Требуется редкое мужество, чтобы человеку, который смотрит прямо на тебя (впрочем, увидеть он может немногое, вокруг сплошная темень), разодрать ногтями лицо, а то и вовсе нацелиться в глазные яблоки. Ведь глаза — зеркало души, и на его поверхности не должно быть трещин и царапин. Иначе подумают, что душе пришел конец.


Порядок и чистота претят ее природе, весьма запакощенной как внутри, так и снаружи.


Во-первых, Анна презирает людей, у которых есть собственные дома, автомобили и семьи, а во-вторых — всех остальных особей без разбора. Она готова взорваться от ярости в любой момент. Словно клокочущий багровыми водами пруд. Он заполнен немотой, которая беспрерывно нашептывает ей что-то. Она не похожа на девушек с перманентом или с болтающимся из стороны в сторону хвостиком, она не торчит в магазине грампластинок, вслушиваясь в мелодийку шлягера и беспокойно перебирая ножками в такт, когда заводится от клевого ритма. Все люди, кроме самой Анны, располагаются на скользкой ледяной поверхности без конца и без края, и она пинками гонит их перед собой. Гонит к бесконечной кромке обрыва, которого не видно, но он, надо надеяться, существует, гонит, чтобы сбросить их всех в ледяную, мертвящую воду.


Одноклассники — серое стадо баранов, невежественное и незрелое. Треплются о том, что они делали с девчонками в собственноручно обустроенном для вечеринок подвале родительской виллы, или в своей комнате в комфортабельной многоэтажке Хитцинга, или в лесу, когда ходили за грибами, или в кабине раздевалки в бассейне. Девчонки треплются о том, что они позволяли с собой делать, или как они сопротивлялись, отказываясь делать это самое, и как их умоляли, добиваясь этого. Они ни за что не уступили, потому что хотят оставаться девственницами. И так без конца и без края.


Навязчивые мысли о мерзопакостях текут в мозгах Анны лишь в одном направлении. Шлагбаум поднимается, пропуская только в одну сторону. Мысли проникают внутрь, больше никогда не выходя наружу, мерзости накапливаются, распирают мозг, создают давку, а запасной выход заколочен досками.


Люди начинают мечтать об излишнем, едва добившись самого необходимого.


Кто виноват — тот преступник, а кто преступник — тот и виноват.


И солнце не покатывается со смеху, ибо оно только что закатилось за горизонт.


У осени много прегрешений, особливо когда речь о молодых идет. Старые всегда думают о смерти, а молодые думают о ней исключительно осенью, когда и лист древесный, и зверь лесной упадку поддаются. Райнер говорит, что осенними ночами расправляет крыла своих колдовских чар. И тогда окровавленные кошки, посаженные на цепь в сарае, слизывают вопли с изодранных в клочья шкур.


Перемолоть зубами эти новомодные юбки — вот чем, пожалуй, можно было бы заняться. В последнее время их любит носить серая масса, ткань дешевая, шьют их в огромных количествах, впечатление веселенькое, когда юбка красная, и драматичное, когда она синяя.


Один из бесчисленных пороков людей среднего класса заключается в том, что они сразу теряют присутствие духа, стоит их неуклюжим наступательным попыткам провалиться. Шанс пролезть повыше замаячил было перед носом, но они уже опускают руки вместо того, чтобы стоять на своем, хотя бы для вида.


Когда ты в «мерседесе» сидишь, к тебе никто не подойдет, не начнет дурацкие расспросы, как-де звать мальчугана или девчушку. И не вздумает погладить по головке, а по рукам-то сразу видно, что принадлежат они рабочей породе. И невдомек ему, что ласково поглаживаемый ребенок уже несет в своем сердце яд индивидуализма, готовый брызнуть во все стороны.


Зло предпочитает защищенные от ветра, укромные закоулки, бледные изнеженные подростки предпочитают замкнутость подвальных кафе, а то ведь на улице, при свете дня, чего доброго, сразу начнешь переводить слепых и старушек через дорогу или собачку по шерстке гладить.


