Вот и еще один день, в котором не написано ни строчки. Приторный, туповатый, безликий день, в котором не нашлось места для радуги. Такие дни складываются в недели, месяцы и я не замечаю как они начинают становиться моей жизнью. Раньше я не умел писать так, как чувствую и считал это трагедией. Теперь я знаю, что трагедия – это когда не можешь чувствовать так, как пишешь. Остывший город выкошен эпидемией беспросветной зимней ночи. Безжалостный ветер меловой пудрой разметает сугробы, бесцеремонно поднимая снег на уровень сапожных голенищ. Февральская метель, будто заклятый враг всего живого, яростно пытается выхватить остатки тепла, залезает в самые потаенные складки одежды, злобной белой мошкарой терзает мое лицо, неистово врывается в легкие, сковывая их отрицательными цельсиями. Вскоре начинает казаться, что внутри оживает какой-то безмолвный союзник этого всемогущего холода. Яростно отгоняя этот притаившийся внутри холодок, нащупываю позитивную жилку, пытаюсь ободрить себя, раскрутив ускользающие изгибы яркого сюжета. Но затем ясно понимаю, что о главном сегодня не напишу, впрочем, как наверное не напишу уже никогда. Образы, проносящиеся в сознании иллюзорны, их летучая бестелесность не оставляет мне никаких шансов. В звенящей тишине устало закрываю глаза, всматриваясь в пульсирующий омут внутренней вороненой темноты. Даже привычных кругов перед глазами нет - возможно, на них тоже не хватает палитры, украденной всемогущим нуаром. Достаю порядком исписанный карандаш – его грифель мгновенно сливается с графитом зимнего неба. Провожу в воздухе дугу, следуя циферблату одиноко висящих на остановке часов. Ощущение замедленного течения времени почти реально – ни карандаш, ни все написанные им заклинания не в силах разогнать этих безжалостных стрелок. На стекле безмолвно трепещут корешки объявлений, пестрят замершими рядами телефонных чисел. Отрываю один, пытаясь сложить непослушные нечетные в единые суммы счастливого билета а затем бережно убираю его в карман, будто он – бесценный трофей в битве с сегодняшним ночным мороком. Хочется верить, что наутро, достав этот клочок бумаги из кармана, я не увижу на нем несчастливых цифр, не увижу вообще ничего, кроме белой полоски бумаги. Белый – цвет надежды, невинности, красоты, пускай именно таким и будет наступающий день – идеально белым.

Ах, как много выпало снега.
Да как же когти рвать поутру.
Одиноким волком я бегал
И одиноким волком умру.
(Р.А.Я.)

