Уважаемый Андрей Вадимович, понятна Ваша озабоченность, вызванная многочисленными репликами в СМИ и блогосфере по поводу Ваших концертов на Украине. Не удивительно, что эта массовая реакция, которую можно назвать и давлением, вынудила даже такого человека, как Вы, обратиться с открытым письмом к Президенту России. К сожалению или к счастью, но мнение народа редко зависит от рекомендаций и воззваний «сверху». Но и Вам нет необходимости оправдываться, мол, пели Вы для русскоязычных детей, а слушали Вас иностранные солдаты. Более того, Вы – как частное лицо – можете иметь любое мнение относительно событий на Украине, даже если это мнение радикально отличается от официальной позиции Вашей страны. Просто надлежит принять как данность, что и другие люди могут иметь мнение, отличное от Вашего.

Лагерная полиция в лагерях для советских военнопленных – явление уникальное. Для советских пленных, как оказалось, самым страшным в лагере были не немцы, не комендант, а свои. По словам И.С. Асташкина, «хуже голода и болезней в лагере донимали полицаи из военнопленных». Как же возник этот институт добровольных помощников немцев?
ПРИКАЗ – ПОДБИРАТЬ ПОМОЩНИКОВ

Перед самым нападением на Советский Союз, 16 июня 1941 года, был издан приказ Верховного главнокомандования Вермахта (ОКВ), который предписывал подбирать среди новых военнопленных (подразумевалось будущих советских военнопленных. – А.Ш.) таких, с которыми можно сотрудничать. Речь здесь и шла как раз о создании той самой лагерной полиции. Положение о последней, ее статус были утверждены начальником службы общего руководства вермахта генерал-лейтенантом Германом Рейнеке 8 сентября 1941 года. В нем, в частности, указывалось: «Из благонадежных советских военнопленных необходимо создать полицию в лагерях и крупных рабочих командах, которая будет использоваться комендантом для наведения порядка и поддержания дисциплины». Иными словами, немецкая администрация, будучи не в состоянии справиться с многомиллионной массой пленных, прибегла к помощи самих пленных. Институт этот оказался чрезвычайно эффективным и позволил высвободить тысячи немецких солдат для фронта.
Но кто же шел в лагерную полицию, становясь пособником нацистов?
Как происходит подобная мимикрия? К примеру, фельдшер И.С. Асташкин, работавший в лазарете лагеря для военнопленных в Бяло-Подляски, вспоминал об одном из своих больных: «Это был солдат примерно лет 40 от роду. Пока он был нездоров, то ругал немцев и их прихвостней-полицаев. Через день-другой после выздоровления что мы увидели: наш больной среди полицаев палкой орудует так, что только диву даешься».
Борис Соколов в своей книге-воспоминаниях «В плену» указывает: «В Саласпилсском лагере однажды «комендант через переводчика обратился к выстроенным на плацу пленным: «Нужны сильные и здоровые люди для работы в лагерной полиции». Выходит один, за ним сразу еще трое... Комендант... считает, что этого количества недостаточно. Вновь переводчик: «Желательны люди, служившие в советской милиции». Выходят еще желающие».
По мнению немецкого историка Кристиана Штрейта, в полицию записывались прежде всего, чтобы выжить. И действительно, страшный голод в лагерях породил многие пороки. Впрочем, не только это служило причиной поступления военнопленных в лагерную полицию. Многие шли, что называется, с охотой. Так, например, один из бывших полицейских лагеря для военнопленных в селе Спасск Смоленской области Кирилл Клишин на допросе 10 июня 1943 года объяснил следователю НКВД причину, по которой он, бывший курсант московского военного училища им. Верховного Совета СССР, стал предателем:

«Поступил полицейским в лагерь военнопленных, выполнял требования немцев, избивал русских военнопленных ради спасения своей жизни».
Однако голод – лишь одна из основных причин вступления в лагерную полицию. Многие, уверовавшие в победу немцев, шли на сотрудничество, считая, что надо приспосабливаться к новой власти и стоит начинать с лагеря. Шли, не совсем понимая, что навсегда связывают себя с убийцами. Однако немцы умели привязывать к себе намертво. В частности, в «Распоряжении штаба ОКВ о порядке приведения в исполнение приговора о смертной казни советских военнопленных» от 29 декабря 1941 года говорилось: «Если в исполнение приводится приговор о повешении, то комендант данного лагеря должен найти среди советских военнопленных подходящих для этого людей, которые за это должны получить какое-либо вознаграждение (деньгами, продуктами и др.). О приведении приговора немецкими военнослужащими не может быть и речи».
НАЦИОНАЛЬНАЯ КАРТА
Состав лагерной полиции был очень пестрым: рядовые и офицеры, представители разных народов. Особенно тщательно и изощренно в лагерях нацисты разыгрывали национальную карту. В соответствии с приложением № 1 к приказу № 8 начальника полиции безопасности СД от 17 июля 1941 года еще в фильтрационных лагерях военнопленных сводили в национальные группы и по прибытии к месту заключения размещали в отдельных блоках. В частности, по словам Н.Д. Фирсова, в Дулаге № 121 в Гомеле пленные на одежде носили нашивки с буквами, определявшими их национальную принадлежность – украинцы, белорусы и русские. В лагере Лобанд, в Верхней Силезии, стояли отдельные бараки украинцев, белорусов и так называемый русский угол, в Маутхаузене 38-й блок называли украинским и т.д.
Национальная политика немцев в отношении советских военнопленных определялась задачами, провозглашенными рейхсминистром оккупированных восточных территорий Альфредом Розенбергом 20 июня 1941 года в его речи «О политических целях Германии в войне против Советского Союза и планах его расчленения». Розенберг утверждал, что на месте европейской части ликвидированного СССР будет создано четыре больших блока: «Великая Финляндия», «Прибалтика», «Украина» и «Кавказ». Затем Розенберг предлагал выделить «Донскую область со столицей в Ростове и Туркестан», включающий всю Среднюю Азию.
А уже 27 июля 1941 года начальник генерального штаба сухопутных войск Германии генерал-полковник Франц Гальдер запишет в своем дневнике: «Украинцы и уроженцы прибалтийских республик будут отпущены из плена».
Другой пример. Бывший узник лагеря советских военнопленных в Елгаве А.Б. Коробчиц вспоминает, что «среди пленных были финны, эстонцы и небольшое количество русских. Финны и эстонцы были призывниками Красной Армии 1941 года, их всех отпустили по домам».
По многочисленным свидетельствам, среди советских военнопленных после евреев в худшем положении находились русские, в лучшем положении – украинцы.
Летчик Николай Владимирович Ващенко, попавший в плен в июле 1942 года, в своей книге «Из жизни военнопленного», изданной в 1987 году, передает следующий разговор с регистратором-военнопленным в лагере Хаммельбург:
– «Украинец?
Я сказал, что не могу считать себя украинцем, так как происхожу из казаков и всю жизнь прожил в центральных областях России...
– Ну и осел, так и подохнешь скоро. 
Уже после узнал, что немцы создавали для украинцев лучшие условия, назначали на кухню, в лазареты, к крестьянам и т.п.».
Нацистские идеологи отмечали, что «украинский народ, впитавший в себя польско-литовскую кровь, более «зрел», чем великороссы... представляющие смесь славянской, финской и татарской крови». Вот эта «научная теория» и объясняет во многом, почему в лагерную полицию немцы специально набирали украинцев, особенно – выходцев из Западной Украины: чтобы еще более усилить уже существующую конфронтацию между двумя народами. При этом следует отметить, что бывшие военнопленные после освобождения в своих показаниях неоднократно подчеркивали, что среди полицейских в лагерях преобладали украинцы, которые отличались особой безжалостностью: «избивали жестоко и смертельно».
«В лагере Остров-Мазовецкий полицейскими были только украинцы, – вспоминал в беседе с автором статьи в июне 1993 года И.Я. Гетман. – Первый призыв к пленным был такой: «Кто украинец, иди на службу к немцам!»
В архиве Национального института памяти жертв катастрофы и героев Сопротивления Яд Вашем имеются документы, из которых следует, что в Вязьме и Смоленске «немецким офицерам и унтерам помогали какие-то выродки в красноармейской форме, без знаков различия, говорившие по-русски. У некоторых слышался украинский говор. Они были вооружены однотипными крашеными палками, видно, специально изготовленными, и зверски избивали ударами по голове, лицу…».
ХОЗЯЕВА НОВОЙ ЖИЗНИ
Полицаи, как их называли пленные, находились на привилегированном положении. Они получали улучшенный по сравнению с другими пленными паек, были хорошо одеты, жили в отдельном помещении, пользовались правом свободного перемещения по территории лагеря.
Численность полицейских в лагере колебалась от двух-трех десятков на 500–1000 человек до нескольких сотен в большом лагере. Причем кроме общей лагерной полиции в каждом бараке было от трех до пяти полицаев.
Полицаи были настоящими хозяевами лагеря: они разыскивали коммунистов, комиссаров, политруков, евреев – всех «нежелательных элементов». Грабили, избивали, убивали…
В офицерском лагере (офлаге) Замостье, если человек не сопротивлялся, то за отнятую вещь полицаи давали кусок хлеба или котелок баланды «полицейского разлива». Если же военнопленный пытался постоять за себя, указывает в своих воспоминаниях военный инженер 3-го ранга Петр Николаевич Палий, его просто избивали, а вещь забирали.
Упоминавшийся уже фельдшер Асташкин вспоминал также, что в лагере № 310, неподалеку от Гамбурга, под полицейскую реквизицию подпадал даже скудный паек пленных. «Один из полицаев отобрал от меня жалкую пайку хлеба. Я сопротивлялся и при этом едва не лишился жизни, так полицай с размаху ударил меня тяжелой граненой палкой.

