"По желтоватым душным коридорам больницы я ходил один, вдыхая отравленный чужою болью воздух. Пугающую пустоту в моей душе обнаруживало то сухое равнодушие, с которым я смотрел в озабоченные лица врачей, в полные отчаяния глаза больных и их оцепенелых родственников. Эти последние, казалось, почли бы за милость, если бы им позволили ценой собственной жизни облегчить участь их пострадавших близких, да и близкие с радостью согласились бы на подобный обмен. Но что поделать? мы от природы одиноки, а значит, класс страждущих и класс сочувствующих, - совсем не нужны друг другу.Так думал я , пока суетливые врачи изо всех сил боролиь за каждую жизнь. Что, опять же, поделать - работа. Миссия господа бога, взятая на себя людьми. Глупая миссия, думал я. Чем же, кроме как Адом, назвать мир, где выживает не сильнейший, а тот, кого успели вовремя спасти?!
Жидкий человеческий голос окликнул меня, прервав брожение моих усталых мыслей. Безбородый доктор с усталыми глазами, лечивший Эмму, приблизился ко мне и дал замысловатый отчет о состоянии моей девушки, изрядно приправив медицинскими терминами на ломаной латыни. Я слушал в пол-уха, затем спросил, как мне показалось, чересчур резко:
- Она будет жить?
Доктор пошел кругами:
- Молодой человек, поймите меня правильно: в нашем мире всякое случается. Своими глазами видел массу случаев чудесного исцеления, - пауза. Молчим. - Чччто ж, бывает и так, что совсем здоровый организм вдруг, ни с того,ни с сего...
- Доктор! - прервал я с нетерпением. Противно было слушать подобные штампы. - Я ценю ваш опыт, но прошу также понять меня правильно. - Удивляла сухость и отчетливость собственного тона. - Меня не интересует, с какого рода случаями вы встречались в вашей практике. Мне также не нужны ваши объяснения, увещевания и тому подобные песни - оставьте их для сердобольных мамочек. Я... - я закусил губу. - Ничего, да, я ничего уже не испытываю к этой девушке, слышите, мне все равно, будет она жить или нет. Мне нужна констатация факта или, по крайней мере, ваш, доктор, точный прогноз!
Последние слова слетали с моего языка и ударялись в грудь доктора; я ясно видел, как мои нервы стекают по снежно-белому халату. Но я совсем не жалел о сказанном. Похоже, я лишился способности жалеть. Доктор в эти минуты в душе похоронил меня с диагнозом бессердечия и возложил на меня тяжелый венок пристального взгляда, в котором читались и изумление, и чувство собственного превосходства, и сожаление о том, что так черства нынешняя молодежь... Наконец он заговорил:
- Мы сделаем все возможное, чтобы она осталась в живых. В любую минуту ситуация может измениться, но пока она дышит, наш высший долг... - и т.д. и т.п.
На мгновение я не смог скрыть отвращения к нему, да и к себе. Затем доктор вошел в палату к пациентке, и за ним закрылась дверь.
Я сел рядом с другими ожидающими и долго не мог оторвать взгляда от этой белой двери. Я уже не думал; в напряженном мозгу проносились сцены из нашей с Эммой жизни; они разбивались о стенки души, не вызвав в ней ни звука. Я удивлялся сббственному равнодушию, я пытался представить Эмму мертвой и не мог. Это послужило мне объяснением собственного спокойствия, которое я приписал интуиции. С другой стороны, мне не хотелось видеть ее живой. Я слышал рядом с собой сиплое дыхание живых людей, и мне вдруг стало отвратительно их постоянное глупое движение, вибрация их сальных тел, маленькие бренные мысли, куцые чувства, невежественная и трусливая любовь к жизни... Я поморщился и закрыл лицо руками.
Услышав свое имя, я среагировал не сразу; мои мысли блуждали вне реальности. Доктор позвал меня, сказав:
- Эмма желает видеть вас.
Я встал и вошел за ним в палату. Обстановка показалась мне до неприязни знакомой: белесые стены, желтоватый свет, черные склянки с лекарствами и белая девушка под капельницей, комок болезненной плоти на белой постели. Специфический запах наполнял квадратную комнату. Девушка шевельнулась мне
навстречу, я остался неподвижен. Меня не покидало чувство отчуждения, такое, будто происходящее касалось всех, кроме меня. Лишенный воли, я не двигался, а мое "Я" смотрело на эту сцену из угла комнаты.
Эмма позвала. Я сел на кровать и взял ее за руку - теплая ладонь судорожно сжала мои пальцы. Одна за другой удалились медсестры, последняя позвала за собой доктора, с тревогой смотревшего на нас из дверного проема. Он с болью опустил глаза и закрыл дверь.
И мы остались одни: я и она, некогда нужные друг другу. Теперь на куске пространства между нами нервно пестрила пустота, как мышца, сжимаясь и расслабляясь, вытягиваясь в струну и звеня. Эмма заговорила; ее слабый голос мягко бился о стены и стекал по моим ушам. Так бывает, когда теряешь сознание.
Эмма говорила что-то искреннее, а мне ее слова казались вынужденными и нелепыми. Какие-то упреки себе и мне, беспокойные жалобы, страх. Я не смотрел ей в глаза. Она вдруг произнесла с мольбой в голосе, как осужденные на казнь просят о последней милости:
- Скажи, что любишь меня.
Я не понял и молчал. Я не любил.
- Ты что? Ты ведь говорил... столько раз... - неподдельные слезы в голосе, слезы на бледных щеках, - мне они казались лживой пантомимой, грязной водой. Я молчал. Тошнота подступала к горлу. Воля покинула меня, я ненавидел Эмму и всю жизнь, но не мог встать и уйти.
Меня охватил доселе неведомый страх - страх перед существованием. Я признался себе, что в эту минуту ХОТЕЛ, чтобы Эмма умерла.
- Только скажи!..
Чужая воля!! - Я сознательно молчал. Она схватила мой воротник в бессильном упреке и начала задыхаться, теряя дар речи. По-моему, я улыбался - или это был не я? Наступали сумерки; глухие стоны Эммы распускались, как пионы, в желтоватом больничном свете, и я будто дышал этими стонами. Она умирала,а я прижимал ее к себе и чувствовал, как ее жизнь разряжалась в мою.
Наконец, она успокоилась и в изнеможении упала на белые простыни. Монотонно запищала кардиограмма. Отпустив гибкое тело Эммы, я впервые взглянул в ее лицо, и упоительная боль поднялась из глубины моего существа. Еще никогда я не видел ничего прекраснее! Единственный раз я чувствовал в ней такую гармонию, ибо в эти секунды неземной покой читался в застывших чертах. Я больше не любил ее, но восхитительно было исступление, с которым я ласкал ее прохладные волосы. То ли неведомая сила, то ли бессилие овладело мной, когда в нечеловеческом порыве я припал к ее губам и не видел большего счастья, как только чувствовать их, растворяясь вместе с ней в небесном покое... Мои волосы, упав, заслонили мне последний луч света, буравивший окно, и в полной тьме я был с ней - там, где нет времени, пространства, нет даже меня...
А потом я воскрес. В первую секунду я кричал доктору и даже делал удрученное лицо. Доктор, помнится, не поверил мне, хлестнув презрительным взглядом. Мне было уже все равно: я знал больше, чем он. А в следующую секунду я уже вылетал из палаты и шел мимо знакомых изумленных лиц вниз, вниз, куда звала меня сила, - по желтым коридорам - в темное никуда..."