— Кто вот эту штопальную иглу из моей корзинки для урока домоводства со всего размаха загонит себе под ноготь и не заорет, да-да, со всего размаха, я сказала, и прямо сейчас, на уроке, — с тем я пойду в мальчишеский сортир, в кабинку слева.


Мужчины — словно серое на сером.


Женщину, которую он любит (Софи, ясное дело), он станет тщательно оберегать от всего некрасивого; Бетховена и Моцарта разрешит только после тщательной проверки.


Кто Анна в этой любви, штурман или штурвал? Потом выяснится.


Райнеру необходимо все время думать о смерти и делать подходящее выражение лица.


Достаточно самому знать, что вывалялся в дерьме, разве обязательно сообщать об этом всем и каждому? Может быть, описание грязи для Райнера важнее, чем сама грязь? Скучища какая.


— Я люблю тебя, Софи, я хочу сказать, что мне совершенно безразлично все, кроме тебя. Мои лицевые мышцы вздрагивают сейчас самым многострадальным образом лишь для тебя одной. Страданье, однако, есть лишь прелюдия, ибо сейчас я поцелую тебя самым пылким образом, это будет кульминацией.


— Я вовсе не хочу мстить, с чего бы вдруг, я хочу бессмысленности, возведенной в принцип.


Газон поднимается и стеной встает навстречу Райнеру, что вызвано приступающей к горлу дурнотой, а дурнота вызвана агрессивностью, агрессивность же происходит от страстного желания, страстное желание вызвано тем, что Софи такая миловидная девушка.


Молодежь оплевывает стариков заодно с их ценностями, но пройдет несколько лет, и она, став постарше, перебесившись и остепенившись, сама к этим ценностям обратится.


Весь обман от книг.


Делать нечего, приходится делать вид.


Райнер следует за нею повсюду, отсюда туда и оттуда сюда, что ее раздражает, как будто он не может один, сам по себе идти туда, куда ему хочется. Она шлепает его еще раз, как предмет меблировки или собачку, убирайся, не торчи у меня на пути, потому что это мой личный путь, да, я его купила, а ты ищи себе свой.


Комнатки Райнера и Анны разделены тонкой самодельной перегородкой, сквозь которую проникает любой шум, совсем никакой личной жизни подросткам. Невозможно расти и взрослеть так, чтобы другой сразу же не заметил и тоже не принялся расти и взрослеть.


Сперва осуществляется некое скудное подобие прелюдии, прежде чем Ханс оказывается в Анне и начинает шарить в ней, как в ящике со старыми носками, чтобы найти недостающий к паре.


Софи облачена в молчание, дополняющее темную плиссированную юбку и темный пуловер. Погружен в молчание и Ханс, но уже в дополнение к дорогостоящей одежке ее брата.


Мальчик, которого знаешь только по теннисному корту и помнишь, что у него сильная резаная подача, вдруг помогает тебе снять пальто в гардеробе, его словно подменили, а потом он целует тебя в парке. Переходит тем самым границу, которая разделяет ребенка и взрослого. Серьезное событие, которое празднуется всей семьей.


Говорит он слишком громко, все слышат, никто не понимает, но окружающие проявляют терпимость по отношению к тому, чего не понимают; там же, где терпимости недостает, ее создают посредством обмена мнениями.


Из книжки, которую дала ему почитать Анна, к нему обращается Троцкий, доверительно сообщая, что в том обществе, которое не будет больше знать тягостной заботы о хлебе насущном и где все дети, в равной степени хорошо накормленные, будут с радостью усваивать науку, равно как и искусства, в котором даже колоссальная мощь человеческого эгоизма будет стремиться к улучшению мира, сила воздействия культуры начнет проявляться совсем иным образом, чем прежде.


Скоро зацветут каштаны, пожилого человека это радует больше, чем того, кто помоложе, потому что молодому еще не раз предстоит видеть каштаны в цвету, а старый скоро вообще ничего видеть не будет. Молодого человека они радуют больше, чем девушку, потому что под цветущим каштаном он будет целовать девушку в губы, а девушке придется отбиваться.