Целился в голову, но попал по спине».
Очевидцы вспоминали, что в лагере Миллерово летом 1942 года местные полицаи отнимали у всех пленных добротные ботинки, сапоги. Если пленный сопротивлялся, его тащили в полицейскую и там с ним расправлялись: двое полицаев раздевали его, привязывали к доске, и каждый из них давал ему по 10 плетей. Избивали до полусмерти, а ботинки в итоге забирали. Пленным приходилось сознательно портить свою обувь: делать дырки, рвать, резать верх. Однако если полицейские замечали, что это сделано специально, – избивали.
Полицаи в лагерях были исполнителями наказаний за малейшую провинность: близко подошел к проволоке, не поприветствовал полицейского, нарушил очередь за получением баланды, замешкался в строю…
«В Миллерово в день подвергалось наказанию не менее 50 человек, – вспоминал С.М. Фишер. – Виновный должен был раздеться догола и лечь на скамью. По распоряжению дежурного давали 10 или 15 нагаек. Если человек сопротивлялся, добавляли еще 10. А если «огрызался и ругался», тогда били четыре полицая, и получалось 40. После такой экзекуции человек уже не двигался, его относили в сторону и обливали водой. Для полицаев это было развлечение...». В другом лагере, Рославльском, в день набиралось 30–40 нарушителей. Не поприветствовал полицая – получал 25 ударов, разорвал фашистскую газету – 30 ударов.

[center]Немецкие оккупанты и их добровольные помощники относились к советским военнопленным, особенно русским, бесчеловечно. Оставляли им из одежды одни лохмотья, не кормили и убивали при малейшем неподчинении. Фото из Федерального архива Германии

[/center]
ЛИЧНО УЧАСТВОВАЛИ В РАССТРЕЛАХ
Нередко лагерные полицаи принимали участие в убийствах и расстрелах военнопленных. Так, например, в Орловском лагере Маслов полицай 1-го блока (блока смерти, в котором содержались евреи, коммунисты, политработники), по собственным словам, убил 60 военнопленных. В марте 1942 года в Кременчугском лагере, как указывается в материалах архива Национального института памяти жертв катастрофы и героев Сопротивления Яд Вашем, было расстреляно 50 военнопленных. Раздетых, их выстроили цепочкой и каждого в отдельности подводили к вырытой заранее яме и стреляли в затылок. При этом полицай Андрей Губа подгонял каждого кнутом с криком: «Быстрей, быстрей!»
Вряд ли большинство полицаев испытывали хоть какие-либо угрызения совести из-за своего предательства. Они готовы были делать все, что скажут им их хозяева-немцы. Так, упоминавшийся уже выше бывший лагерный полицейский Кирилл Клишин, отрицая свое участие в расстрелах пленных, на допросе в отделе НКВД сказал: «Если бы мне поступило распоряжение водить на расстрел военнопленных в порядке обязанностей, я также выполнил бы эту роль, то есть водил бы на расстрел».
Однако случалось и такое, что выбивалось из привычных рамок.