 В том далеком году случилась редкость – молодая бурая волчица ощенилась только одним волчонком. И, вроде бы, все шло как обычно – волчонок рос, познавая окружающий мир. Маленьким несмышленым клубком выбегал он на поляну, замирал и долго смотрел на поющих птиц. Солнце отражалось в каплях утренней росы, в глаза бросались непрошенные солнечные зайчики. Он чихал и птицы вспархивали и улетали, поднимая многоголосый гам. А он стоял на нетвердых еще ногах и чувствовал себя хозяином этого сверкающего, шумящего и такого прекрасного мира. Казалось, он был единственным его хозяином…
 А ближе к ночи густые кроны деревьев окутывали сумраком лесные чертоги. И тогда уставший от ярких дневных впечатлений он ложился рядом с матерью, сворачивался калачиком и, уже засыпая, ощущал какую-то смутную грусть и неясную тревогу. Волчонок часто засыпал с этим чувством, но новый день дарил ему безбрежное море запахов, оттенков и чувств. И яркое пестрое забвение вместо неясной щемящей тоски.
 Первый год его жизни шел быстро, и очень скоро пришло время самостоятельности. Бурая волчица, вырастив его, вернулась в стаю, чтобы быть со всеми. Но он этого не захотел. Тихий панихидальный вой, который часто сопровождал ватагу, всё чаще будил в нем тревогу и сумрачные тени бегущих рядом волков казались ему чем-то чужим и отталкивающим. Он сам выбрал себе такую судьбу. Он стал одиночкой.
 Тогда он еще не осознавал всей колодезной глубины трагизма этого слова. Молодой, рожденный одиноким, он подсознательно чувствовал это бремя, но не мог понять всей его тяжести. Иногда, выбегая на залитый светом луны мшаник, окропленный кровавой брусникой, он смотрел в небо. И нетеплую уже осеннюю ночь пронзал дикий и заунывный вой волка – это был его вой, крик его одинокой души. И когда эхо, шутя, возвращало стократно возвращенный и уже неживой его голос, пелена безысходности застилала его печальные карие глаза. А ноги сами собой несли его прочь от этого страшного лунного света. Позади шелестели листья, недовольно шумел молодой березняк, а он бежал в самую чащу леса к старому, почти иссохшему болоту. Скользя между оконцами его кочек он добегал до склонившейся сосны и заползал под завал валежника, который уже давно опоясывал подгнившее дерево. Нет, он не боялся ничего вокруг, но страх и тоска, казалось, исходили изнутри него самого. А от себя, как известно, не убежать. 
Настойчиво молчаливая луна отражалась в его лоснящейся шерсти. Он клал лапы на морду и засыпал. А наутро был новый день, день полный жизни, света, шума, …и мучительной тоски, отрешенности и чуждости всему этому. 
 В зимних сумерках он иногда выходил на заснеженную дорогу, останавливался и ждал. Его «паленая» морда замирала, глаза застывали и лишь мерно вздымающаяся грудь говорила о том, что в нем теплится жизнь. Так стоял он и ждал припозднившиеся сани. И тогда обезумевшие глаза молодой лошади, почуявшей дикого зверя, «спотыкались» о прямой и пустой взгляд его бездонных зрачков. Он не рычал, не щетинился, не пугал,но именно в этот момент лошадь понимала, перед ней стоит ее смерть. Именно тогда он чувствовал, что сдавливавшая сердце тоска отходит, уступая место врожденным инстинктам. И на чистом белом снегу, отмеченном лишь свежими следами убегающего человека, дымилась живая ещё сизо-красная кровь…
 Было обычное апрельское утро, когда около своего иссохшего болота он увидел Ее. В своей грациозности и изящности повадок он была великолепна. Темная с подпалинами шерсть сияла на ярком, но холодном весеннем солнце. Аккуратная правильная голова трехлетней волчицы была словно выточена из тускло блестевшего мрамора. Настороженные уши подрагивали, плавно, в такт мягких шагов, покачивался прекрасный пушистый хвост. Не зная непонятного человеческого слова «экстерьер» он во всей красе смог оценить ее молодое, лучащееся жизнью тело.
 Прошуршал зазеленевший осинник и она скрылась в чащобе. А он ещё долго стоял, пытаясь насытится тонким запахом её шерсти, смешавшимся с запахом оживающего весеннего леса.
 Ночью снова взошла луна и спугнутые воем птицы взмывали с веток в тускло-синее апрельское небо. Он бродил по лесу ещё много дней, но больше не видел Ее никогда. Изо дня в день посещало его туманное, гнетущее чувство, отражение которого его жертвы перед смертью читали в его глазах. Волк матерел, и все детские отголоски радужности стирались из его памяти. Он привык к луне больше, чем к солнцу. И только всплывающий в памяти профиль волчицы иногда отгонял вязкую, как трясина, тоску.
 Зима сменяла лето, лето - зиму, но в душе его всегда лежал снег отчуждения, одиночества и непонимания. И ему вновь казалось, что ледяная корка внутри него – лишь продолжение наста, которым подернулось болото. Тусклые блики зимнего солнца отражались от снега, слепили глаза и, как будто, прожигали насквозь. Кроны посеребренных снегом деревьев тенями расползались по опушке. Что-то тяжелое вновь ложилось на душу. 
 Внезапно его пронзила острая и опасная, как бритва, мысль. Человек! Вот в чьих глазах я смогу увидеть понимание, прочесть ответ на мой вопрос. Разгадка этого страшного вопроса может таиться лишь рядом с опасностью и угрозой. И лишь человек может быть властен над одиночеством, тоской и печалью. Он должен быть выше всего этого, он поможет найти разгадку…
 О чем он думал, когда бежал прямо на темную, по-зимнему толстую фигуру, стоящую в дверях сторожки? Он думал о красках жизни, которых был лишен, и которые, казалось, стали так возможны и близки. В серых, как осиновая кора, человеческих глазах он хотел увидеть разгадку всех таин одиночества, что так мучило его. Бездонные и блестящие азартом глаза волка ждали ответа. Он знал, что разгадка где-то там, впереди.
Звук щелкнувшего в морозной тишине предохранителя показался ему приветственным и ободряющим. Черные впадины глазниц двустволки отражали загадочную, влекущую пустоту и отголосок страшной тайны. Темная фигура стала огромной, она заслонила собой горизонт. Щелчок курка слился с грохотом выстрела. И этот звук был похож на треск расколотого ореха знаний. 
Слабость брызгами разлилась по всему телу, все вокруг замерло, затихло и опустело. И лишь пронизывающий взгляд всё ещё виднелся в остывающих глазах мертвого волка…
Когда выделанная шкура просохла, лесник попросил жену раскроить ее и сшить меховой жилет. Но жена сказала, что хоть волк и был на редкость крупный, из одной шкуры жилетка явно не выйдет. Мужчина на мгновение задумался, потом, вспомнив что то, вышел в сени и вернулся, неся в руках ещё одну волчью шкуру, редкого мраморно-темного цвета.
 * * * * *
…уже вечером они были вместе…


