны на улавливании связей между предметами и явлениями внешнего мира, отражали их эмпирические представления.

На основании этих данных было высказано предположение, что обезьяны овладевают элементами синтаксиса. Однако дополнитель­ный анализ тех же видео- и киносъемок показал, что такая гипотеза слишком оптимистична и не полностью подтверждается фактами. Так, выяснилось, что увеличение числа знаков в предложении чаще всего не прибавляет объема передаваемой обезьяной информации («Уошо — пить — чашка — скорее — пить — скорее»), многие из фраз остаются незаконченными, а часть из них вообще бессмысленна.

В ходе дискуссий по этому вопросу выяснилось, что в лингвистике и в детской психологии не существовало критериев того, с какого момента, с какой стадии детский лепет можно считать речью. Это и понятно, поскольку не было такой проблемы: ведь у детей раньше или позже этот лепет обязательно переходил в полноценную речь. Но для строгого сравнительного анализа речи ребенка и шимпанзе такие критерии были необходимы.

Многие критические замечания были направлены на то, что обе­зьяны вряд ли способны самостоятельно формировать семантически значимые и грамматически правильные предложения. Так, американс­кий исследователь Г. Террес предполагал, что обезьяны могли строить свои фразы просто в подражание воспитателям, на самом деле не понимая их смысла. Веские доказательства того, что шимпанзе дей­ствительно могут усваивать общие принципы построения фраз и даже делать это самостоятельно, на основе понимания их смысла, а не просто подражая экспериментатору, были получены только в более поздних опытах в работах Сью Сэведж-Рамбо в 90-е годы XX в. при обучении шимпанзе другому языку (йер-кишу) и в других условиях.

Сколь бы ни были убедительны приведенные данные о том, что амслен, используемый шимпанзе, действительно близок по ряду свойств языку человека, они тем не менее вызывали ряд возражений и требовали новых доказательств и проверок. Прежде всего это каса­лось следующих вопросов:

» понимают ли обезьяны смысл жестов и составленных из них «предложений» и не определяется ли их поведение просто под­ражанием воспитателю?

* действительно ли можно считать символами применяемые шим­панзе жесты, или же это просто условнорефлекторные связи, которые заставляют животное продуцировать определенный жест при виде определенного предмета, получая его затем в каче­стве подкрепления?

• могут ли обезьяны понимать устную речь человека независимо от контекста?

Ответу на эти вопросы способствовали работы Д. Рамбо. Они были начаты в 70-е годы и продолжают плодотворно развиваться.

 Разработанный Рамбо язык-посредник «йеркиш» был более формализованным и контролируемым средством общения с обезья­ной. «Словами» этого языка служили значки на клавишах компьютера (лексиграммы), которые появлялись на мониторе, когда обезьяна на­жимала на клавишу. Процесс обучения происходил как диалог обезь­яны с компьютером, а не с человеком. Это обстоятельство представ­лялось весьма существенным. Оно исключало возможность невольных «подсказок» со стороны экспериментатора. Оно препятствовало также слепому подражанию обезьяны действиям человека, которое предпо­ложительно могло играть роль в усвоении амслена.

Первая обезьяна, овладевшая этим языком, — шимпанзе Лана — научилась главным образом тому, чтобы нажимать на соответствую­щую клавишу компьютера для получения нужного ей предмета. Она продемонстрировала способность выстраивать лексиграммы на мони­торе в соответствующем порядке, уверенно задавала вопросы (знак «?» в начале фразы), по собственной инициативе исправляла замеченные ошибки. Но, несмотря на то, что ее обучение было строго формализо­вано, она, как и обезьяны, «говорившие» на амслене, иногда делала совершенно неожиданные заявления, например просила: «Машина, пощекочи, пожалуйста, Лану».

Поведение Ланы подтвердило данные, полученные при обучении амслену, — было доказано, что обезьяна строит фразы самостоятель­но, без «подсказок» и подражания инструктору.

Среда и объем информации, которым оперировала Лана, были ограниченны и практически всегда ее высказывания касались пред­метов, находящихся в поле зрения и к тому же немногочисленных. По­этому ранее возникшее предположение о том, что ведущую роль в овладении языком играло простое образование условной связи (ассоциации) между знаком и получением соответствующего предмета, опытами с Ланой не было опровергнуто.

Сэведж-Рамбо при­влекла внимание к тому, что, как правило, шимпанзе подают знаки главным образом в присутствии предметов, если они получают за это подкрепление. В то же время знак можно считать символом, если он употребляется в отсутствие обозначаемых предметов, без связи с подкреплением и в разном контексте. Известно также, что начинаю­щие говорить дети произносят слова ради самих слов или для привле­чения внимания окружающих к интересующим их вещам, не только в качестве просьбы, но и просто как «наименование». Сэведж-Рамбо пред­положила, что эти различия обусловлены тем, что у детей слова усва­иваются не столько в результате целенаправленного обучения, сколь­ко непроизвольно, в самых разных ситуациях и им соответствуют бо­лее или менее отвлеченные внутренние представления, а не простые условнорефлекторные связи.