Воздух совершенно прозрачен, словно целлофановая пленка, в которую обернуты булочки у пекаря, правда, пленка, в свою очередь, принялась бы утверждать, что она прозрачна, как воздух над виноградниками.


Почему нельзя себя самого просто погасить, рассеяться, оставив после себя лишь дуновение теплого воздуха? Следует покончить жизнь самоубийством.


С пистолетом в руке Райнер переходит в комнатку своей сестры, которая всю ночь проспала рядом, за тонкой самодельной перегородкой, и продолжает доверчиво видеть сны. Он стреляет Анне в голову почти в упор, раздробив лобную кость, погружая сестру в бессознательное состояние, которое наступает мгновенно. Несколько музыкальных обрывков из Шенберга, опус 33-а, а также наполовину разученная соната Берга судорожно корчатся в мозгу Анны и потом, колеблясь, скрываются неохотно и навсегда. Кончилась музыка, ничего больше не будет.

 

Женщина гарантирует мужчине доступ к вечности.


Семья — дело хорошее, однако семью надо хорошо кормить и приносить ей себя в жертву по праздникам.


Ходить на сторону можно и дома. Стрелки на матрацах в спальне образуют сложный узор и помечают тропинки, по которым шествуют супруги.


Женщины зарастают кустами надежды и живут воспоминаниями, а вот мужчины живут мгновением, которым они владеют, и из этих мгновений при надлежащем усердии можно сложить уютную горку времени, и эта горка тоже принадлежит им.


А еще эти магические магнитные защитные штучки, прикрепленные к новым платьям в магазине, о, вот если бы к человеку прикрепляли такое! Чтобы он не вышел сам из себя, когда наслаждается видами, которых он сам не имеет. Половые принадлежности надо оберегать от болезней, как оберегают женщину от мира, чтобы она не выглядывала из окна, не шествовала по жизни и не желала жизненных перемен. Да, все правильно, но на самом-то деле универмаги вешают защитные штучки только на одежду.


Как только женщину оставляют одну, она надевает защитную накидку из денег, денежной ценности и денежного обесценивания и отправляется немножко погулять, покрытая толстым слоем уверенности и стабильности. Она словно тень скользит по морю людей, производящих бумагу, на поверхности которого танцует ее жизненный кораблик. Да, именно так, море, и оно легко хоронит нас заживо.

Ингрид зaвидует всем, кто поднимaет воротник плaщa, упрямо шaгaя против ветрa, всем, у кого пряди волос пaдaют нa лоб и потом их нaдо то и дело откидывaть нaзaд.


Если здесь кто-то и нaвонял, то это точно не я. Ориентируйтесь нa эту вонь, пусть онa стaнет вaшей путеводной звездой!


Ой-ё-ёй, Бaффи, ты бьешь слишком сильно! А я и хотелa удaрить посильнее, Хуaн. В этом же весь смaк! Кого-то нaдо обязaтельно бить. А почему именно меня? Тaк здесь же, кроме тебя, больше никого нет, Хуaн. Бaффи, пожaлуйстa, перестaнь. Если ты меня отпустишь, я вырежу тебе из деревa крaсивую куколку и, обещaю, больше никогдa-никогдa не буду к тебе приближaться. Меня стaрший брaт нaучил резaть по дереву.


Еще рaзок, и всё. Если Флипперу будет слишком больно, вaм придется это дело прекрaтить. Вы ведь и зaвтрa хотите тыкaть Флипперa ножом, верно?


Игрa - это хорошaя подготовкa ко взрослой жизни. Иногдa ты должен и Джеффу дaть возможность поигрaть. Инaче тебе придется плaтить ему зa уроки.


Кaк беднa былa бы нaшa жизнь без этих рaдужных мечтaний! Впрочем, нaшa жизнь и с рaдужными мечтaниями все рaвно беднa.


Нaконец Ингрид свaлилaсь вниз с головы своей мaтери. Мaмa теперь не новaя, онa немного поцaрaпaнa.


