Я увидел ее на площади при входе на рынок «Кармель», где пересекаются улицы Алленби и Нахлат Биньямин. Вернее, сначала услышал. Над площадью, перекрывая шум машин и рыночный гул, лилась красивая песня на иврите. Подойдя ближе, я обомлел: у афишной тумбы, расставив по сторонам звукоаппаратуру, сидела сама… Мири Алони. Алони - «звезда» военного ансамбля «Лаакат ха-Нахаль» конца шестидесятых, легенда израильской эстрады семидесятых-восьмидесятых, первая исполнительницы многих шлягеров того времени, которые распевала вместе с ней вся страна (включая песни из популярного телесериала «Хедва и Шломик»). Та самая Мири Алони, которая стояла 4 ноября 1995 года на балконе Тель-Авивского муниципалитета и вместе с Пересом и Рабиным пела «Песню о мире» - «Шир а-Шалом». Пела - за несколько минут до роковых выстрелов в спину премьера.
Поначалу я не верил своим глазам. Но профессиональная привычка заставила подойти к знаменитой певице. Представившись, я попросил о встрече. И вот, созвонившись, мы сидим недалеко от той же площади, в уютном кафе на Нахлат Биньямин.
- Я родилась в 1949 году - спустя год после провозглашения государства Израиль. Родилась в Гиватаиме - родители мои были сабрами, но предки мамы репатриировались из царской России: бабушка - из Вильно, а дедушка - из Кишинева. Они прибыли со Второй алией, которая была вызвана волной еврейских погромов - один из самых известных прошел как раз в Кишиневе в 1903 году. Бабушка и дедушка познакомились уже здесь, в Палестине. Это со стороны матери. А мой отец репатриировался в малом возрасте из Польши вместе с родителями накануне Второй мировой войны.
Моя мама работала медсестрой - она пошла по стопам своей матери, которая была одной из первых профессиональных медсестер в Иерусалиме. И бабушка, и мама очень хорошо пели, так что голос свой я унаследовала от них. Да и папа, как себя помню, играл на самых разных инструментах - на мандолине, кларнете. По профессии он был столяр, работал в деревообрабатывающем цехе известного завода «Аргаз». Тогда не было такого оборудования, как сейчас, которое защищает от травм - у отца всегда были порезаны пальцы, и когда он лишился двух пальцев и не мог играть, перешел на барабан. Мои родители не были религиозными людьми, но уважение к религии и знание еврейских традиций я получила от папы: он соблюдал полный пост в Йом Кипур, посещал синагогу и брал меня туда с собой.
В пять лет я уже стала петь в детском саду, и с тех пор постоянно принимала участие в разных праздниках и концертах. Мама поощряла мой талант - отдала меня на кружки балета, на учебу игры на гитаре. Но при всем при этом хотела, чтобы я все-таки получила достойное образование и послала меня учиться в кибуцный учительский семинар. Однажды на одном из праздников я взяла там в руки гитару и начала петь. Это было концом моей учительской карьеры. С тех пор не проходило ни одного мероприятия, чтобы меня не позвали выступить на нем.


Тогда не было телевизора - вся музыка звучала по радио, и самым популярным ансамблем был армейский ансамбль бригады НАХАЛ - «Лаакат а-НАХАЛ», из которого вышли многие звезды того времени - Хаим Тополь, Йорам Гаон, Арик Айнштейн... Я слушала все песни этого ансамбля и проникалась их музыкой, словами. В семнадцать с половиной лет, накануне моего призыва в армию, один из моих друзей посоветовал мне принять участие в очередном прослушивании кандидатов для этого ансамбля. В первый же день прослушивания мне сказали: «Ты нам нужна, мы тебя берем». Мне оставалось еще полгода до призыва, но они не хотели ждать и попросили, чтобы родители дали мне разрешение на досрочный призыв в армию. Мама с папой согласились, и так я начала петь в армейском ансамбле.
Я пробыла в нем три года, включая год сверхсрочной службы. С ансамблем постоянно сотрудничал композитор Яир Розенблюм, он написал сотни шлягеров, которые исполняют до сих пор. Когда я подписала по просьбе командования договор о сверхсрочной службе, мы создали программу, которую показало уже существующее в это время телевидение. И после этого я уже не могла пройти по улице: меня узнавали все.
Я пела «Нахаль Бэ-Синай», «Шир а-Шалом», произведение Бен Якира Эфраима «Песек Хазанут», который был написан в современном стиле на тексты молитв из книги Йермиягу. Тут мне как раз пригодилось то, что я слушала эти молитвы в детстве с папой в синагоге.