Ввиду этого в ее экспериментах обезьян (как и обучавшихся ранее амслену) воспитывали в полусвободных и обогащенных условиях, в тесном контакте с воспитателями и с другими обезьянами, в отличие от Ланы, которая была ограничена в общении. Новая методика С. Сэведж-Рамбо не фокусировала внимания обезь­ян только на получении объекта. Их побуждали использовать знак-лексиграмму не столько для получения какого-то предмета, сколько для его «наименования». Это происходило в ситуации, где всегда было не­сколько предметов и воспроизведение знака не было жестко связано с их получением. По этому методу одновременно воспитывали двух шим­панзе Шермана и Остина. Они научились общаться с помощью знаков с человеком и друг с другом, отвечать на вопросы и с их помощью воз­действовать на поведение друг друга и окружающих. Сходный тип поведения был описан Футсом  у шимпанзе Бруно и Буи, которых обучали амслену.

Обученные по этой системе Шерман и Остин употребляли знаки в гораздо более разнообразных ситуациях, чем их предшественники по изучению йеркиша, особенно Лана. Стремление к «наименованию» пред­метов обнаруживалось у них спонтанно, без инструкции тренера. Оче­видно, что научить этому специально невозможно. Вместо того чтобы ждать, когда тренер даст им или попросит предмет, как это бывало у всех других обезьян, они по соб­ственной инициативе называли их и показывали тренеру, т.е. вклю­чили обычно исполняемые трене­ром функции в собственное по­ведение. При появлении тренера с набором игрушек они без вся­кой команды называли их и по­казывали, вместо того чтобы ждать, когда тот решит играть и даст соответствующую команду.

Это свойство проявилось и в отношениях между самими шим­панзе. Шерман — доминант — нажимал на соответствующую клавишу и давал Остину кусок апельсина. Оба они нажимали

нужную клавишу компьютера прежде, чем взять кусок пищи или иг­рушку, даже если те были спрятаны. Остин (низший по рангу) подво­дил Шермана к компьютеру и побуждал нажимать клавишу — «добы­вать» лакомства.

Для такого использования знаков (лексиграмм), как средства «на­зывания» предметов, в том числе и в их отсутствие, животное должно понимать соответствие между:

* предметом, который оно выбрало из группы как объект наи­менования;

» лексиграммой, которую оно нажало на клавиатуре;

* предметом, который оно в конце концов выбрало и передало экспериментатору.

Действительно ли шимпанзе представляют себе все эти соответствия? Наиболее надежная проверка этого предположения — это процедура теста при двойном слепом контроле. В обстановке игры с тренером шим­панзе «называют» один из предметов, но предметы для выбора, тренер, которому их надо показывать, и клавиатура, на которую надо нажи­мать, расположены далеко друг от друга. Такое «пространственное раз­несение» было введено для создания дополнительной нагрузки на об­разную память, на сохранение представления о выбранном предмете. Решив, какую игрушку он выберет, шимпанзе должен помнить, что именно он выбрал, пока идет к клавиатуре и высвечивает соответству­ющую лексиграмму в отсутствие реального объекта. Затем, держа в па­мяти, что именно он высветил на экране (поскольку, уходя от ком­пьютера, он перестает видеть лексиграмму), обезьяна должна взять выбранный предмет и передать его экспериментатору, который сидит у отдельного монитора и видит лексиграмму только после вручения ему выбранного предмета (это делается для того, чтобы он вольно или невольно ничего не мог «подсказать» обезьяне).

Оказалось, что оба шимпанзе правильно называли выбранный предмет практически в 100%, причем когда Шерман однажды высве­тил лексиграмму предмета, которого в тот момент в лаборатории не было, то не взял ничего. Эти опыты позволили сделать важное заклю­чение о языковых возможностях шимпанзе.

Стремление Шермана и Остина к наименованию предметов по собственной инициативе, в том числе когда они их не видят, го­ворит о том, что усвоенные ими знаки приобрели свойства симво­лов и эквивалентны навыкам, описанным у детей. Еще более веские доказательства этого были получены в других рабо­тах С. Сэведж-Рамбо.

 

Было обна­ружено, что Шерман и Остин способны употреблять символы для обозначения отсутствующих предметов и в более широком контексте, чем обезьяны, обученные по другим методикам. После этого Сэведж-Рамбо приступила к воспитанию детенышей карликового шимпанзе-бонобо (Pan paniscus) в такой же речевой среде, в какой обычно рас­тут дети, с тем чтобы проверить их способность понимать устную (звуковую) речь человека.

Она старалась максимально разнообразить условия их содержа­ния, систематически меняя все возможные компоненты среды, позволяла им общаться и с людьми, и с другими обезьянами. Но глав­ной особенностью программы было то, что люди постоянно разгова­ривали при обезьянах. При этом исследователи не проводили специ­альной дрессировки на выполнение словесных команд, а лишь созда­вали для обезьян соответствующую языковую среду — четко произносили правильно построенные простые фразы.