Никому не приходило в голову, что Герде или Ингрид есть что скaзaть, когдa они открывaют рот. Ингрид и Герде лучше бы помолчaть. А говорят пусть те, кто этому нaучился. А тaких не тaк уж и мaло. Если Гердa или Ингрид пытaются говорить тaк, кaк это делaют люди в кино или в телепередaчaх, они срaзу теряются, не знaют, что скaзaть, и им стaновится стыдно. Иногдa Герде и Ингрид кaжется, что есть двa совершенно рaзных языкa. Один - это тот, нa котором говорят они, и другой - нa котором говорят другие.


Сейчaс будет смешное! С серьезным лицом, вся в нaпряжении, мaмa ждет, когдa будет смешно. Вот оно, это место.


Рaботa достaвляет удовольствие, но не рaботaть - еще лучше. Причем горaздо лучше.


Когдa что-то описaно нa бумaге, то выглядит горaздо хуже, чем то же сaмое, сделaнное втихaря и нигде не зaписaнное.
 

Многие женщины выходят замуж или находят свою погибель в чем-нибудь другом.

Время от времени одна из женщин пытается ухватиться за проходящую мимо жизнь и немножко поболтать с ней.

Если у тебя нет настоящего, нужно заранее позаботиться о будущем.

История их знакомства значения не имеет. Да и сами они значения не имеют. Они прямо-таки образчик того, что не имеет значения.

А когда молодости приходит конец, мужик приводит в дом усердную, бережливую жену. Кончилась молодость. Начинается старость.
Для женщины молодость тоже кончается, начинаются роды.

Где же напасешься неиспользованных женщин, если ими постоянно пользуются?

— С нами происходит что-то необычное, — говорит Бригитта, — что-то новое и тревожное, сильнее всего, что с нами до этого происходило, даже сильнее и тревожнее того несчастного случая на фабрике, помнишь, в прошлом году, когда одна из работниц лишилась руки. Это — любовь.

У многих ничего нет, и они вполне этим довольны.
А если ты всем доволен, то и из ничего может возникнуть кое-что.

Нужен ребеночек! Страшненький, голенький, бело-розовый червячок-сосунок.

Однажды Паула говорит ей, что пойдет к гинекологу, чтобы он выписал ей противозачаточные пилюли, если дело зайдет слишком далеко, чтобы у нее не было слишком много детей.
— Ты, свинья, — заорала мамочка, — разве можно, чтобы чужой мужик в тебе шарил?

Секретарша по-хозяйски поправляет предметы на столе. Она ощущает себя ровней шефу, Бригитта ей никак не ровня. Между ней и Бригиттой — глубокая пропасть. Пропасть между нею и Бригиттой называется «торговое училище».

Он теперь по горло в дерьме, а это очень ненадежная опора.

Над сжатым полем в сторону леса летит птичья стая. Скоро осень.
Знаете, читатели дорогие, за те деньги, что вы заплатили, не рассчитывайте на красочные описания природы! Тут вам не кино!

Вероятно, ребенок лучше швейной машины.
С ним можно гулять на свежем воздухе, а с машиной не погуляешь. У машины нет сердца, а у ребенка есть.
К тому же машина находится на фабрике, а ребенок дома, в уютной обстановке.

К сожалению, главные действующие лица радоваться почти что разучились. Старую собаку не научишь новым фокусам.

У природы есть своя тайна, тайна появления и исчезновения.

Сузи ждет, что к ней придет большая любовь, в которую она (Сузи улыбается) еще верит.
О чем Сузи умалчивает, но постоянно мечтает, так это о знакомстве с молодым студентом, которому, если он вдруг появится на горизонте, Сузи не только раскроет сердечко и объятия, но и распахнет настежь свою маленькую скважину, словно ворота в сарай.

Паула — проститутка. Она берет деньги у незнакомых мужчин, а они за это в машине, на заднем сиденье, или же где-нибудь в кустах вставляют в Паулу нечто, что позволено вставлять в нее только Эриху. Не ошибитесь в выборе! Совершенно дилетантский подход.

Эрика хочет лишь владеть и созерцать. Созерцать издали.