В материалах архива Яд Вашем удалось найти описание такого эпизода.

Одному из полицейских в лагере Россошь Воронежской области было приказано расстрелять военнопленного, который оказался его товарищем по службе в Красной армии. Обреченный на смерть уже находился в яме, но полицейский не смог выстрелить, заплакал и выронил из рук винтовку.

Стоявший рядом немец подхватил винтовку, ударил полицейского прикладом в грудь, застрелил его товарища, а затем погнал этого полицейского в лагерь, где его расстреляли.
Во всех лагерях полиция вела охоту на политработников, сотрудников органов НКВД и милиции, на евреев. При этом с пойманными людьми из указанных категорий расправлялись крайне жестоко, зверски. Так, по воспоминаниям С.М. Фишера, в Миллерово предатель указал старшему полицаю на одного военнопленного, который, по его словам, являлся политруком. Этого было достаточно, чтобы расправиться с ним.

Полицаи, получив разрешение у коменданта на самосуд, раздели политрука, привязали к столбу посреди лагеря, облили бензином и подожгли. Причем всех заставили смотреть, а тех, кто отворачивался, били нагайкой по лицу.
СОМНИТЕЛЬНАЯ СЛАВА
Работа в лагерной полиции кроме всего прочего приносила и неплохой доход. Во всех лагерях полицаи в буквальном смысле охотились за золотом. Если замечали у кого золотые зубы, то по большей части просто выбивали их.

Иногда за коронку пленному даже давали несколько паек хлеба. Всю добычу полицаи делили между собой, но львиную долю забирал начальник полиции лагеря. Кроме того, полицаи наживались и на доставке в лагерь продуктов для черного рынка.
В большинстве случаев начальники полиции отличались жестокостью к военнопленным, а потому находились на хорошем счету у нацистов.

Они редко подолгу оставались на одном месте.

Например, в Дулаге № 126 весной 1942 года на смену Григоренко, получившему повышение – на должность коменданта в другой лагерь, пришел 33-летний Т. Долганов – бывший председатель райсовета одного из районов Смоленской области.

Появление Долганова, прославившегося своей свирепостью и кровожадностью, буквально наводило ужас на весь лагерь.

В имеющихся в архиве Яд Вашем материалах указывается, что немецкое начальство лагеря держало Долганова на хорошем счету – он фактически одним ударом убивал любого пленного, если подозревал, что тот является политработником или евреем. В июне 1942 года Долганова, отправленного немцами в Германию,

