каждый день он просыпался, чтобы увидеть ее. или не увидеть. чаще все-таки не увидеть. она звонила и строгим голосом спрашивала, где он и что он. выпил ли таблетки, почитал ли книжку, поел ли.

после его ответа, она глубоко вздыхала, и подавляя, вскипающую внутри, волну негодования говорила, ну ладно давай.

всегда так говорила, хоть убей.

потом она бросала трубку, и он представлял, как в этот момент она возьмет сигарету от которой ее вечно тошнит, и будет долго мусолить ее в руках. потом долго будет искать зажигалку, роняя телефон и кое-как закурит.

потом она куда-нибудь побежит, с кем-нибудь посидит. и в середине дня, вспомнив о нем, позвонит.

он знал, что вспомнит. всегда знал.

а если она не вспоминала он долго ломался с телефоном в руках. он долго переживал и в итоге не звонил, боясь тревожить.

он приручала его и он был покорен. он сидел в клетке, или лежал. хватая зубами прогнивший кусок мяса. иногда она выступала с ним, словно он был что-то смешное, ужасно глупое и над ним смеялись. она хлестала его, издевалась над ним.

а потом он возвращался в клетку и ждал пока она позвонит. и она звонила.

и так было каждый день. и каждый день был пыткой и он ждал. и он мирился с этим. и он уже сам забыл, что он не обязан ждать звонка, не обязан выходить на арену или просыпаться.

и он не проснулся.

и она звонила и он не брал трубку.

такие дураки.