Тэффи



Настоящее имя Надежда Лохвицкая (Бучинская), писатель, умерла Париже в 1952 году в возрасте 80 лет

“
Анекдоты смешны, когда их рассказывают. А когда их переживают, это трагедия. И моя жизнь — это сплошной анекдот, то есть трагедия
”

Я НЕ ТОЛЬКО УМЕЮ ОЧАРОВЫВАТЬ, рассказывать были и небылицы, но и заговаривать боль.

ЗНАКОМЫЙ ПОМЕЩИК НАПИСАЛ из Казани, что имение разграблено крестьянами и что он ходит по избам, выкупая картины и книги. В одной избе увидел чудо: мой портрет работы художника Шлейфера, повешенный в красном углу рядом с Николаем Чудотворцем. Баба, получившая этот портрет на свою долю, решила почему-то, что я великомученица.

АНЕКДОТЫ СМЕШНЫ, КОГДА ИХ РАССКАЗЫВАЮТ. А когда их переживают, это трагедия. И моя жизнь — это сплошной анекдот, то есть трагедия.


Я МЕЧТАЛА БЫТЬ ХУДОЖНИЦЕЙ. И даже по совету одной очень опытной одноклассницы-приготовишки написала это желание на листочке бумаги, листочек сначала пожевала, а потом выбросила из окна вагона. Приготовишка говорила, что средство это «без осечки».

Я ПОЧУВСТВОВАЛА СЕБЯ ВСЕРОССИЙСКОЙ ЗНАМЕНИТОСТЬЮ в тот день, когда посыльный принес мне большую коробку, перевязанную красной шелковой лентой. Она была полна конфетами, завернутыми в пестрые бумажки. И на этих бумажках мой портрет в красках и подпись: «Тэффи»! Я сейчас же бросилась к телефону и стала хвастаться своим друзьям, приглашая их к себе попробовать конфеты «Тэффи». Я звонила и звонила, созывая гостей, в порыве гордости уписывая конфеты «Тэффи» и добросовестно уничтожая их. Я опомнилась, только когда опустошила почти всю трехфунтовую коробку. И тут меня замутило. Я объелась своей славой до тошноты и сразу узнала обратную сторону ее медали. И больше меня уже никакими доказательствами славы не проймешь. А конфеты, как ни странно, люблю по-прежнему. Должно быть, оттого, что они мне запрещены.

У МЕНЯ КОШАЧЬИХ СТИХОВ набралось бы на целый том. Но они слишком интимны, чтобы их обнародовать, придавать гласности.

ЧЕЛОВЕК, НЕ ЛЮБЯЩИЙ КОШЕК, никогда не станет моим другом. И наоборот, если он кошек любит, я ему много за это прощаю и закрываю глаза на его недостатки. Вот, например, Ходасевич. Он любил кошек и даже написал стихи о своем коте Мурре.

Я ОЧЕНЬ ЛЮБИЛА ГУМИЛЕВА. Он, конечно, был тоже косноязычным, но не в очень сильной степени, а скорее из вежливости, чтобы не очень отличаться от других поэтов.

ДОБРОЖЕЛАТЕЛЬСТВО — явление в писательском кругу чрезвычайно редкое. Почти небывалое.

КАК ЧАСТО УПРЕКАЮТ ПИСАТЕЛЯ, что конец романа вышел у него скомкан и как бы оборван. Теперь я уже знаю, что писатель невольно творит по образу и подобию судьбы. Все концы всегда спешны, и сжаты, и оборваны.

ТУРГЕНЕВ — ВЕСНОЙ, Толстой — летом, Диккенс — зимой, Гамсун — осенью.

КОТИКОВАЯ ШУБКА — ЭТО ЭПОХА ЖЕНСКОЙ БЕЖЕНСКОЙ ЖИЗНИ. Удивительный зверь этот котик. Он мог вынести столько, сколько не всякая лошадь сможет.

ВЕЗДЕ МОЖЕТ ЖИТЬ ЧЕЛОВЕК, и я сама видела, как смертник, которого матросы тащили на лед расстреливать, перепрыгивал через лужи, чтобы не промочить ноги, и поднимал воротник, закрывая грудь от ветра. Эти несколько шагов своей жизни инстинктивно стремился он пройти с наибольшим комфортом.