— Вы еще не замужем, фройляйн Эрика? — спрашивает молочница, и продавец в мясной лавке спрашивает о том же.
— Вы же знаете, мне никто не нравится, — отвечает Эрика.
Вообще она родом из семейства сигнальных мачт, одиноко высящихся на широких просторах. Их не слишком много. Они размножаются с большим трудом и крайне редко, как и жизнь свою проживают скупо и трудно.

Эрика — словно насекомое в янтаре, вне времени, вне возраста. У Эрики нет истории, и она не впутывается ни в какие истории. Это насекомое совершенно утратило способность бегать и ползать. Эрика живет, запеченная в изложницу бесконечности.

Зверенышу нравится тратить свои силенки на всякие пакости, хотя ему есть из чего выбирать.

Толпа не только подчиняет себе искусство, не имея ни малейшего права на его приобретение, она еще и лезет в самого художника. Она устраивается в нем на жительство и немедля прорубает несколько окон, чтобы и себя показать, и других посмотреть.

Мать поклоняется ребенку как идолу, требуя одной только скромной платы взамен — всей его жизни целиком.

А потом потечет и Брамс, музыкант для неудовлетворенных, в особенности для женщин.

Эрика представляет собой компактное устройство, имеющее человеческий облик. Кажется, что природа не сделала в ней ни одного отверстия. Эрика чувствует, что там, где у настоящей женщины делавший ее плотник оставил форточку, в нее вставлена массивная затычка из дерева.

ОНА считает свои чувства уникальными, и даже когда смотрит на обычное дерево, прозревает в елочных шишках вселенские чудеса. Маленьким молоточком она, словно усердная дантистка, обстукивает действительность, счищая с нее зубной камень изысканной речи: самые простецкие верхушки сосен для нее возносятся вверх словно одинокие снежные вершины. Разноцветная палитра красок покрывает горизонт слоем лака. Вдалеке проезжают едва уловимые глазом большие машины, их мягкое гудение почти не слышно. Это гиганты музыки и гиганты поэзии, полностью укрытые огромной маскировочной тканью. В ЕЕ натренированном мозгу проносятся мириады сведений об этих звуках, в одно мгновение вздымается вверх сумасшедшее и пьяное облако дыма, оседая снова на землю в жесте пепельного бессилия.

Лишь смерть может явиться уважительной причиной воздержания от искусства.

Он тайно сходит с ума по своей учительнице музыки. Сам он совершенно убежден, что фройляйн Кохут именно та женщина, которая необходима молодому человеку, чтобы посвятить его в игру жизни.

Ей нравится все кричащее, в противном случае она сама примется непрестанно кричать. От скуки.

Мы знаем, что и откуда, а вот что и куда — этого мы знать не хотим.

Ее невинное желание с течением лет превращается в разрушительную алчность, в волю к уничтожению. Она хочет силой взять все, что имеют другие. Она хочет разрушить все, чего она не сможет иметь.

Она решила: никогда и никому не владеть ею до последней и крайней степени ее «я», до самого остатка! Она хочет иметь все и по возможности получить кое-что сверху. Мы есть то, чем мы владеем. Она громоздит крутые горы, ее знания и способности образуют вершину, укрытую утоптанным снежным настом. Лишь самый смелый лыжник справится с подъемом. Молодой человек в любую минуту может поскользнуться на ее склонах и съехать в бездонную ледяную трещину. ОНА кое-кому доверила ключ к своему драгоценному сердцу, к своей душе из отполированных ледяных сосулек, и она в любой момент может забрать ключ обратно.

Он ничего не имеет против НЕЕ, он ЕЕ просто не имеет в виду.

Она наблюдает за своим отражением в стеклах витрин, когда идет по чужому следу. Народная молва приписала бы ей славу цепкого наблюдателя, но к народу Эрика отношения не имеет. Она относится к тем, кто управляет и руководит народом. Она заключена в вакуум абсолютной инертности собственного тела, и когда бутылка с громким щелчком открывается, ее выбрасывает наружу и обрушивает на чью-то чужую голову, выбранную заранее или неожиданно попавшуюся на пути.

Мужчина, этот профессиональный механик, трудится над сломанным автомобилем, над предметом по имени женщина. Вообще в порнофильмах вкалывают намного больше, чем в фильмах, посвященных миру труда.

