Ах, как много выпало снега.
Да как же когти рвать поутру.
Одиноким волком я бегал
И одиноким волком умру.
(Р.А.Я.)

 В том далеком году случилась редкость – молодая бурая волчица ощенилась только одним волчонком. И, вроде бы, все шло как обычно – волчонок рос, познавая окружающий мир. Маленьким несмышленым клубком выбегал он на поляну, замирал и долго смотрел на поющих птиц. Солнце отражалось в каплях утренней росы, в глаза бросались непрошенные солнечные зайчики. Он чихал и птицы вспархивали и улетали, поднимая многоголосый гам. А он стоял на нетвердых еще ногах и чувствовал себя хозяином этого сверкающего, шумящего и такого прекрасного мира. Казалось, он был единственным его хозяином…
 А ближе к ночи густые кроны деревьев окутывали сумраком лесные чертоги. И тогда уставший от ярких дневных впечатлений он ложился рядом с матерью, сворачивался калачиком и, уже засыпая, ощущал какую-то смутную грусть и неясную тревогу. Волчонок часто засыпал с этим чувством, но новый день дарил ему безбрежное море запахов, оттенков и чувств. И яркое пестрое забвение вместо неясной щемящей тоски.
 Первый год его жизни шел быстро, и очень скоро пришло время самостоятельности. Бурая волчица, вырастив его, вернулась в стаю, чтобы быть со всеми. Но он этого не захотел. Тихий панихидальный вой, который часто сопровождал ватагу, всё чаще будил в нем тревогу и сумрачные тени бегущих рядом волков казались ему чем-то чужим и отталкивающим. Он сам выбрал себе такую судьбу. Он стал одиночкой.
 Тогда он еще не осознавал всей колодезной глубины трагизма этого слова. Молодой, рожденный одиноким, он подсознательно чувствовал это бремя, но не мог понять всей его тяжести. Иногда, выбегая на залитый светом луны мшаник, окропленный кровавой брусникой, он смотрел в небо. И нетеплую уже осеннюю ночь пронзал дикий и заунывный вой волка – это был его вой, крик его одинокой души. И когда эхо, шутя, возвращало стократно возвращенный и уже неживой его голос, пелена безысходности застилала его печальные карие глаза. А ноги сами собой несли его прочь от этого страшного лунного света. Позади шелестели листья, недовольно шумел молодой березняк, а он бежал в самую чащу леса к старому, почти иссохшему болоту. Скользя между оконцами его кочек он добегал до склонившейся сосны и заползал под завал валежника, который уже давно опоясывал подгнившее дерево. Нет, он не боялся ничего вокруг, но страх и тоска, казалось, исходили изнутри него самого. А от себя, как известно, не убежать. 
Настойчиво молчаливая луна отражалась в его лоснящейся шерсти. Он клал лапы на морду и засыпал. А наутро был новый день, день полный жизни, света, шума, …и мучительной тоски, отрешенности и чуждости всему этому. 
 В зимних сумерках он иногда выходил на заснеженную дорогу, останавливался и ждал. Его «паленая» морда замирала, глаза застывали и лишь мерно вздымающаяся грудь говорила о том, что в нем теплится жизнь. Так стоял он и ждал припозднившиеся сани. И тогда обезумевшие глаза молодой лошади, почуявшей дикого зверя, «спотыкались» о прямой и пустой взгляд его бездонных зрачков. Он не рычал, не щетинился, не пугал,но именно в этот момент лошадь понимала, перед ней стоит ее смерть. Именно тогда он чувствовал, что сдавливавшая сердце тоска отходит, уступая место врожденным инстинктам. И на чистом белом снегу, отмеченном лишь свежими следами убегающего человека, дымилась живая ещё сизо-красная кровь…
 Было обычное апрельское утро, когда около своего иссохшего болота он увидел Ее. В своей грациозности и изящности повадок он была великолепна. Темная с подпалинами шерсть сияла на ярком, но холодном весеннем солнце. Аккуратная правильная голова трехлетней волчицы была словно выточена из тускло блестевшего мрамора. Настороженные уши подрагивали, плавно, в такт мягких шагов, покачивался прекрасный пушистый хвост. Не зная непонятного человеческого слова «экстерьер» он во всей красе смог оценить ее молодое, лучащееся жизнью тело.
 Прошуршал зазеленевший осинник и она скрылась в чащобе. А он ещё долго стоял, пытаясь насытится тонким запахом её шерсти, смешавшимся с запахом оживающего весеннего леса.
 Ночью снова взошла луна и спугнутые воем птицы взмывали с веток в тускло-синее апрельское небо. Он бродил по лесу ещё много дней, но больше не видел Ее никогда. Изо дня в день посещало его туманное, гнетущее чувство, отражение которого его жертвы перед смертью читали в его глазах. Волк матерел, и все детские отголоски радужности стирались из его памяти. Он привык к луне больше, чем к солнцу. И только всплывающий в памяти профиль волчицы иногда отгонял вязкую, как трясина, тоску.
 Зима сменяла лето, лето - зиму, но в душе его всегда лежал снег отчуждения, одиночества и непонимания. И ему вновь казалось, что ледяная корка внутри него – лишь продолжение наста, которым подернулось болото. Тусклые блики зимнего солнца отражались от снега, слепили глаза и, как будто, прожигали насквозь. Кроны посеребренных снегом деревьев тенями расползались по опушке. Что-то тяжелое вновь ложилось на душу. 
 Внезапно его пронзила острая и опасная, как бритва, мысль. Человек! Вот в чьих глазах я смогу увидеть понимание, прочесть ответ на мой вопрос. Разгадка этого страшного вопроса может таиться лишь рядом с опасностью и угрозой. И лишь человек может быть властен над одиночеством, тоской и печалью. Он должен быть выше всего этого, он поможет найти разгадку…
 О чем он думал, когда бежал прямо на темную, по-зимнему толстую фигуру, стоящую в дверях сторожки? Он думал о красках жизни, которых был лишен, и которые, казалось, стали так возможны и близки. В серых, как осиновая кора, человеческих глазах он хотел увидеть разгадку всех таин одиночества, что так мучило его. Бездонные и блестящие азартом глаза волка ждали ответа. Он знал, что разгадка где-то там, впереди.
Звук щелкнувшего в морозной тишине предохранителя показался ему приветственным и ободряющим. Черные впадины глазниц двустволки отражали загадочную, влекущую пустоту и отголосок страшной тайны. Темная фигура стала огромной, она заслонила собой горизонт. Щелчок курка слился с грохотом выстрела. И этот звук был похож на треск расколотого ореха знаний. 
Слабость брызгами разлилась по всему телу, все вокруг замерло, затихло и опустело. И лишь пронизывающий взгляд всё ещё виднелся в остывающих глазах мертвого волка…
Когда выделанная шкура просохла, лесник попросил жену раскроить ее и сшить меховой жилет. Но жена сказала, что хоть волк и был на редкость крупный, из одной шкуры жилетка явно не выйдет. Мужчина на мгновение задумался, потом, вспомнив что то, вышел в сени и вернулся, неся в руках ещё одну волчью шкуру, редкого мраморно-темного цвета.
 * * * * *
…уже вечером они были вместе…