 

Светик, прости, что приходится прощаться вот так наскоро – письмом. Командировка, о которой я говорил тебе, обрушилась слишком внезапно, на три дня раньше и мне приходится уезжать даже не попрощавшись. Пункт назначения изменился, и это не Панама, как я говорил тебе раньше. Нас посылают в Боготу. Прошу тебя, не переживай! Колумбия – отличная страна, и я даже приятно удивлен тем, что не увижу Панаму. А вот их постоянные перевороты сыграли со мной злую профессиональную шутку. Пойми меня и постарайся не злиться! Я звонил тебе на работу, но телефон был постоянно занят… Адрес я отправлю тебе по прибытию, т. к. пока не знаю его сам. Обязательно вышлю телеграмму или открытку, которые ты так любишь. Надеюсь, что вернувшись домой не застану тебя в объятиях молодого блондина. Будь хорошей девочкой, я скоро вернусь. Целую
твой муж, и, к сожалению журналист
Сергей Семёнов.
12 июля
13:37


12 июля
19:11(Московское время)
Продолжаю вести свой дневник в самолете первый раз. Но это кажется мне реальной альтернативой тупым патриотическим разговорам с послом и его преданным эскортом. В конце концов, я для того я и независимый эксперт, чтоб не стараться поддержать имидж этой нелепой комиссии. И пусть эти креолы, негры, метисы, мулаты и черт знает кто еще перережут друг друга, дерясь за власть в этой вшивой стране. Мне, Сергею Семенову, нет никакого дела до перипетий в столице кофе, бананов и изумрудов. Я н е з а в и с и м ы й эксперт. Хотя, быть может, эта поездка обернется для меня новым и очень интересным знакомством… Как знать? Возможно, я смогу выкроить время, и между написанием опять таки независимых статей и отчетов прогуляюсь по местным барам? До сих пор не одна креолка, которую я узнал на этом континенте, не развеяла миф о темпераменте и страсти женщин Южной Америки. Вспомнить хотя бы горячие губы эквадорской Лауры, или нежные руки Мигелии, с которой мы познакомились в баре в Валенсии. Эти женщины индивидуальны, как отпечатки пальцев, но, в то же время они несут на себе один общий штрих – штрих знойной страсти и жгучего коварства. Хотя я слишком размечтался. Работы будет невпроворот и время, как всегда поджимает и торопит. Ах, если бы только я смог…


12 июля
19:58 (Московское время)
ДОЛЕТЕЛ ТЧК ПОСЕЛИЛИ ГОСТИНИЦЕ ЗПТ СЮДА НЕ НАПИСАТЬ ТЧК НАЗАД ЧЕРЕЗ НЕДЕЛЮ ЗПТ НЕ СКУЧАЙ ЗПТ СКОРО ВЕРНУСЬ ТЧК СЕРГЕЙ ТЧК


