Он знал, что эта боль в плече уймется к вечеру, и влез на печку, где на кирпиче остывшем примостился, без движенья глядя из угла в окошко, как закатный луч касался снежного бугра и хвойной лесопилки туч. Но боль усиливалась. Грудь кололо. Он вообразил, что боль способна обмануть, чти, кажется, не хватит сил ее перенести. Не столь испуган, сколько удивлен, он голову приподнял; боль всегда учила жить, и он, считавший: ежели сполна что вытерпел -- снесет и впредь, не мог представить, что она его заставит умереть.

Но боли не хватило дня. В доверчивости, чьи плоды теперь он пожинал, виня себя, он зачерпнул воды и впился в телогрейку ртом. Но так была остра игла, что даже и на свете том - он чувствовал - терзать могла. Он августовский вспомнил день, как сметывал высокий стог в одной из ближних деревень, и попытался, но не смог названье выговорить вслух: то был бы просто крик. А на кого кричать, что свет потух, что поднятая вверх копна рассыплется сейчас, хотя он умер. Только боль, себе пристанища не находя, металась по пустой избе.