ПУЩИН О ПУШКИНЕ:
ЗАПИСКИ БЫВШЕГО ЛИЦЕИСТА

Воспоминания о поэте, написанные его лучшим другом

Иван Иванович Пущин — лицейский одноклассник и преданный друг Александра Пушкина, адресат одного из самых проникновенных посланий, написанных поэтом.

Участник нескольких тайных кружков, всю свою жизнь он старался быть полезным друзьям и обществу.

После увольнения с военной службы Пущин работал в Петербургской уголовной палате, надеясь, по свидетельству современника Евгения Оболенского, «своим примером побудить и других принять на себя обязанности, от которых дворянство устранялось».

Судейская служба действительно считалась унизительной в среде молодых дворян.

После Восстания декабристов Пущин был признан виновным «в участии в умысле на цареубийство», а также в том, что «лично действовал в мятеже и возбуждал нижних чинов».

Предполагаемую смертную казнь для дворянина заменили пожизненной каторгой, однако через 20 лет ему удалось вернуться из Сибири.

До конца своих дней Иван Пущин переписывался с широким кругом людей, среди которых были и члены семей декабристов, помогал нуждающимся и писал мемуары. По просьбе юриста и этнографа Евгения Якушкина создал «Записки о дружеских связях с А. С. Пушкиным», в которых рассказал и о лицейских проделках гениального поэта и о собственной непростой судьбе.

Мы публикуем несколько фрагментов из «Записок...»:

«Все мы видели, что Пушкин нас опередил, многое прочел, о чем мы и не слыхали, все, что читал, помнил; но достоинство его состояло в том, что он отнюдь не думал выказываться и важничать, как это очень часто бывает в те годы (каждому из нас было 12 лет) с скороспелками, которые по каким-либо обстоятельствам и раньше и легче находят случай чему-нибудь выучиться.

Обстановка Пушкина в отцовском доме и у дяди, в кругу литераторов, помимо природных его дарований, ускорила его образование, но нисколько не сделала его заносчивым, признак доброй почвы.

Все научное он считал ни во что и как будто желал только доказать, что мастер бегать, прыгать через стулья, бросать мячик и пр. В этом даже участвовало его самолюбие — бывали столкновения, очень неловкие. Как после этого понять сочетание разных внутренних наших двигателей!

Случалось точно удивляться переходам в нем: видишь, бывало, его поглощенным не по летам в думы и чтения, и тут же внезапно оставляет занятия, входит в какой-то припадок бешенства за то, что другой, ни на что лучшее не способный, перебежал его или одним ударом уронил все кегли.

Я был свидетелем такой сцены на Крестовском острову, куда возил нас иногда на ялике гулять Василий Львович».


«Пушкин, с самого начала, был раздражительнее многих и потому не возбуждал общей симпатии: это удел эксцентрического существа среди людей.

Не то чтобы он разыгрывал какую-нибудь роль между нами или поражал какими-нибудь особенными странностями, как это было в иных; но иногда неуместными шутками, неловкими колкостями сам ставил себя в затруднительное положение, не умея потом из него выйти.

Это вело его к новым промахам, которые никогда не ускальзывают в школьных сношениях. Я, как сосед (с другой стороны его нумера была глухая стена), часто, когда все уже засыпали, толковал с ним вполголоса через перегородку о каком-нибудь вздорном случае того дня; тут я видел ясно, что он по щекотливости всякому вздору приписывал какую-то важность, и это его волновало.

Вместе мы, как умели, сглаживали некоторые шероховатости, хотя не всегда это удавалось. В нем была смесь излишней смелости с застенчивостью, и то и другое невпопад, что тем самым ему вредило».


«Впрочем, надо сказать: все профессора смотрели с благоговением на растущий талант Пушкина. В математическом классе вызвал его раз Карцов к доске и задал алгебраическую задачу.

Пушкин долго переминался с ноги на ногу и все писал молча какие-то формулы. Карцев спросил его наконец:

“Что ж вышло? Чему равняется икс?” Пушкин, улыбаясь, ответил: нулю! “Хорошо! У вас, Пушкин, в моем классе все кончается нулем. Садитесь на свое место и пишите стихи”. Спасибо и Карцеву, что он из математического фанатизма не вел войны с его поэзией.

Пушкин охотнее всех других классов занимался в классе Куницына, и то совершенно по-своему: уроков никогда не повторял, мало что записывал, а чтобы переписывать тетради профессоров (печатных руководств тогда еще не существовало), у него и в обычае не было; все делалось а livre ouvert (Без подготовки, с листа).

На публичном нашем экзамене Державин, державным своим благословением, увенчал юного нашего поэта. Мы все, друзья-товарищи его, гордились этим торжеством. Пушкин тогда читал свои “Воспоминания в Царском Селе”».

«Снова встретился с ним осенью, уже в гвардейском конно-артиллерийском мундире. <…>