12 июля
23:14 (Московское время)
К черту все перипетии этой страны! Россия никогда не сможет понять душу южноамериканца. Их амбиции и менталитет вот уже восемь лет остаются для меня загадкой, биться над которой заставляет меня профессиональный долг. Накупив газет и прочитав, просмотрев по телевизору, прослушав по радио все материалы о перевороте я окончательно запутался. Кто только не насиловал эту страну! Испанцы мыли ноги в святых водах реки Магдалены, американцы вырубали леса Флоренсии, бразильцы убивали Арикских женщин и грабили села Миту. А теперь в двадцатом веке эту страну не могут поделить её же многочисленные короли, президенты и мэры! Господи, как это похоже на Россию!…
Нет, я больше не хочу пачкать страницы своего дневника истеричными впечатлениями. У меня есть еще целая неделя, чтобы разложить все по полочкам. Комиссия сворачивается лишь 19, и я успею насладится всеми прелестями этой приветливой и загадочной страны. Сколько бы я не читал и не писал о ней, мне не представляется возможным понять её. Я решаю устроить вечер отдыха, и объявляю праздник – день покорения мной Боготы. Итак, вперед. Меня ждут музыка согамосских гитар и коктейль Сан-Педро…



Сержио, ты слишком сладко спишь, а я не захотела будить тебя. Милый, ты был бесподобен! Никогда бы не подумала, что русские так хороши в постели. Я поражена сочетанием в тебе интеллекта, красоты и мужского начала. В нашем баре такие люди появляются крайне редко, и пожалуйста, не считай это комплиментом в ответ на ту сумму, которую ты мне заплатил. Если еще раз захочешь меня увидеть, или если вдруг тебе станет одиноко, можешь рассчитывать на меня совершенно бесплатно. Ты найдешь меня в том же баре практически в любое время. Да! Та часть моего эстрадного костюма, которая лежит у тебя на кровати – это мой подарок тебе. Мне кажется, что он будет смотреться бесподобно в сочетании с твоим черным пиджаком.
Надеюсь, до-встречи
Николь.
13.07.


17 июля
11:49(местное время)
Не смотря на бессонные ночи и на разность климатических поясов, я бодр и годов работать без отдыха. Только что послал открытку жене, и даже остается время и желание, чтобы вести дневник. Николь, эта удивительная женщина, смогла рассказать мне о Колумбии за три вечера столько, сколько я сам не узнал бы за всю жизнь. С ней легко, она мила, сексуальна, не требовательна, свободно говорит по-английски. А главное – она жила в Боготе все свои двадцать шесть лет, хотя её отец – американец. Он из Южной Дакоты. Николь – это Афина в постели, Терпсихора в танце, Гера в гневе, Артемида в быту и Минерва в общении. И эта женщина таилась от меня так долго и так далеко! Я нашел её в каком-то пошлом баре! Во-истину, Богота – столица парадоксов.


Николь, прости, что не смог зайти к тебе и попрощаться! Наша комиссия улетает сегодня днем, и я не смогу дождаться вечера, чтобы проститься с тобой. Как бы то ни было, я благодарен тебе за все, что ты для меня сделала. Кстати, твои описания в музее Колумба понравились мне больше, чем нудная речь экскурсовода. Прости, что не поверил в твои знания и пошел туда ещё раз, уже без тебя. Ты была великолепна во всем, и я благодарен судьбе за то, что она позволила мне повстречать тебя. Если бы я не открыл тебя, я бы не открыл Боготу, да и всю Колумбию. Ты – лучшее и самое сильное воспоминание за прошедшую неделю. Быть может, судьба сведет нас опять, а пока прощай и спасибо за твои дневные рассказа и ночные утехи.
P.S. Ты была права. Твой подарок потрясающе сочетается с черным костюмом и добротно накрахмаленной рубашкой. Его яркий узор всегда будет напоминать мне о твоём темпераменте.
Прощай,
Сергей Семенов.
19 июля
16:02 (Местное время)



Светик, я хочу, ниже написанная фраза стала оправданием за неделю моего отсутствия. Я люблю тебя! Можешь гордиться – нож, лежащий в коробке ниже – это настоящий колумбийский кинжал. Это твой обещанный сувенир из Боготы. Надеюсь, он станет символом остроты наших чувств. Твой Сергей
20 июля




----- Original Message -----
From: "Семенов С. И." <s.semenov@geopolicy.ru>
To: "Анисимов Б.Д." <b.anisimovb@geopolicy.ru>
Sent: Friday, July21 11:36 AM
Subject: …убегаю…
Борис Дмитриевич, я вас не застал рабочем месте. В данный момент вынужден отлучиться, в связи со звонком жены и срочной её просьбой приехать домой. Все материалы, собранные мной в ходе командировки, а также полный отчет о проделанной работе прилагаю к данной служебной записке.