Сама боль есть лишь следствие воли к страсти, к разрушению, к уничтожению, в высшей своей форме она является страстью особого рода. Эрика с удовольствием шагнула бы за черту, за которой лежит возможность убийства ее самой. В незамысловатой постельной возне, увиденной в окраинном кинотеатре, содержится больше надежды на придание боли некоторой формы, на украшение боли.

Здесь, в мягком порно, все сведено до чисто внешнего. Разборчивой Эрике, этому гурману женского рода, подобного явно недостаточно, потому что она, впиваясь взглядом в этих когтящих друг друга людей, желает выяснить, что же таится за силой, воздействующей на чувство так мощно, что каждый желает заниматься этим делом или по меньшей мере смотреть, как им занимаются другие. Доступ внутрь тела объясняет это лишь неполно, заставляет сомневаться. Людям нельзя вспороть животы, чтобы выудить из них последнюю тайну. В дешевых фильмах заглядывают более глубоко в то, что касается женщины. В мужчину нельзя проникнуть так далеко. Однако самую последнюю тайну не видит никто; даже если женщине распороть живот, не увидишь ничего, кроме кишок и внутренних органов.

Эрика Кохут ощущает у себя за спиной человеческое тело, и ее охватывает ужас. Ученик не должен придвигаться так близко, едва не касаясь ее. Он прохаживается за ее спиной, то отдаляясь, то приближаясь. Он просто прогуливается, без всякой цели. Когда он наконец, вновь приближаясь к ней, попадает в ее поле зрения, сердито и по-голубиному поводя головой, коварно помещая свое юное лицо в световой круг лампы, в самую яркую его точку, у Эрики все внутри пересыхает и сжимается. Внешняя оболочка невесомо колышется вокруг сжавшейся сердцевины. Тело перестает быть плотью, и нечто вдруг устремляется к ней, обретая предметность. Цилиндрическая трубка из металла. Очень просто сконструированный аппарат, используемый для того, чтобы проникать внутрь. Перевернутое изображение этого жгучего предмета по имени Клеммер проецируется в телесное углубление в Эрике, падает на ее внутреннюю стенку. Это изображение внутри отчетливо стоит на голове; и в тот момент, когда Клеммер превратился для нее в тело, которое можно потрогать руками, он одновременно предстал совершенной абстракцией, лишенной плоти. В тот самый момент, когда они ощутили обоюдную телесность, они прервали друг с другом все человеческие отношения.

Он предлагал ей самую лучшую часть себя — предлагал себя целиком. Он даже исполнил перед ней несколько вариаций самого себя!

Оказавшись на улице, он вынимает из заднего кармана брюк свою любовь к фройляйн Кохут. Поскольку сейчас он совершенно случайно оказался один и ему некого побеждать в спортивной борьбе, он взбирается на самую вершину этой любви, туда, где телесное смыкается с духовным, поднимаясь словно по невидимой веревочной лестнице.

Однако Клеммер по-прежнему не скрывает своих желаний. Они с Эрикой, словно два близнеца — насекомых, закутаны в один кокон. Тонкие паутинки их оболочки, состоящие из тщеславия, тщеславия и еще раз тщеславия, невесомо и мягко охватывают костяк их плотских желаний и фантазий. Лишь эти желания, в конце концов, делают их друг для друга реально существующими. Лишь благодаря желанию растворить себя в другом и быть в нем растворенным Клеммер и Кохут приобретают индивидуальность.

— Я для вас — граница, которая кладет пределы вашему желанию, потому что вам никогда не перешагнуть через меня, господин Клеммер. — Тот, к кому она обращается, живо возражает ей, устанавливая свои границы и масштабы.

Эрике некуда больше бежать. За ее спиной находится только массивная стена. Он сделает так, что Эрика утратит слух и зрение, она будет видеть и слышать только его одного. Инструкцию по ее употреблению он выбросит подальше, чтобы никто кроме него не пользовался Эрикой таким образом. Эта женщина должна уяснить себе: настал конец всякой неопределенности и туману. Хватит ей прятаться в скорлупу, словно Спящей Красавице. Она должна предстать перед Клеммером как свободный человек, ведь ему все известно о ее тайных желаниях.

