На моем пути художника, сценариста, режиссера и продюсера встреч было немало. Но сейчас хочется рассказать о не самом любимом ребенке — фильме «Д’Артаньян и три мушкетера» и самом любимом друге — Володе Высоцком.

Все, что свойственно старости, мне довелось пережить в ранней юности, когда был болен и обездвижен. И наоборот. Потому что сегодня я — счастлив и любим, бодр и молод как никогда. Но если человеку под восемьдесят, как бы благополучен и обласкан судьбой в настоящем он ни был, огромная часть его жизни — воспоминания. Приятные и не очень, иногда такие, которые не хочется ворошить, а иные не дурно было бы и вовсе вычеркнуть из памяти, но от них никуда не деться. Путь приобретений и потерь, радостей и скорбей, преданности и предательств, побед и ошибок, любви и ненависти — суть бесценный дар жизни, данной человеку Богом на пути возвращения к Нему. Все гениально продумано, ни один эпизод, ни одно нечаянно брошенное слово — не случайны. Каждый встреченный человек, плох он или хорош, — посол великого режиссера человеческой жизни. И на моем пути художника, сценариста, режиссера и продюсера их было немало. Но сейчас мне хочется рассказать о не самом любимом ребенке и самом любимом друге.

Бывает, что нечаянный плод минутной страсти становится возлюбленным чадом своего родителя. А бывает иначе. Желанное, выношенное в мечтах задолго до рождения детище, появившись наконец на свет, не приносит ожидаемой радости. Так случилось со мной и с фильмом «Д’Артаньян и три мушкетера».

Ну как, скажите, мне его любить, если он рождался на моем горбу, — и отнюдь не в переносном смысле. Бюджет был нищенский, техники нормальной нема, мало того что снимали «Конвас-автоматом», самой поганой в мире — ручной! — камерой, из-за отсутствия операторской машины, чтобы снять что-то в движении, я высовывался в окно такси, ложился на живот, а оператор Саша Полынников мне на спину ставил этот самый «Конвас» в пятнадцать-двадцать килограммов весом. Мы ехали параллельно скачущим или бегущим героям и снимали.

А д’Артаньян всех времен и народов? Так бы вы его и видели! Боярский же чуть не погиб! Когда делали через десятки лет «Возвращение мушкетеров, или Сокровища кардинала Мазарини», у нас был целый год на то, чтобы актеры научились фехтовать. Но на первом фильме — ни сном ни духом! Нет, Миша-то блистательно фехтовал, а вот тот, кто бежал ему навстречу (известный всем деятель, не стану его называть), совсем наоборот. В азарте он размахался шпагой и... проткнул Боярскому небо: два сантиметра до мозга оставалось! «Скорая» еле кровь остановила, наложили швы и объявили, что голоса у него не будет. А нам для съемок нужен был Дом моряка — старинное здание, одно из самых красивых в Одессе. Накануне директриса, не будь дура, заявила: «Если Боярский вечером даст концерт, разрешу. На нет — и мое нет». Ну и Миша собирался петь... Вот вам и «Пора-пора-порадуемся на своем веку...»! Место съемок в полном пролете ровно в тот момент, когда Фрейндлих и Трофимов уже в полете, то есть на пути в Одессу. Такой дурдом начался!

Но Боярский сотворил невозможное. В тот же вечер, после операции, пошел и спел. Гениальный парень! И вот что удивительно, точно Господь его за этот подвиг вознаградил: к изумлению врачей, от того, что Миша пел, у него зарубцевался шов и он не потерял голос.

Все это здорово звучит, когда рассказываешь как об уже пережитом, тогда же было совсем не здорово — мне с актерами-мушкетерами вообще пришлось нахлебаться всякого. Михаил Боярский сказал однажды: «Хил сделал меня, вытесал, как папа Карло — Буратино. А это не особенно приятное занятие». Так оно и было — отчасти.

Надо сказать, что режиссером этого фильма я стал, только чтобы отдать свой личный долг великому французскому фантазеру Александру Дюма за «Трех мушкетеров», вложив в свою картину всю любовь к произведению, благодаря которому не спятил, пролежав, как мумия, год в гипсе. В ранней юности интенсивными занятиями спортом я заработал серьезную болезнь. Сначала улегся в гипс, потом еще два года скакал то в гипсе, то в кожаном саркофаге-туторе. Практически всю жизнь хромал, ходил с палочкой, пока уже в преклонном возрасте мне не заменили таз и тазобедренный сустав на титановые.

