В Германию Марина снова попала в 1910 году, восемнадцатилетней. Опять немецкий пансион, на сей раз на востоке страны в семье пастора. Здесь сестры прожили лето, пока отец занимался в Дрездене делами будущего московского Музея изящных искусств.

Девочки должны были освежить разговорный немецкий и овладеть с помощью фрау пасторши основами домоводства.

Вот Маринин автопортрет той поры из дневниковых записей 1919 года: "Местечко Loschwitz под Дрезденом, мне шестнадцать лет, в семье пастора — курю, стриженые волосы, пятивершковые каблуки (Luftkurort [климатический курорт – М.А.], система д<окто>ра Ламана, — все местечко в сандалиях!) — хожу на свидание со статуей кентавра в лесу, не отличаю свеклы от моркови (в семье пастора!) — всех оттолкновений не перечислишь!

Что ж — отталкивала? Нет, любили, нет, терпели, нет, давали быть. Было мне там когда-либо кем-либо сделано замечание? Хоть косвенный взгляд один? Хоть умысел? Это страна свободы. Утверждаю".

Любовь Цветаевой к Германии не закончилась вместе с детством, она стала с годами более осознанной, зрелой, духовно наполненной, безоглядно-страстной. Эта любовь ни на толику не ослабела, когда Германия и Россия вступили в первое в 20-м столетии противостояние.

1 декабря 1914 года Цветаева пишет стихотворение "Германии" – вызывающе дерзкое признание в любви к воюющей против ее родины стране.

Ты миру отдана на травлю,
И счета нет твоим врагам,
Ну, как же я тебя оставлю?
Ну, как же я тебя предам?

И где возьму благоразумье:
«За око — око, кровь — за кровь», -
Германия — мое безумье!
Германия — моя любовь!

Ну, как же я тебя отвергну,
Мой столь гонимый Vаtеrlаnd[1],
Где все еще по Кенигсбергу
Проходит узколицый Кант,

Где Фауста нового лелея
В другом забытом городке -
Geheimrat Goethe[2] по аллее
Проходит с тросточкой в руке.

Ну, как же я тебя покину,
Моя германская звезда,
Когда любить наполовину
Я не научена, — когда, -

- От песенок твоих в восторге -
Не слышу лейтенантских шпор,
Когда мне свят святой Георгий
Во Фрейбурге, на Schwabenthor.

Когда меня не душит злоба
На Кайзера взлетевший ус,
Когда в влюбленности до гроба
Тебе, Германия, клянусь.

Нет ни волшебней, ни премудрей
Тебя, благоуханный край,
Где чешет золотые кудри
Над вечным Рейном — Лореляй.

Упоением Германией, восторженным теоретизированием о немецком характере и немецкой культуре, восхищением немецким языком, литературой, всем немецким полны дневниковые записи 1919 года.

Цветаева отождествляет себя с Германией, срастается с нею, стирает границы между этой страной и собой. "Моя страсть, моя родина, колыбель моей души!"

"Во мне много душ. Но главная моя душа — германская. Во мне много рек, но главная моя река — Рейн".

Германия словно по ней скроена: "Франция для меня легка, Россия — тяжела. Германия — по мне. /…/ Германия — точная оболочка моего духа, Германия — моя плоть: ее реки (Ströme!) — мои руки, ее рощи (Heine!) — мои волосы, она вся моя, и я вся — ее!"

"Мое вечное schwärmen [мечтать – М.А.]. В Германии это в порядке вещей, в Германии я вся в порядке вещей, белая ворона среди белых. В Германии я рядовой, любой".

"Мне, до какой-то страсти равнодушной к внешнему, в Германии просторно".

"Германия — тиски для тел и Елисейские поля — для душ. Мне, при моей безмерности, нужны тиски".

Поэтесса восстает против мифа об упорядоченно-скучном, прозаически-ограниченном немецком характере. За размеренностью быта она прозревает безмерность духа.

"Ни один немец не живет в этой жизни, но тело его исполнительно. Исполнительность немецких тел вы принимаете за рабство германских душ! Нет души свободней, души мятежней, души высокомерней! Они русским братья, но они мудрее (старше?) нас".

"О, я их видела! Я их знаю! Другому кому-нибудь о здравомыслии и скуке немцев! Это страна сумасшедших, с ума сшедших на высшем разуме — духе".

В Германии меня прельщает упорядоченность (т. е. упрощенность) внешней жизни, — то, чего нет и никогда не было в России. Быт они скрутили в бараний рог — тем, что всецело ему подчинились".

Как чудом, упивается Цветаева немецким языком. "Urkraft [первозданная сила – М.А.], — не весь ли просыпающийся Хаос! Эта приставка: Ur! Urquelle, Urkunde, Urzeit, Urmacht."