Словно в ослепительном стоп-кадре, перед Эрикой появляются две руки, они приближаются к ней с двух сторон. Они явно удивляются тому, что неожиданно им привалило. Сила их хозяина превосходит силу учительницы, поэтому она произносит слово, которым так часто уже пользовались не по назначению: «Подожди!»

Эрика держит его на расстоянии. Между этими телами разверзается зияющая пропасть, глубину которой составляют семнадцать сантиметров его члена, ее вытянутая рука и десятилетняя разница в возрасте. Порок всегда принципиально предстает как любовь к неуспеху. И хотя Эрику всегда натаскивали на успех, ей ни разу не удалось его добиться.

«Вы с вашей тщеславной посредственностью и привлекательной внешностью не способны увидеть пропасть даже тогда, когда вы в нее летите, — говорит Эрика Клеммеру. — Вы никогда не рискуете! Вы обходите стороной лужи, чтобы не замочить обувь. Когда вы на байдарке плывете по стремнине и, насколько я в этом разбираюсь, с головой уходите в воду, если байдарка переворачивается, то вам лишь бы поскорее вынырнуть. Вас пугает даже водная глубь — эта уникальная, податливая среда, в которую вы окунулись с головой! Сразу видно, что вам лучше барахтаться на мелководье. Заботясь о себе, вы заботливо огибаете скальные выступы еще до того, как увидите их!»

Учительница и ученик, женщина и мужчина стоят лицом к лицу. Между ними располагается что-то дышащее жаром, какая-то непреодолимая стена. Стена мешает одному из них перемахнуть через нее и высосать из другого все соки. Учительница и ученик кипят от любви и от вполне понятного желания еще большей любви.

Под их ногами тем временем кипит варево культуры, каша, которая никогда не сварится до конца и которую они с наслаждением глотают маленькими порциями, их насущная пища, без которой они не могут существовать, и варево это громко булькает и пузырится.

Эрика боится того, что все останется так, как оно есть, и боится того, что однажды что-нибудь изменится.

Клеммер догадывается, что самое волнующее в возникающей любовной связи — ее скрытность.

Художник стремится избежать острых шипов, которыми его пришпоривает истина или правило.

Уж лучше вершины искусства, чем ложбины секса.

Клеммеру не столько хочется обладать Эрикой, сколько наконец вскрыть этот заботливо украшенный красками и тканями пакет из костей и кожи! Оберточную бумагу он скомкает и выбросит. Клеммер хочет открыть себе доступ к столь долго считавшейся недоступной женщине, которая носит разноцветные юбки и шарфики, открыть, прежде чем ее коснется распад и тлен.

Чем больше власти он над ней получит, тем в большей степени он станет ей послушным. Клеммер будет ее полным рабом, когда они, например, поедут в Рамсау, чтобы совершить там прогулку в горах. При этом он будет считать себя ее господином. Так Эрика распорядится своей любовью. Это единственный путь, чтобы любовь не сошла на нет раньше времени. Он должен быть уверен: эта женщина полностью отдалась в его руки, и при этом он переходит в ее владение.

Правильно ли он понял, что, став ее повелителем, он никогда не сможет повелевать? Она будет решать, как ему поступать с нею, и она никогда не будет доступна ему без остатка.

Жестокость и основательность — две трудновоспитуемые сестры, поднимающие громкий шум всякий раз, когда их пытаются разлучить.

Сталь его духа погнулась, однако он не пал под тяжестью обещаний, которые надавала ему женщина.

У Эрики есть план, как скормить себя мужчине крохотными порциями. Он не должен переедать, пусть он страдает от сверлящего голода по ней. Так она себе все это представляет, когда сидит дома со своей матерью. Она экономит себя и раздает себя крайне неохотно, предварительно все как следует обдумав. Она трясется от скупости над своими фунтами и килограммами. Она алчно отсчитает и выложит перед Клеммером на стол всю звонкую мелочь своего тела, и он будет считать, что получил по меньшей мере вдвое больше, чем она на самом деле потратила.