Но в свои четырнадцать я лежал неподвижно, как кусок железяки. Сказать, что это очень тяжело, — не сказать ничего. Единственной радостью были книги и рисование, чем я и занимался после падения температуры и прекратившихся диких болей — круглые сутки. Перечитал книг за три года болезни несметное количество. И наконец мне попался Дюма. Его тогда не переиздавали — не нужен был советской власти Дюма со своими романами. Но моя героическая и мудрая мама каким-то образом достала старую книжку в продранном на углах переплете из коричневого картона, на котором вязью было написано «Три мушкетера».

И этот роман стал моим спасением не только в моральном, но и в физическом смысле. Перечитывая его бесконечно, я просто жил в нем совершенно полноценной и захватывающей жизнью. Любил, целовал, дрался, фехтовал, скакал на лошади — и все было настолько реально, что у меня на самом деле напрягались и развивались мышцы! Это помогло не только выжить, но и избежать атрофии. Через много десятилетий я узнал, что учеными изобретен способ мысленного накачивания мышечной системы. Просто лежишь, вот так представляешь — а мышцы работают!

К сожалению, не помню имени художника, иллюстрировавшего ту книгу, но его черно-белые гравюры подтолкнули меня к их перерисовыванию. И не просто копированию, а к добавлению и переделыванию, то есть, как принято выражаться сейчас, созданию ремиксов. Первыми моими творениями были, конечно, портреты мушкетеров и сцены из их жизни, которые я сам придумывал. Это был мой собственный театр с персонажами Дюма. Позже я свою профессиональную карьеру начинал как художник: сначала в театре, потом в кино.

Так что мечта экранизировать спасительный роман вполне закономерна. Став режиссером, я снял на Одесской студии несколько фильмов, первый из них по идейным соображениям положили на полку, все остальные были обруганы в прессе, но почему-то одновременно руководство телевидения сочло фильмы удачными и расположилось ко мне доверием и уважением. Решив не упускать момент, я пришел со своей мечтой к одному из редакторов Гостелерадио. Израиль Григорьевич Кацев, уважаемый мной умнейший человек, честно пытался охладить мой пыл, предупредив, что мушкетеры ни в коей мере не продвинут карьеры, потому что — как сегодня принято говорить — «не формат». Я ответил:

— Это меня вообще не волнует.

— Что ж, постараюсь вам помочь, но не обещаю ничего.

И не обманул. Когда через какое-то время я снова пристал к нему:

— Израиль Григорьевич, что с мушкетерами? — он сказал:

— У меня возникла идея, которая может тебя обрадовать в том случае, если хватит дарования.

— В смысле?

— Объясняю: телевидение купило сценарий фильма, написанный Розовским и Ряшенцевым по оперетте о трех мушкетерах, которую они поставили в ТЮЗе. Сам не слышал, но говорят, там хорошая музыка. А сценарий сделан как капустник, он для кино совсем плохой. Если сможешь переделать, я наверху договорюсь, чтобы тебе дали его снимать. Дерзай.

Я, конечно, впал в абсолютную эйфорию. Срочно связался с Ряшенцевым и Розовским, пригласил в Одессу. Мы встретились, переговоры прошли в дружеской, согретой изрядным количеством алкоголя обстановке. И я, опьяненный и радостный, не придал значения тому, что Юра Ряшенцев сидел весь такой таинственно-подозрительный. Они уехали. А их сценарий был создан в непереносимом для меня стиле: там кардинал Ришелье разговаривал по телефону, д’Артаньян ездил на велосипеде, а Миледи лежала на палубе парохода в спальном мешке, и в этом мешке у нее происходил секс с д’Артаньяном, и прочее тому подобное. Я придумал, как это все переделать, вернуть дух Дюма, поделился идеями с Кацевым, тот одобрил: «Классно, связывайся с авторами».