- Так песня «Шир а-Шалом» звучала уже тогда?
- О, с ней связано немало примечательных и довольно тяжелых историй. Начну с того, что написал ее молодой офицер Яков Ротблит, который в битве за Иерусалим в 1967 году потерял ногу. Так что у него было полное право на каждое слово, которое звучит в этой песне. А музыку к ней написал опять же Яир Розенблюм. Кто внимательно слушает ее, не может не почувствовать, что исходит она из самого сердца. Прежде всего, поэтому она и стала любима всем народом, и ни один концерт двух последующих десятилетий не заканчивался тем, чтобы не прозвучала эта песня. Но... Но два важных генерала - Арик Шарон и Зеэв Ганди запретили тогда исполнять эту песню нашему ансамблю. Мол, какая может быть песня о мире у военного ансамбля?
Я призвалась как раз после Шестидневной войны и прослужила весь период, который назывался «войной на истощение». Эту войну против Израиля развязал Египет с целью возвращения себе Синайского полуострова, и петь о мире, когда на нашей южной границе происходили боевые действия, эти генералы считали недопустимым. Но Яков Ротблит написал эту песню не для того, что призвать солдат покинуть часть и не воевать. Он писал о том, что каждый солдат, который отдал жизнь или часть своего тела - как он сам, воевал за то, чтобы на нашу землю пришел мир. Мы не хотим воевать ради победы - мы хотим доставить нашему народу мир.
Однако по поводу этой песни тоже развязалась настоящая война. Впервые за всю историю Израиля «дело о песне» дошло до кнессета! Члены комиссии по образованию, как под лупой, изучали каждое слово текста! И - разрешили ее к исполнению. Однако Ганди, занимавший пост командующего Центральным военным округом, все равно запретил исполнение этой песни «в моем округе». И дело доходило до абсурда. Если на концерте в какой-нибудь части сидел Ганди, музыкантов предупреждали: «Ребята, сегодня мы не поем эту песню». Однажды по окончании одного такого большого концерта солдаты не стали сразу расходиться - все уже привыкли к тому, что завершающей песней любого представления является «Шир ха-Шалом». Но в первом ряду сидел Ганди, и никто не осмелился петь при нем эту песню. Все ждали, когда он покинет зал. А он, прекрасно понимая, что от него ждут, не собирался уходить. Так прошло полчаса, три четверти часа, но генерал продолжал сидеть. И солдаты начали расходиться. Только тогда Ганди тоже встал. «Песня о мире» не была исполнена в тот раз. Между тем, для народа «Шир а-Шалом» стала шлягером с первого исполнения и остается им по сей день. Она - вторая по популярности после «Ха-Тиквы».


- Почему именно вас пригласили на площадь у тель-авивского муниципалитета исполнять эту песню?
- Потому что я как бы лицо этой песни. Я была ее первым исполнителем и очень часто пела ее на концертах и на различных официальных мероприятиях. Я пела ее перед Бен-Гурионом, Голдой Меир, Моше Даяном… Когда началась война Судного дня, я призвалась добровольно в ЦАХАЛ, взяла с собой гитариста и стала ездить по воинским частям на Синае. Везде, где я видела группу солдат, останавливалась и начинала концерт. Ребята не верили своим глазам: посреди пустыни они вдруг видят молодую девчонку в нарядном платье - я специально не надевала солдатскую форму, которая и так приелась на фронте. А после выступления я просила, кто желает, написать мне на листочке номер телефона своих родных, и я по возвращении домой садилась за телефон и обзванивала одного адресата за другим: мол, видела на фронте вашего сына, брата, мужа… Это были мои лучшие концерты и лучшие времена.
4 ноября 1995 года я поднялась на балкон муниципалитета, встала посередине и увидела, что Перес и Рабин стоят в стороне от меня. Я позвала их к себе поближе и встала между ними: Перес - с правой стороны от меня, Рабин - с левой. Это был не первый раз, когда Рабин стоял рядом со мной. Буквально за год до этого, на митинге в Иерусалиме, он тоже находился рядом, и я поднесла к нему микрофон, но он даже рта не раскрыл. Он знал, что у него нет слуха, голоса, и не хотел всем демонстрировать это. Пересу, наоборот, только дай возможность попеть - он прирожденный шоумен. А тут, когда я подала Рабину микрофон, впервые неожиданно увидела, как он запел. И после того, как песня закончилась, Рабин сказал не без юмора: «Я надеюсь, что в мирном процессе мы не будем так фальшивить».