Он должен показать ей, на что способен. Женщина излучает силу, которая побуждает к движению. Пусть он покажет ей то, чему никогда не учился.

Он видит, что она вышвырнула за борт всю свою гордость, и он тотчас же употребляет всю свою гордость на то, чтобы не оказаться за бортом. В самом крайнем случае он привяжет себя к рулю.

Принуждение исходит от этой женщины электромагнитными волнами. Она сама — принуждение во плоти.

Они не видят глаз друг друга; она перестала быть тем, кто отдает команды, она — это волосы, затылок, шея, непостижимость.

Женщину влечет к тому, чтобы отдать за любовь все, что она имеет, и оставить сдачу на прилавке.

Она хотела перепрыгнуть через собственную тень, и у нее это не вышло.

Его сердцевина медленно твердеет, легкое напряжение перерастает в агрессию. Он целиком устремлен к конечной точке своего путешествия, куда он, если все пойдет по плану, скоро прибудет. Ощетинившись, но не задевая прохожих, Клеммер меряет шагами улицы, двигаясь в сторону выбранной им женщины. Кое-кто наверняка ждет его. И вот он, нескромный в своих желаниях, бескомпромиссный в своих притязаниях, возвращается к ней. ... Клеммер словно бумеранг покинул эту женщину только для того, чтобы вернуться к ней нагруженным новыми целями и представлениями.

Вальтер Клеммер стоит в своем укрытии и размышляет, как далеко он сможет зайти. Два страстных влечения дали себя почувствовать — голод и жажда, оба сразу. Пока он занят страстным влечением к женщине, продолжая онанировать. Он познаёт на своем теле, а она познает на своем, что значит играть с ним в бесцельные игры.

Он охвачен чувствами. Он взволнован самим собой. Женщина вот-вот сойдет с гордого коня искусства и вступит в поток жизни. Она станет частью торга И стыда. «Искусство — не троянский конь», — беззвучно обращается Клеммер к женщине там, на верху, к женщине, которая ищет смысл только в искусстве.

Мужчина любит получать удовольствие и не любит ждать, а женщина на месте удовольствия затевает строительство жилого квартала, потому что в ее случае затронуто целое в его страшной и угрожающей совокупности. Женщина и мир ее чувств — факт малоприятный. Женщина мгновенно возводит сложное сооружение, смахивающее на осиное гнездо, чтобы в нем устроиться, и от нее ни за что не отделаешься, стоит ей только начать строить, — опасается Вальтер Клеммер.

Мало кто из женщин дожидается настоящего суженого, большинство удовлетворяются первым попавшимся и самым малым. Эрика берет последнего, и он на самом деле был лучшим из всех.

Женщина словно по принуждению мыслит числами и сравнениями.

Он, Клеммер, — тема для большого романа. Он наслаждается самим собой и при этом нисколько не угрызается совестью. Напротив, он наслаждается своей холодностью, этим кубиком льда в полости рта. Свободно владеть чем-то означает иметь возможность уйти в любую минуту. То, чем ты овладел, останется где-то позади и будет ждать. Он скоро покинет уровень, связанный с этой женщиной, он может в этом поклясться. Ведь она отвергла взаимные чувства, отвергла его предложение, которое он вначале сделал совершенно серьезно. Прошло-проехало.

Даже свое извинение она приносит в когтях, кладет его к ногам мужчины как добычу, еще истекающую кровью.

Мы всегда ждем награды за наши достижения. Мы считаем, что достижения других людей награды не заслуживают. Мы надеемся, что задешево сможем попользоваться чужими достижениями.

Наконец-то Клеммер пожинает дары ненависти, и он очарован; действительность проясняется в его глазах словно день позднего лета, очищающийся от облаков. Лишь обманывая себя, он путал эту чудесную ненависть с любовью. Раньше ему нравилось это покрывало любви, но вот оно сброшено.

Навстречу ей идут люди, огибая ее, словно вода, омывающая мертвый остов корабля.