Протокол осмотра места происшествия.

21 июля, получив в 12: 52 от дежурного наряда милиции вызов по факту убийства опер группа прибыла на место происшествия по адресу улица Ленина Д. 18 кв.2 Вызов поступил из вышеуказанной квартиры на пульт дежурному оператору в 12:24 .
Дежурным нарядом милиции на месте преступления, без оказания сопротивления, была задержана гражданка Семенова С.В. проживающая по данному адресу. В квартире был обнаружен трупп её мужа, Семенова С.И., лежащий в первой комнате на полу. Комната являлась кабинетом покойного. … Конечности находились в положении, параллельном телу убитого. … Смерть наступила в результате резанного ножевого ранения горла, не совместимого с жизнью. Других видимых повреждений тело не имеет. … На момент первичного осмотра тела убитый был одет в черный костюм, белую рубашку, … Галстук был пропущен в ротовую полость убитого. Конец галстука вынут из ротовой полости через резанную рану горла, послужившую причиной смерти, и свисает вниз примерно на пятнадцать сантиметров. …
Оперуполномоченный Темершов В.Н.
Судмедэксперт Корташев А.А.
Следователь Анисимов П.Л.
Участковый инспектор Гусев А.Д.
21 июля
15:03


Начальнику центрального РУВД
Полковнику Гаврилову Д. С.
Чистосердечное признание
Я, Семенова Светлана Ивановна, 21 июля не пошла на работу, по причине плохого самочувствия. Мой муж, Семенова С.В. находился на работе, и дома я была одна. Муж недавно вернулся из командировки в Боготу (Колумбия), и день после приезда работал над новой статьей. Утром 21 он уехал в редакцию сдавать отработанный материал, а я решила разобрать его чемоданы. В одном из них мною была обнаружена тетрадь, и подумав, что она может быть частью его последних работ я прочла её. Тетрадь оказалась дневником моего мужа, в котором он, бесстыдным образом описывал сцены своей супружеской измены в командировках на протяжении семи последних лет. Я не знала ни о дневнике мужа, ни о том, что он мне систематически изменяет, находясь в командировках. До этого мы жили с ним спокойной и дружной семьей. У меня никогда не возникало даже мысли о том, что он мне не верен. Чтобы успокоиться по мере того, как я читала дневник мужа, я пила что-то спиртное (кажется, это был виски). Дочитав дневник, я в порыве негодования позвонила мужу на работу, и попросила его срочно приехать домой. Когда он приехал, я сказала ему о дневнике. Муж пытался оправдываться, кричать, и ударил меня после того, как я сказала ему что-то по его мнению оскорбительное. Дальнейшие события я плохо помню. Отскочив к мебельной стенке, я увидела нож, который муж привез в качестве подарка из последней поездки. Я схватила нож. Также частично помню момент нашей с ним борьбы и то, как звонила в милицию. Я полностью сознаюсь и раскаиваюсь в содеянном. Прошу учесть, что убийство совершено мной в состоянии аффекта, а также тот факт, что я добровольно сдалась в руки милиции, и согласилась оказать любую помощь следствию.
22 июля.



Отправленно 17 июля
Получено 1 августа
Светик, дорогая! Как видишь, здесь можно сделать открытку из фотографии, и я спешу воспользоваться этой возможностью. Задний план – одна из многочисленных площадей Боготы. Справа – наше посольство, Слева – лучший в Боготе бар “Страсть Креолки”. В центре, как видишь, всего лишь я. Кстати, как тебе мой новый галстук?