Площадь была полна людей, все пели «Шир а-Шалом», вокруг царила настоящая эйфория. Песня закончилась, но ее мелодия оставалась на губах. Многие целовались, обнимались, пожимали друг другу руки. Лицо Рабина было освещено улыбкой - после противостояния его планам, тяжелой борьбы за принятие соглашений Осло он чувствовал себя, наконец, счастливым от такой многотысячной поддержки.
Перес начал спускаться первым по наружной лестнице балкона. Я была с мужем и двумя сыновьями десяти и одиннадцати лет, и мы тоже вместе начали спускаться. Рабин, его жена Лея и охранники следовали за нами.
Охрана, надо сказать, была очень сильная. Когда, например, во время митинга один мой сын, играя в мяч, упустил его и вышел с балкона, обратно его не хотели пускать. Десятилетнего мальчика, сына Мири Алони! Пропустили только тогда, когда вызвали меня. Как же может быть, что Игаль Амир находился там на виду у всех, в стерильной, охраняемой зоне, и ни один охранник не обратил на него внимания?
Мы спустились вслед за Пересом к стоянке машин, и тут услышали выстрелы. Я разбираюсь в звуках музыки - не выстрелов, но мой муж сразу понял, что это - настоящая стрельба, и приказал нам тут же лечь на землю. Один из моих сыновей заплакал и прошептал: «Я не хочу умирать, мама». Я начала его успокаивать и говорить, что это просто кто-кто решил поиграть. Я действительно была уверена в этом, не верила в серьезность происходящего. Тем более что вокруг начали кричать, что ничего не случилось, «аколь беседэр». Мы поднялись и увидели, как охранники окружили одного молодца. Муж остался, а я с детьми пошла по улицам домой. Около меня останавливались машины и сообщали, что Рабин ранен, а я отвечала, что сама была только что там, и ничего не случилось. Только тогда, когда пришла домой и включила телевизор, услышала, что Рабин убит.


- И после этого вас перестали приглашать петь «Песню о мире»?
- Да, и я долго не понимала, почему. Потом мне объяснили, что не хотят, чтобы на сцене присутствовала политика. После убийства на площади «Песню», которую я пела до этого четверть века и которую любил весь народ, стали воспринимать как политическую. Но я никогда не была политической артисткой - я пела то, что любили люди, достаточно взглянуть на мой репертуар. Но после той ночи я стала как бы ее плакатом, плакатом памяти политического убийства, и многим «Шир а-Шалом» сразу напоминала трагедию 4 ноября.
Я занялась преподаванием, но это не приносило мне большого дохода. И тут один известный импресарио, немецкий еврей, пригласил меня на концертный тур по Германии. Я приехала туда со своим постоянным концертмейстером - выходцем из России Максимом Светловым, и у нас прошли там очень успешные выступления: я пела израильские песни, песни на идиш, и нас слушали не только евреи. Максим уехал, а я осталась в Германии еще на три с половиной года.
После работы в Европе я вернулась на родину. В Германии я видела, как многие даже известные артисты не стесняются выходить на улицы и делиться с людьми своим творчеством. Там на улицах, в парках всегда можно увидеть музыкантов и актеров, которые и публику радуют, и сами зарабатывают. Я подумала, что мне тоже не зазорно выступить перед публикой на улице, и нашла себе место рядом с рынком «Кармель», где всегда много людей. И это стало постоянным моим занятием. Я буквально влюбилась в этот «уличный» жанр.
С февраля 2003 года я дважды в неделю - по вторникам и пятницам - пою на Кармеле песни из всего репертуара, который был со мной в течение сорока лет. И меня так здорово принимают: «Мири вернулась, Мири - с нами!» - говорят они. Кто-то бросает деньги, кто-то приносит цветы, кто-то подходит во время исполнения песни и целует меня. Я с радостью принимаю все. Среди моих слушателей есть люди, которые никогда не были в театре, на концерте, а я приношу стулья, чтобы у них была возможность посидеть в тени и ощутить в душе маленький праздник.
Эти концерты подарили мне множество удивительных встреч. Однажды ко мне подошел незрячий и сказал, что услышал мой голос на противоположной стороне улицы. Он поначалу не поверил, что я - это я, и пришел проверить, кто в действительности поет. Он не знал меня в лицо, но признался, что когда во время войны лежал, потеряв зрение, в госпитале, то от горя его спасал голос Мири Алони, который звучал по радио. С тех пор он не может забыть его.
А другая история связана с долгом, который мне возвратил один из слушателей. Он положил мне в футляр из-под гитары пятьдесят шекелей и напомнил, что когда находился в войну Судного дня на Синае, я приезжала к ним. Но не пела, потому что многие солдаты были в таком состоянии, что им было не до песен. Я подошла к одному из солдат и предложила ему: «Давай споем!». «Как споем? - ответил он мне. - У тебя носки есть?» «Конечно, есть», - ответила я и отдала ему свою пару носков. Спустя почти сорок лет он вернул мне «долг»…

А я, слава Б-гу, вернулась и на большую сцену. Время лечит - спустя пятнадцать лет после той ноябрьской ночи «Песня о мире» уже не воспринимается с такой болью, как прежде, и меня приглашают на концерты, шоу-программы, на фестивали, в телевизионные проекты. Мои оба сына тоже связаны с музыкой: один играет на гитаре, другой пишет рэп-тексты. Это для них не основная работа - искусством нелегко зарабатывать, но я довольна тем, что в них, как и во мне, и в моих предках, живет тяга к культуре, тяга к песне.
Яков Зубарев
Фото автора, документальные снимки из архива Мири Алони