Даю им телеграмму: «Приезжайте работать над сценарием». А Розовский с Ряшенцевым отвечают, что никуда не поедут, так как считают свою работу над сценарием законченной, вполне совершенной, и переписывать они ничего не будут. На меня словно ушат холодной воды вылили, а главное — абсолютно неожиданно: вроде мы так сдружились, скрепили все водкой. Подстава полная. Еду в Москву, опять к Кацеву за поддержкой. Тот:

— Да пошли они, пиши сам!

— Как, авторы же — они?

— Тебе важно получить гонорар, быть в титрах?

— Да мне ничего не надо, лишь бы фильм вышел.

— Вот и пиши, мы примем твой новый сценарий, а они получат деньги и заткнутся, — говорит он мне прямым текстом.

Что оставалось делать? Для того чтобы начать писать, стал в пятьдесят первый раз перечитывать, казалось бы, изученное вдоль и поперек произведение и... был просто сражен тем, что мои любимые герои мушкетеры все как один — подонки, самые настоящие подонки, люди без совести совершенно! Вам не приходило это в голову? Судите сами.

Портос — натуральный альфонс, живущий за счет женщины и не стесняющийся ни этого, ни того, что ждет смерти ее супруга господина Кокнара, чтобы завладеть его баронством и поместьем. И он дождался и получил все — и титулы, и состояние.

Теперь Атос — беспросветный алкаш и циничный детоубийца. Это Ряшенцев думал, что он утопил Миледи, и поэтому написал песню: «Есть в графском парке пруд, там лилии цветут». У Дюма же было так: он увидел у нее лилию на плече и — молча! — сняв уздечку, тут же повесил Миледи на ближайшем суку и был таков! Граф, твою мать... Благородно, ничего не скажешь. Ну какой такой страшной преступницей можно стать в шестнадцать лет? Даже не спросил ее, как и за что эта лилия! Самое дорогое, что было у д’Артаньяна, это кольцо, подаренное королевой. Я потом в фильме это обыграл. Рванув за подвесками, д’Артаньян доверил сокровище своему надежному другу — Атосу. И не успел даже исчезнуть за горизонтом, как «надежный друг» со словами «Ну ничего, он меня простит» продал кольцо и бухал на это неделю, допившись практически до смерти. Вернувшегося д’Артаньяна он встретил заросшим, помятым и совершенно невменяемым настолько, что тот не узнал друга. Хронический алкоголик! И когда он поет свою «трагическую исповедь» — та-ра-та-ра, он тоже пьян, потому и разоткровенничался.

Арамис — пьянь и страшный ханжа, который назывался священнослужителем, когда это ему было удобно. А на самом деле просто циничный прелюбодей и наемный убийца, как, впрочем, и все мушкетеры. Кто они как не наемники? Король им не платил ни хрена, вот и возникали дуэли. «О! Мне нравятся его сапоги!» — придрался к пустяку, вызвал, убил, сапоги с трупа снял, на себя надел и дальше пошел — хвастаться друзьям своим приобретением. Это страшные люди! Им ничего не стоило убить любого, что они и доказали, приговорив женщину. Наняли палача и без суда и следствия отрубили Миледи башку. Ну, куда дальше-то?!

А что она сделала более подлого, чем сам д’Артаньян? Хотела убить его и, не сумев, отравила Констанцию, по-женски отомстив за свое унижение, когда он трахнул ее под чужой маской и именем. Разве не естественно, что женщина его за это возненавидела?

Вот вам кумир миллионов д’Артаньян — отпетый негодяй и беспринципный карьерист, которому все равно кому служить, за кого убивать. Королю он служил не по убеждению. Помните сцену, где д’Артаньян встречается с кардиналом и тот говорит: мол, вы приехали в Париж продать подороже свой меткий глаз, сильную руку? Хочет его перекупить. А д’Артаньян отвечает, что безусловно, если бы он встретил кардинала раньше, то ему бы и продался. Дескать, все равно было, кому служить, но он встретил сначала королевских мушкетеров. Чистейшая психология наемника — существование «по понятиям».

Я просто обалдел: как же Дюма так удалось провести миллионы читателей? И меня осенило! Я понял, что сделал Дюма! Считаю, что открыл его страшный секрет, и был потрясен фокусом, который сотворил великий француз.