Отпусти себя на волю. Один раз. Только раз. И произойдет... Не знаешь что. Не сможешь сказать, нужно ли то, что произойдет. Узнать себя после этого будет сложно. Ты ли это? Сможешь ли ты себя узнать? Улыбнись... На столе бокал, на стенках которого следы твоих губ. На дне – глоток красного вина. Свет красиво преломляется в нем, греет его для твоих губ. Но... ты ушла. Ты смогла уйти, зная, что уход – ошибка. Ты смогла сделать свой шаг от меня. Еще совсем недавно... 19 февраля, вторник. Помнишь? Ты стояла на улице, не зная, что делать. Открыть дверь в мой подъезд? Узнать себя в шагающей женщине прочь? Или стоять дальше, крутя нерешительно в руке вечного своего спутника – мобильный телефон, маленький, блестящий отраженными лучами заходящего солнца. Даже он, всегда говоривший, молчал, ждал, что ты выберешь. Ты открыла дверь в мой подъезд. Но это было 19 февраля. Я наблюдал за тобой, я смотрел на тебя. Улыбнись. Я знал, что ты не верила моим словам. Твои слова даже тогда, да и сейчас, были створкой... захлопнувшейся створкой. Защитной створкой. Створкой фотоаппарата. Нажав на кнопку, ты поняла, что створка уже пошла. Уже скрежет ее заглушал все окружающие звуки. Даже мои слова, пусть и не сказанные, но услышанные тобой. Ты улыбалась, когда уходила. Ты знала, что твои руки так просто не забудут мои. Твои губы долго будут помнить мои. И эту память ты хотела в конце заглушить одним, потом вторым... третьим глотком красного вина. Память жила свой жизнью. Вкус – своей. Память прикосновения – своей. Итожа свое движение к двери горькой усмешкой... Или просто такой мне показалась твоя обычная улыбка. - Помнить – значит не забыть... - Значит, не забыть. Улыбнись! Кто-то решил шутить над столкновением со стеной. «Обними меня небо...» «Раствори меня в свете...» «Ты люби меня только такой...» «Как опять в твоих руках таю...» Ты уже почти открыла дверь, уже почти взялась за ручку, уже... Но потом повернулась. Глаза не поднимались. Смотреть прямо не хватало сил. Казалось, что трещина по земле осязаемо крушит сросшееся пространство. Грохот сзади накатывает, толкает, тянет за руки в стороны. Кривляется, стонет пустота, собравшаяся вокруг, готовая накинуться, наброситься, сразу же, как только прозрачное нечто, связывающее нас в единое целое падет перед расходящейся трещиной внизу. Ноги не двигаются, руки не слушаются, глаза не смотрят... только губы помнят, только губы знают... вкус. И не забудут, даже если трещина, пустота, память разума и рук забудут все. Ты улыбнулась. Открыла и закрыла дверь. За собой. И даже не сказала: «Прощай...» Только сразу стала другой. Смогла стать. Я взял бокал и допил твой глоток. Глоток красного вина. У него был странный вкус. Вкус познания остановки времени. Время застыло. Я поднес руку к глазам. Близко. Было 19.47. Вторник.

Сначала Вам не с кем общаться, у Вас нет сетевых друзей и знакомых...
Вы бессистемно и бессмысленно слоняетесь по сайтам, форумам, чатам и прочим средствам в поисках чего-то такого. Потом Вы обзаводитесь друзьями и знакомыми, начинаете ждать от них писем и писать им бесконечные письма, сначала большие, потом все меньше и меньше ...
Дело в том, что в сети не модно, да и по большому счету не умеют писать большие письма - их просто некому и некогда ни писать, ни читать.
Интернет общение - это некий паровоз, который мчится сквозь время и пространство, и ваше счастье, если вы успели закинуть на него маленький камешек, именуемый «мылом» и успели в ответ получить обратно такой же ....
Если вы будете писать огромные письма, то Паровоз вас дожидаться не будет, и вам придется долго за ним бежать, пытаясь всучить ему ваше послание. Потом Вы все больше и больше погружаетесь в Сеть, тем больше почта отбирает у Вас времени, и с каждым разом все больше и больше ..
А если, Вы не дай бог, сделали интернет своей работой?
* * *
И чего я жду? Отчего волнуюсь? Почему чувствую злость и раздражение?
Что? опять ничего? Опять пустота? Опять никто не пишет.
Что за чертовщина? Может, забыли? Бросили? Нет, постойте как забыли?
Ну, вы что, издеваетесь? Не могут же Вас забыть сразу сотня друзей и знакомых. Далеко от них? Ну и что, что далеко? Современные средства связи давно стерли все границы ... эмейлы, смски и прочие «звонкие» средства связи у нас на вооружении: соскучился - снял трубку, позвонил... Лень позвонить, сел - напиши письмо. Лень писать - выкинь из головы и забудь.
Такое ощущение, что именно последним постулатом и руководствуются знакомые. Черт, что же делать? Самому что ли сесть написать?
И что? будет ли ответ? Нет ответа ....
Теперь я напоминаю курильщиков, которые маются без сигареты на самолетах нашего любимого Аэрофлота, да и на остальных тоже.
Почему же мне так плохо? Почему я не могу спокойно жить без маленького конвертика в своем виртуальном почтовом ящике?
За что, господи, такие мучения?
Люди - пишите письма! Их ждут!
* * *
Когда количество писем, на которые Вам необходимо ответить переваливает за сотню в день, Вы вдруг чувствуете легкость необычайную… Жизнь начинает измеряться в "мылах"… 20, 40, 60 личномыл в день – это норма.
Мозги вдруг проясняются, Вы начинаете мыслить четко и ясно. В прошлое уходят большие многостраничные письма с хорошим литературным языком. Вы начинаете выдергивать из письма цитаты и отвечать на конкретные вопросы, только по сути дела. Обыкновением становится отвечать кратко, односложно, с большим количеством многоточий и смайликов. Производительность Ваша растет, а с ней «освобождается» время. А разве оно освобождается?
Все идет хорошо и замечательно до того момента когда вдруг, в один прекрасный день, Вы обнаруживаете что все, иссяк ручеек, нету никаких писем в почтовом ящике… И не на что реагировать, нечего комментировать, не над чем плакать и смеяться. Все!
Тишина и покой!
Только этого ли ты искал?