КАК ГОВОРИТСЯ, победителей не судят. Кто-то ответил на эту пословицу: «Не судят, но часто вешают без суда».

ЛЕНИН, рассказывая о заседании, на котором были Зиновьев, Каменев и пять лошадей, будет говорить: «Было нас восьмеро».

Я ОТВЕЧАЛА НА ВСЕ ПРИГЛАШЕНИЯ (вернуться в СССР. — Esquire) так: «Знаете что, милые мои друзья, вспоминается мне последнее время, проведенное в России. Было это в Пятигорске. Въезжаю я в город и вижу через всю дорогу огромный плакат: „Добро пожаловать в первую советскую здравницу!“ Плакат держится на двух столбах, на которых качаются два повешенных. Вот теперь я и боюсь, что при въезде в СССР я увижу плакат с надписью: „Добро пожаловать, товарищ Тэффи“, а на столбах, его поддерживающих, будут висеть Зощенко и Анна Ахматова».

УЖАСНО НЕ ЛЮБЛЮ СЛОВО «НИКОГДА». Если бы мне сказали, что у меня, например, никогда не будет болеть голова, я б и то, наверное, испугалась.

ЧТОБЫ ЗАЛЕЗТЬ МНЕ В ДУШУ, без калош не обойтись. Ведь душа-то моя насквозь промокла от невыплаканных слез, они все в ней остаются. Снаружи у меня смех, «великая сушь», как было написано на старых барометрах, а внутри сплошное болото, не душа, а сплошное болото.

КОГДА У МЕНЯ НЕНАМАЗАННЫЕ ГУБЫ, у меня голос звучит глухо, и ничего веселого я сказать не могу.

НАДО МНОЮ ПОСМЕИВАЮТСЯ, что я в каждом человеке непременно должна найти какую-то скрытую нежность. Я отшучиваюсь: «Да, да, и Каин был для мамаши Евы Каинушечка».

МНЕ ГОРАЗДО ПРИЯТНЕЕ влюбленный в меня идиот, чем самый разумный умник, безразличный ко мне или влюбленный в другую дуру.

МОЙ ИДЕАЛ — одна старая и отставная консьержка, которая делала вид, что у нее есть bijou et economies (драгоценности и сбережения. — Esquire). Какой-то парень поверил, пришел и зарезал ее. Гордая смерть, красивая. Добыча — 30 франков.

РАЗ, ДВА, ТРИ, ЧЕТЫРЕ, скучно жить мне в этом мире. Пять, шесть, семь, слишком мало пью и ем. Восемь, девять, десять, вот бы фюрера повесить.

НЕМЕЦКИХ ПОЭТОВ СЕЙЧАС ЦИТИРОВАТЬ НЕПРИЛИЧНО. Всех, даже Гете. Но ведь Гейне — еврей. Его гитлеровцы из своих антологий исключили. Он не немецкий, он просто поэт. Его можно.

ВЕРЕВКИ У НЕМЦЕВ не пакляные, а бумажные. Повеситься на них нельзя.

КАК ЧАСТО ВСПОМИНАЕМ МЫ ПОТОМ, что у друга нашего были в последнюю встречу печальные глаза и бледные губы. И потом мы всегда знаем, что надо было сделать тогда, как взять друга за руку и отвести от черной тени. Но есть какой-то тайный закон, который не позволяет нам нарушить, перебить указанный нам темп. И это отнюдь не эгоизм и не равнодушие, потому что иногда легче было бы остановиться, чем пройти мимо.

ВСЕ МОИ СВЕРСТНИКИ УМИРАЮТ, а я все чего-то живу. Словно сижу на приеме у дантиста. Он вызывает пациентов, явно путая очереди, и мне неловко сказать, и сижу усталая и злая.

НЕТ ВЫШЕ ТОЙ ЛЮБВИ, как если кто морфий свой отдаст брату своему.

ЕСЛИ ПОХВАЛИТЕ — Я НЕ ПОВЕРЮ. Если скажете правду, мне будет больно. Лучше давайте-ка разойдемся.


.