В начале романа есть уникальная фраза об «идальго» д’Артаньяне: «Представьте себе Дон Кихота в восемнадцать лет. Дон Кихота без доспехов, без лат и набедренников, в шерстяной куртке...» Вот ключ к разгадке! Дон Кихот! Каждый из мушкетеров в отдельности не больше чем подонок, но вместе — один за всех и все за одного! — они будто превращаются в Дон Кихота, совершая воистину благородные поступки, проявляя отчаянную, переходящую всякие разумные границы смелость. Чем не борьба с ветряными мельницами? А возлюбленная главного героя Констанция Бонасье, которую он, по Дюма, даже не поцеловал ни разу — чем не Дульсинея Тобосская? Едва д’Артаньян собирался прикоснуться к ней, она просила: «Закройте глаза» — и смывалась. «Ну куда вы все время исчезаете?» — говорил д’Артаньян. То есть абсолютно Дульсинея, витающий в облаках воображения образ. Дюма украл у Сервантеса тему Дон Кихота и гениально построил на ней захватывающую приключенческую историю.

Никто, ни один ребенок не играет в Дон Кихота, но все дети играют в мушкетеров! Идеалистический образ не привлекает, он недостижим и, скорее, развивает комплексы. Человек ведь по сути порочен, порой — до ужаса! Поэтому нам нравятся такие же, как мы сами, несовершенные, со всем внутренним мусором люди, но которые могут-таки при определенных условиях совершать благородные поступки. Александр Дюма дает нам надежду, и это нас вдохновляет.

Когда любимый роман открылся мне своей истинной сутью, я понял, как это надо снимать: ни один из героев не будет монументом. Вернув дух Дюма и суть мушкетерства, в течение месяца написал новый сценарий, который был одобрен, и с воодушевлением приступил к воплощению наших с Дюма открытий. Но, увы, на этом пути одного энтузиазма, очевидно, недостаточно. Начались сложности. Например в выборе актеров.

Мне важно было оправдать действия Миледи, чтобы отношение к ней несло оттенок противоречивости, двойственности, иначе, на мой взгляд, фильм мог не получиться. Для этого я хотел показать вершину мужской подлости, всю грязюку дартаньяновскую. Мне нужны были эротические сцены с обнаженкой, чего не делали в нашем кино. На роль Миледи на том этапе была утверждена Соловей, но она была беременна, и грудь у Лены стала такой, что вариант с раздеванием отпадал.

Ее служанка Кэтти должна, с одной стороны, быть полным антиподом Миледи, но с другой — такой же сексуально привлекательной, чтобы д’Артаньян захотел с ней переспать. Мы уже снимали вовсю во Львове, а Кэтти у меня все не было. И тут на пробы прислали Цыплакову, действительно такую хорошенькую, с изящной родинкой — стопроцентное попадание. Я ей говорю: 

— Есть сцена, где ты должна быть обнаженной. Смотрю на тебя и не уверен...

— Ну, хотите, я разденусь.

— Мне неловко. Давай тебя сфотографируют, покажем фото в Гостелерадио, они решат: подходишь ты на роль или нет.

Я наврал, мне было ясно, что ее налитая объемная грудь негармонично смотрится на тщедушном в те времена теле. И для обнаженки Цыплакова тоже не годилась. Но на роль утвердил.

В итоге все эти перипетии кончились тем, что я снял в роли Миледи Терехову и не стал раздевать никого, не было постельных сцен, и о том, что д’Артаньян с ними переспал, можно было догадаться с трудом — образ выходил романтическим и подонком упорно становиться не желал. Я не стал его насиловать. И тут отошел от Дюма. Фильм, как взрослеющий ребенок, начинал жить своей жизнью, все дальше уходя от первоначальных замыслов родителя.

Но зато вне кадра актеры стараниями Миши Боярского, Игоря Старыгина, Вали Смирнитского и Володи Балона (он сыграл де Жюссака) вполне соответствовали логике Дюма. Дебоширили, пили безбожно, жили разгульной жизнью и оплодотворяли все, что шевелится, вызвав после нашего отъезда во Львове и его окрестностях просто демографический взрыв. Тут уже мне пришлось выступать не папой Карло, а Бармалеем с кнутом — боролся с ними нещадно. Принципиально даже жил в другой гостинице и никогда не участвовал в попойках. И дело не в разнице в возрасте или тем более в статусе. Но если бы я вместе с ними пил, разве имел бы потом моральное право взять бутылку водки, найденную в гримерной, и расколотить ее о подоконник? А я это делал. Вот такие были отношения. Что любви их ко мне не добавляло.