- Тишина, как громко хочется кричать, когда твой леденящий душу звон преломляет пространство хрустящими узорами инея.
Нельзя молчать, когда твоя ватная поступь придавливает звуки.
Не могу молчать, когда их сдавленный крик режет пространство.
Не буду молчать, когда агония звуков замерзает в немыслимых позах. И ведь ты их предсмертные хрипы превращаешь в сюрреалистический гротеск и игру непонятной страсти.
Что тебе надо, тишина?! Ты хочешь цветов, аплодисментов, аншлаг? Я теперь знаю, ты ждёшь, когда появится память.
Память не приходит, когда феерия юности скачет как rock-and-roll по верхушкам наслаждений и надежд. Память приходит, когда зал умолк и поднялся. «Встать, суд идёт»! ну что ж, не закрывай глаза, как Фемида, я же не прячу жизнь, как вор…

Вера Ивановна прикрыла форточку – слишком сыро, за окнами дождь, маленькие капельки прокладывают мокрые дорожки по стеклу, а за спиной свистит чайник.

- Грохот судьбы иногда сметает города, страны, и даже целые народы похоронены под пылью забвения, и милосердие шепчет, что надо вспомнить их горестные судьбы, дабы извлечь для себя урок. Но что ты скажешь, милосердие, когда прямо сейчас молчат о судьбах живых, о сокровенном в их сердцах?
Да и что ты можешь сказать, ведь и тебе тишина наступила на горло.
Я знаю имя тебе, тишина. Тебя зовут одиночество. Ну и скажи, зачем же тебе забирать у нас всё? Во имя чего? Зачем ты накрыла меня платком безысходности и обрекла на душное пространство этой убогой квартиры?
Нет, ты не знаешь что такое старость. Ты не знаешь что такое немощность, когда не слушаются ноги, и сердце стучит, словно в голову забивают сваи. Откуда тебе знать, что короткое расстояние из комнаты в ванную может стать целым путешествием, которое может закончиться сердечным приступом. Ты не знаешь, как ноют суставы, но самое страшное, что ты не знаешь, что такое ушедшая красота. Ты не сможешь понять, что чувствует прекрасный цветок, когда увял и сморщился, каково ему забытому, сломанному и брошенному в мусорное ведро, но ещё живому.
Вот и я ещё жива, и я сморщенный лист, уже оторванный от древа жизни, с последними осколками сознания и пронзительной жаждой жить.
Ты не задушишь мой голос, тишина. Ты пока не в силах. Обернувшись одиночеством, ты выхолаживала жажду любить, но не смогла заморозить моё сердце. Как тебе просто отнимать! Может тебе научится что-то давать взамен?
Нет, ты ещё что-то ждёшь. Ты думаешь, что у меня ещё что-то осталось для тебя? Пожалуй. Но отдам, лишь когда вынесет свой вердикт память. Она теперь мне судья, и её мантия так похожа на платок безысходности.

Вера Ивановна ненадолго отвлеклась от своих дум, поднесла ко рту чашку и глоток тёплого чая ей подарил секунды уюта.