сменил другой предатель – 25-летний Павел Тупицын. Тот ходил в немецкой форме, носил личное оружие и даже был награжден Железным крестом II класса. По воспоминаниям очевидцев, Тупицын отличался особым зверством по отношению к политсоставу Красной армии, а также работникам НКВД и евреям.
«В Седлицком лагере начальником полиции был назначен русский полковник из пленных, – указывал в своих воспоминаниях, опубликованных в 1953 году, К. Кромиади. – Это был здоровый, высокий мужчина с одутловатым и рябым лицом. С громадной дубиной в руках он целыми днями расхаживал по лагерю и собственноручно творил суд и расправу. Пленные его боялись и старались не попадаться ему на глаза».
Многие из лагерных полицаев делали неплохую в их понимании карьеру. Так, в архиве Национального института памяти жертв катастрофы и героев Сопротивления Яд Вашем имеются сведения о некоем П.К. Сиренко, который прошел путь от лагерного полицая до агента гестапо, а затем стал заместителем начальника Харьковской тюрьмы.
В офицерских лагерях начальниками полиции обычно становились офицеры. Так, Петр Палий в своих воспоминаниях указывает, что начальником полиции в офлаге Замостье, находившемся на территории Польше, был полковник Гусев, которого затем сменил майор Скипенко. Помощниками начальника полиции здесь служили капитан Стрелков и старший лейтенант Полевой.
Однако «проявленное усердие» и доверие немцев, судя по всему, приводили к назначению начальником полиции в офицерских лагерях для военнопленных даже неофицеров. Так, например, начальником полиции офлага № 55 в районе городка Пагегяй на юго-западе Литвы, как явствует из материалов Яд Вашем, был Федор Кочетов – бывший старшина погранотряда. А вот офицер – лейтенант Фролов – ходил у него в заместителях. Нередко на полицейские должности попадали даже коммунисты, которые, чтобы завоевать доверие немецкой администрации, расправлялись с пленными похуже немцев.
Проявившие себя полицаи и начальники лагерной полиции перемещались из одного лагеря в другой, и всюду за ними шел хвост их прежних «заслуг» и печальная слава. Во многих лагерях был известен под кличкой Юрка бывший военнопленный Юрий Саакян. Три года он кочевал в качестве начальника полиции по разным лагерям. Его даже назначали лагерфюрером. По свидетельству очевидцев, не только он сам, но даже его имя вызывало страх у военнопленных.
И.С. Потапов в книге «Незримый фронт: воспоминания бывших узников концлагеря Заксенхаузен, вышедшей в 1961 году в Воениздате, вспоминал, что в городе Гугенштайн в лагере № 2В особенно зверствовали полицаи Дубинский и Нестеренко. Причем последнего называли «человек с плеткой». В октябре 1942 года его убили сами пленные.
Как же объяснить жестокость лагерной полиции?
Понятно, что у кого-то это могло быть местью советской власти или органам НКВД за пребывание в советских лагерях и тюрьмах. Можно объяснить уголовным прошлым. Однако зверства и издевательства имели место не только в лагерях, где содержались пленные, имевшие уголовное прошлое. Существовала и такая версия, из области «теории заговоров». Так, Петр Палий пишет, что еще в Замостье прошел слух о том, что лагерная полиция – «это агентура НКВД, специально переброшенная в лагеря, чтобы здесь создать такие условия жизни, чтобы жизнь в лагере была бы страшнее смерти в бою». Многие этому верили.
Но есть и более простые объяснения, данные самими полицейскими. Один из вариантов автор нашел в материалах архива Яд Вашем. Так, когда несколько жительниц села Спасск, где находился лагерь военнопленных, увидев избиение советских военнопленных полицаями, спросили у уже упомянутого выше предателя К. Клишина:

«Зачем ты избиваешь бойцов, они такие же русские, как и ты?»

– он ответил: «А что, вам их жаль? Они сами этого заслуживают. Нашему брату только попусти, они тебе на голову вылезут».
С другой стороны, среди полицаев все же попадались порядочные люди (если их можно так назвать с учетом того, какую должность они занимали).

Так, например, в Харькове, в лагере на Холодной горе на территории тюрьмы, по воспоминаниям С.М. Фишера, в сентябре 1942 года полицаи вели себя совершенно иначе.

Здесь не свирепствовала плетка, а «начальник полиции старался сам разобраться в возникавших беспорядках, кражах, драках, без вмешательства немцев.

Если кто-то осмеливался попросить окурок, то в отличие от других он не бросал его на землю, а отдавал в руки.

Куда нельзя было ходить и заглядывать, были таблички – «Запретная зона». За четыре дня пребывания в лагере нагайками никого не убили, публичных порок не устраивали».
Еще один пример приводит в своих воспоминаниях упоминавшийся уже К. Кромиади: «В Ярославле, в лагере № 2, где было 10 тыс. пленных, люди выглядели много лучше, чем в первом, и на расспросы о их жизни, не высказывали особых жалоб.

Пеняли только на то, что их судьбой никто не интересуется. Пленные эти были особенно довольны своим комендантом, о котором отзывались, как о родном отце. Как-то я улучил момент, когда комендант был один, и, подойдя к нему, поблагодарил его за заботу об этих несчастных людях.