Одна из особенностей этого долгосрочного эксперимента, про­должающегося уже более 20 лет, состояла в том, что он был начат в раннем возрасте, когда двум карликовым шимпанзе (бонобо) и трем детям было по 10 месяцев. Все они с начала обучения находились в сходных условиях — постоянно слышали устную человеческую речь. При этом обезьян не тренировали непосредственно выполнению словес­ных команд, а лишь создавали им «языковую среду».

Первым учеником был Кэнзи, которого научили также общаться с человеком и с другими обезьянами при помощи клавиатуры с лексиграммами. Главным в этой части программы было заставить обезья­ну называть окружающие объекты, а не просто произносить «просьбы» о том или ином предмете с последующим получением подкрепления.

Оказалось, что в возрасте 5 лет Кэнзи спонтанно начал понимать устную речь, и не только отдельные слова (что отмечалось и раньше у других обезьян), но и целые фразы. Как и обезьяны, общавшиеся с помощью амслена (см. выше), он понимал разницу между фразами «Унеси картошку за дверь» и «Иди за дверь, принеси картошку». Та­кое же понимание он проявлял и в собственных высказываниях, в зависимости от ситуации делая одни и те же лексиграммы то подле­жащим, то дополнением.

«Экзамен», который держал Кэнзи, растянулся на несколько лет. В общей сложности ему было задано 660 вопросов-инструкций, каж­дый раз новых, не повторяющих друг друга. Чтобы ненароком не повли­ять на обезьяну, экзаменатор всегда находился в другой комнате, на­блюдая за происходящим через стекло с односторонней видимостью. Вопросы Кэнзи слышал через наушники, причем их задавали разные люди, а иногда применяли даже синтезатор звуков голоса. В подавляю­щем большинстве случаев без какой-то специальной тренировки он правильно выполнял каждый раз новые инструкции. Часть из них относи­лась к сфере повседневной активности обезьяны. В них был «задейство­ван» весь набор манипуляций с предметами обихода, которые Кэнзи совершал или в принципе мог совершить, а также разнообразные кон­такты с окружающими.

 

Опыты на других обезьянах позволяли пред­положить, что они осваивают элементы синтаксиса. Некоторые пони­мали не только простые фразы, но и более сложные синтаксические конструкции типа: «Если не хочешь яблока, то положи его обратно». Подобные фразы понимала и составляла сама шимпанзе Сара в опы­тах Примэка. Однако она делала это только после долгой тренировки с каждой конкретной фразой, не понимая их смысла, тогда как Кэнзи усваивал именно общий прин­цип и без дальнейшей дрессировки с первого же раза правильно реа­гировал на любые из этих сотен вопросов.

На этом основании представляется более вероятным, что фра­зы, которые «произносили» обезьяны, обученные языку жестов также были основаны на понимании их смысла, а не просто на под­ражании. Благодаря опытам с Кэнзи гипотеза о способности человекообразных обезьян понимать синтаксис языков-посредников на уровне 2-летнего ребенка получила убедительное подтверждение.

Как известно, для человека критическим фактором, определяю­щим формирование способности понимать речь, является возраст когда он начинает ее слышать, и условия, в которых это происходит. В данном случае шимпанзе, которых начали обучать не в 10 месяцев (как Кэнзи), а в 2—3 года, смогли усвоить гораздо меньше навыков и для этого требовалась гораздо более интенсивная и направленная тре­нировка. Понимать же устную речь столь полно и в таком объеме, как Кэнзи, не мог больше никто.

Эти данные представляются тем более убедительными, что нахо­дятся в полном соответствии с особенностями когнитивных способ­ностей высших обезьян, выявленными в ранее рассмотренных лабораторных экспериментах. В частности, способность шимпанзе к использованию символов для маркировки множеств и умение «складывать» цифры, не видя обозначаемых ими множеств также отражают тот уровень когнитивных процессов, который обеспечивает свойство «перемещаемости» знаков при использовании языков-посредников. Они совпадают также с появляющимися сведениями о принципиальных особенностях в структуре естественной коммуникационной системы шимпанзе.

Эти сенсационные результаты заставили авторов обратиться к ис­следованию мозга шимпанзе в поисках морфологических основ зачат­ков речи. С помощью разнообразных новейших методов (гистология, сканирование, позитронно-эмиссионная томография) была обнаружена асимметрия в строении височ­ных областей мозга, причем planum temporale левого полушария оказа­лась более развитой. Выводы американских ученых подтверждают остав­шиеся почти не известными данные работ российских ученых (С. М. Блинков, Г. И. Поляков, Е. П. Кононова, Ю. М. Шевченко; см.Фирсов, 1993), полученные еще в середине XX в., о том, что «речевые» зоны коры существуют не только у человека. Цитоархитектонические исследования обнаружили многочисленные черты сходства «речевых» областей мозга человека и шимпанзе. В частности, еще в тот период было установлено, что в верхневисочной области коры шимпанзе имеется поле 37, которое у человека связано с пониманием звуковой речи.

Коль скоро мозг шимпанзе наделен «речевыми структурами» и способен их активизировать в соответствующих условиях, можно пред­положить, что последний общий предок человека и шимпанзе тоже имел эти структуры. Тогда и непосредственные предшественники человека австралопитеки и Homo erectus тоже могли иметь зачатки языка.