"Ausflug. Вы только вслушайтесь: вылет из… (города, комнаты, тела, родительный падеж). Ежевоскресный вылет ins Grüne [на природу – М.А.], ежечасный — ins Blaue, в голубизну". "Treue [преданность – М.А.] — как это звучит!"

Германия для Цветаевой – светоч культуры, ее средоточие, ее проводник. "Когда меня спрашивают: кто ваш любимый поэт, я захлебываюсь, потом сразу выбрасываю десяток германских имен.

Мне, чтобы ответить сразу, надо десять ртов, чтобы хором, единовременно." "Музыку я определенно чувствую Германией (как любовность — Францией, тоску — Россией). Есть такая страна — музыка, жители — германцы".

"Я, может быть, дикость скажу, но для меня Германия — продолженная Греция, древняя, юная. Германцы унаследовали. И, не зная греческого, ни из чьих рук, ни из чьих уст, кроме германских, того нектара, той амброзии не приму".

В воображаемом диалоге о минувшей Первой мировой войне Цветаева, как щит, выставляет два слова – Гёте и Рейн, высшие символы немецкого духа.
— "Что вы любите в Германии? — Гёте и Рейн.
— Ну, а современную Германию? — Страстно.
— Как, несмотря на… — Не только не смотря — не видя! /…/
— Что же вы видите? — Гётевский лоб над тысячелетьями.
— Что же вы слышите? — Рокот Рейна сквозь тысячелетия.
— Но это вы о прошлом! — О будущем!

Оправдание прошлого и надежда на будущее для Цветаевой в том, что "Гёте и Рейн еще не свершились".

"О, дева всех румянее"

Эта Германия Гёте и Канта, Гейне и Гауфа в эмиграции, похоже, не вспоминалась, словно, утратив Россию, Цветаева лишилась и своей "внутренней" Германии.

То, что поэтесса в 1922 году, на пути к мужу в Прагу, прожила 11 месяцев в Берлине, мало что значило для ее души. Литературная жизнь "русского Берлина", встречи с Ильей Эренбургом, Владиславом Ходасевичем, Марком Слонимом, переписка с Борисом Пастернаком занимали ее куда больше, чем собственно Берлин.

В 1939 году в Париже повторилось пережитое в 1914-м. Германия снова воюет, и снова Цветаева обращается к ней в стихах. Стихотворение из цикла "Стихи к Чехии" написано 10 апреля 1939 года, через месяц после оккупации Чехословакии гитлеровской армией.

Название все то же - "Германии", смысл – противоположный: в 1914 году – защита, в 1939-м – приговор.

О, дева всех румянее
Среди зеленых гор —
Германия!
Германия!
Германия!
Позор!

Полкарты прикарманила,
Астральная душа!
Встарь — сказками туманила,
Днесь — танками пошла.

Пред чешскою крестьянкою —
Не опускаешь вежд,
Прокатываясь танками
По ржи ее надежд?

Пред горестью безмерною
Сей маленькой страны,
Что чувствуете, Германы:
Германии сыны??

О мания! О мумия
Величия!
Сгоришь,
Германия!
Безумие,
Безумие
Творишь! /…/

Не будем проводить прямых аналогий, но разве не сероглазая Марилэ из лесов Шварцвальда видится в этой "деве всех румянее среди зеленых гор"? Разве нет среди этих Германов – "Германии сынов" светловолосого шварвальдского паренька Карла?

Цветаева отрекается от всего, что прежде было ей дорого, - от сказок, от романтизма ("астральная душа"). Она позорит, предостерегает, оплакивает Германию - "сгоришь!". Ее любовь к этой стране растоптана, словно колосья чешской ржи под немецкими танками.

Почти одновременно с этим стихотворением, между 15 марта (днем, когда личным указом Гитлера Богемия и Моравия были объявлены протекторатом Германии) и 11 мая, для цикла "Стихи к Чехии" написаны и другие строки:

О слезы на глазах!
Плач гнева и любви!
О Чехия в слезах!
Испания в крови!

О черная гора,
Затмившая — весь свет!
Пора — пора — пора
Творцу вернуть билет.

Отказываюсь — быть.
В Бедламе нелюдей
Отказываюсь — жить.
С волками площадей

Отказываюсь — выть.
С акулами равнин
Отказываюсь плыть -
Вниз — по теченью спин.

Не надо мне ни дыр
Ушных, ни вещих глаз.
На твой безумный мир
Ответ один — отказ.

Этот "плач гнева и любви" часто цитируют, когда речь идет о самоубийстве Цветаевой. Между этим стихотворением и августом 1941-го пройдет более двух лет, но путь, закончившийся петлей в Елабуге, уже определен: "Отказываюсь — быть. В Бедламе нелюдей отказываюсь — жить".

В трагическом выборе поэтессы утрата Германии, "колыбели души", сыграла свою роль. Это была часть - конечно, не самая значительная - но все же заметная часть груза, который Марина Цветаева устала нести.