Комендант выслушал меня и сказал:
– Мне не нужна ваша благодарность. У меня у самого два сына на фронте и не сегодня, так завтра они могут оказаться в таком же положении, в какое попали эти несчастные люди.

Может быть, и им тогда кто-нибудь поможет.

То, что я делаю, я делаю от души, но и мои возможности ограничены, чтобы помочь этим несчастным людям и сохранить им жизнь. Я состою комендантом этого лагеря всего два месяца и за это короткое время мои волосы успели поседеть».
В чем истоки повиновения военнопленных лагерной полиции? Как сравнительно небольшая группа полицейских могла терроризировать многотысячное население лагеря? Однозначного ответа нет.

Сами пленные задумывались над этим и пытались найти причину.
Борис Николаевич Соколов – автор цитировавшейся ранее книги «В плену» – за годы пребывания в плену пришел к выводу, что «немецкому полицейскому русский человек не верит, не понимает его и считает за дурака, которого можно и нужно обмануть.

Совсем другое дело – свой полицейский.

Его не обманешь; он такой же, как ты, и видит тебя насквозь. А строгости и свирепости у него больше, так как старается он от души, не за страх, а за совесть. Поэтому русскую полицию уважали, боялись и слушались».
Не менее интересный вывод делает и Петр Палий.

Он считает, что в повиновении «меньше всего было элемента «физического», то есть cтраха избиения или даже смерти», а в основном же причина крылась в области психологии. Возникал гипноз страха, истоки которого, вероятно, лежали в нездоровой обстановке, царившей в довоенное время в стране в период репрессий.

«Даже когда начинали говорить на эту тему между собой, то многие пугались, со страхом в глазах говорили: «молчите, прекратите эти разговоры, хуже будет», – указывает он в книге «В немецком плену».
ЗАСЛУЖЕННОЕ ВОЗМЕЗДИЕ
Безраздельное господство лагерной полиции продолжалось около года. Однако уже весной 1942 года лагерная полиция стала терять свой авторитет. В результате «естественного отбора» среди военнопленных выжили преодолевшие голод и болезни первого лагерного года. Изменилось и психологическое настроение пленных: выжили несломившиеся, не поддавшиеся всем тяготам и ужасам лагерной жизни. Эти люди уже не боялись лагерной полиции и организованно могли дать отпор. И все-таки лагерная полиция просуществует еще почти год. Только в конце 1942-го – начале 1943 года немцы сами ликвидировали этот институт.
Многие из лагерных полицаев продолжили службу в формированиях вермахта и тем самым, вероятно, спасли свою жизнь. Однако жизнь тех полицаев, кто в 1943 году был переведен немцами в статус обычных пленных и распределен по разным лагерям, как правило, обрывалась довольно быстро. Бывших полицаев ненавидели. И при первой возможности с ними расправлялись. Их же жертвы сводили с ними счеты. Стоило пленным узнать, что рядом с ними бывший полицай, с ним обязательно случалось «несчастье».

Один был забит пленными в бараке, другой – утоплен в уборной, третий – повешен с инсценировкой самоубийства – способов расправ было много.
Ликвидация проходила и организованно, с помощью лагерного подполья. Так, карточки всех пленных, прибывавших в Бухенвальде, проверялись подпольщиками, работавшими в канцелярии лагеря.

Если в карточке пленного было отмечено, что до Бухенвальда он был полицейским в одном из лагерей, – его судьба была решена.

Полицая направляли в лазарет якобы для обследования и там умерщвляли.
По свидетельству И.С. Асташкина, работавшего в Бухенвальде старшим санитаром в лазарете для советских военнопленных, в последнем было уничтожено в период 1943–1945 годов от 100 до 150 бывших полицаев.

Некоторых искусственно заражали туберкулезом, и они умирали от болезни, однако большинство было умерщвлено уколом фенола.
Горе было и тем полицаям, кого пленные опознавали после освобождения из лагерей. Расправлялись с бывшими мучителями и в лагерях для репатриантов. Таков был печальный, но закономерный конец этого явления – лагерных полицаев.