И это при том, что сам тогда был таким же алкоголиком. Хотя слово «был» в принципе неверно — по моему глубокому убеждению, несмотря на то, что не пью ни капли уже пятнадцать лет, алкоголики бывшими не бывают. Именно потому, что тогда смог «завязать» на время работы, считал, что они тоже должны, мы же общее дело делали. И драконовскими методами добился, чтобы разгул стал возможен только в свободное время. Ребята прекрасно работали, не жалея себя. А что происходило потом... Это уже их личное дело.

Но пару раз все-таки чуть не сорвали съемку. Мы два дня снимали сцену бала, а мушкетеры в это время гудели так, что сотрясалось все вокруг. На утро у нас запланирован эпизод, когда король Табаков завтракает «на траве». Снимали в Пидгирцах, местечко такое подо Львовом.

Тащимся туда по колдобинам на студийном транспорте, за нами два шикарнейших автобуса-лимузина — след в след. Я спрашиваю:

— Это что за почетный эскорт нас сопровождает?

Артисты глазки отводят.

— Ты ж понимаешь, Хил, мушкетеры не могут отказать дамам в легком капризе.

Девушки — красотки как на подбор, одна другой лучше, думал, манекенщицы. Я и предложил им запросто: «Давайте, красавицы, поснимайтесь в массовке». — «Нет, мы не будем». Дамы-то оказались обкомовскими, то есть буквально — дочки-жены партийных начальников. Расположились поблизости, накрыли «поляну». И вот то один мушкетер исчезнет, то другой, бегают на «поляну», прикладываются. А сцена снимается, где Портос скачет и д’Артаньян на полном ходу должен вскочить к нему на круп коня — опаснейший кусок. Боярский только с «поляны» спустился, смотрю и в ужасе понимаю, что он лошади не видит вообще. У меня ступор. Все-таки он вскочил! Миша — уникальный тип. Но мне этой минуты хватило. Собрал всех, пришлось апеллировать к совести, чего я не выношу делать. Они спрашивают: «За что? Мы ж снялись. Георгий Эмильевич, вы просто придираетесь!» И конечно, тихо ненавидели меня за то, что портил им жизнь и не давал развлекаться.

А во время сцены завтрака под неприятельскими пулями на бастионе Сен-Жерве ребята решили, видно, повторить подвиг своих героев и вместо обычного реквизиторского чая в бутылках начали в кадре глушить реальное вино. Пошла натуральная пьянка, при этом они четверо, как вы, наверное, помните, отбиваются от целой армии. Я вижу — все в дупель. Особенно Игорь, бедный, он быстро пьянел: «Скока-скока там человек? Ничо, мы их постреляем». И я: «Стоп, стоп, стоп!» Пришлось прекратить съемку и доснять на следующий день. Но это был финал картины, экспедиция заканчивалась... Все рыдали и стонали: и мушкетеры, и сотни любопытных, и съемочная группа — и я простил подлецов. Самого подмывало напиться!

Я был не против, когда актеры по чуть-чуть прикладывались, даже на пользу: глаза блестят, дух мушкетерский просыпается. Но так Боярский мог, Смирнитский, а Старыгин выпивал два бокала шампанского или сто граммов водки, забывал текст и постоянно, обращаясь к д’Артаньяну, говорил: «Арамис, как вы скажете?» Все пришлось переозвучивать.

А сколько раз было, что Игорь стоять не мог совсем, поддерживать приходилось: ассистент ложился и шваброй его спину подпирал. На «Мушкетерах двадцать лет спустя» у нас дикие конфликты были. Старыгин перед сложнейшим эпизодом с лошадьми совсем никакой лежал в гостиничном номере. Финал картины, а Игоря нет, все пришлось снять с дублером. Я распорядился отправить его в Москву. А Старыгин, горемыка, когда за ним пришли ассистенты, схватил вешалку-стойку в номере гостиницы и заявил, что она его единственный друг и без нее он никуда не полетит. Игорь был тоненький, но сильный, так, с этой вешалкой в обнимку, его посадили в самолет, с ней он домой и улетел. Об ушедших плохо не говорят, но так было.