Ну что тебе сказать, память? Ты сама всё знаешь лучше меня. Я не грешу ни маразмом, ни склерозом, но и клетки мозга уже стары, им уже не вытащить из своих уголков всю бесполезность и тщетность бездарно прожитой жизни.
Сейчас уже не больно и не жестоко говорить себе так. И уже не страшно слушать противное завывание ветра в этой слишком пустой квартире.
Цена времени – это удел старости. В молодости кажется, что живёшь вечно, а потом всеми силами пытаешься продлить это чувство, жадно хватаясь за стариковскую фразу: «У тебя вся жизнь впереди, ты всё ещё успеешь».
Ничего ты не успеешь. Успеешь лишь переделать кучу дел, которые лишь кажутся нужными.
А потом? Ну что это глупое замужество? Любовь. Да и не любовь то была. Не видела я любви, только в кино. Сумасшедшая влюблённость, романтика, ну и конечно страсть. А любовь? Нет, не видела. Замуж хотела, детей… и ведь я такая же, как все…

Дверцы лифта с гулким грохотом отворились и Вера Ивановна осторожно вошла в кабину. Смешной летний ветер разорвал неплотные облака и теперь озорно их гонял по голубому небу, тщеславно слушая аплодисменты солнца и восторженные возгласы людей.
А вера Ивановна тем временем сидела в «36-ом» трамвае и показывала кондуктору пенсионное удостоверение.
За окнами мелькали новостройки, но для Веры Ивановны пейзаж оставался прежним: противотанковые надолбы, ножи прожекторов в ночном небе, хлопанье зениток и лопата в руках – рыть окопы.
Потом она, как комсорг, первая сажает дерево в парке Ленина…
И потом…
И потом…
Вера Ивановна расстегнула сумочку, достала платок, вытерла слёзы, а трамвай уже мчался среди полей, где мирно жевали травку коровы.

Если бы знали, какой вид открывается на парк и залив у Константиновского дворца, в руинах которого едва теплится жизнь, как великолепен сам старый парк, заброшенный и ненужный никому, чья красота лишь отблеск былой роскоши, славы и величия.

- Надежда – это предательство самой себя. Надежда лишь продлевает иллюзию вечной жизни. Я защищала Родину и Жизнь, я вырастила двоих детей, была передовиком труда…
Боже, милая, ну какую ерунду ты говоришь самой себе! Ты стоишь на пороге, за которым мгла неизвестности, и пытаешься себя утешить какими-то поступками, в правильность которых теперь и сама толком не веришь.
Есть ли теперь тебе разница в количестве тобой сделанных деталей? Ты отстояла Мир и что? У тебя двое детей, но лишь одиночество держит тебя в объятиях. Ты могла бы родить и десять детей, которые лишь в конце пути обернутся, как и ты, назад, с трудом понимая, зачем они сделали кучу непонятных дел и оставили миру после себя выводок несмышлёнышей, точь-в-точь похожих на меня.
Память и тишина, вам должно быть стыдно за вашу безжалостность. Вы раздели меня, обнажили. Вы отняли у меня всё, чем я умело ограждалась от вас, вы отняли мою броню, я ей так хорошо укрывалась от одиночества. Вы не оставили даже осколка жизни, там, где мне казалось, что жива. Но больше всего я вам благодарна за то, что вы отняли у меня значимость. Ведь так глупо хвалиться ничего не значащими делами, даже если тебе аплодирует весь мир.
Память, мне не нужен твой приговор, я его знаю сама.
Тишина, не молчи так громко.
Я знаю, что вы ждёте от меня. Я почти это поняла. И с этим согласно время. И это так похоже на мечту, которую я так и не смогла выразить словами.

Говорят, что все прошлое имеет свое продолжение.
Линейное, параллельное, проекционное, жутко-приближенное к концу.
Многие думают, что прошлое можно отрезать. Как нить. Как волос.
Почти никогда...

Даже при очень сильном желании и жутком хотении убежать прошлое догоняет,
хватает за плечи, пробует повернуть к себе...
или, по крайней мере, остановить.

- Ты?
- Почти...
- Ты??
- Не совсем...
- Ты!
- Я...

И дальше только истерически махать крыльями, гася скорость падения в прошлое.
В то прошлое, когда чистота, полет, небо ясное и руки чуткие.
Избыток внутреннего на стандартное окружающее.
Когда закрываться уже нечем, потому что все поотлетало...
при падении...

...жжет...