Растрёпанное мокрое кафе.
Очерченность Дождем во влажном взгляде.
И в замкнутом пространстве только мы
В листвы притихшей сомкнутом наряде.
Всё невпопад и тихое: «моя…»
Усталость губ… скольженье по запястьям…

За столиком в кафе Весна Дождя
Шалила чуть застенчивым ненастьем

© Copyright: Инга Ружа, 2007
Свидетельство о публикации №107050902571 

Она свободна — уже настолько, что летом не носит бельё,
Пьёт кофе покрепче — такой, чтоб горько, и скользкое слово «моё"
Не любит с детства… Её мужчина — тот ещё индивид,
Он всё надеется (беспричинно), что скоро её приручит.
Напрасно это — в ней дремлет кошка, и ласки грубой руки
Не будят сердце… бывает тошно. Бывает так, что ни зги,
Ни капли света на дне бокала — одна лишь седая муть.
Давно не девочка. Да, устала. Порой не может уснуть,
Когда он крепко её сжимает, чтоб даже в туманном сне
Ловить её близость… наверно, знает, что в гаснущей тишине
Она не с ним, она просто рядом. Но очень нужна — одна,
Такая, с неукрощенным взглядом. В её тупике стена
Прочна и надёжна, оттенка стали, и смысла рубить окно
Она не видит — все вертикали всегда параллельны, но…
Нет, «но» не будет: рецепт на чудо, что выписал Айболит,
Давно просрочен. Пора дебюта прошла — остался гастрит
Да плюс изжога от комплиментов и аллергия на лесть,
Хотя неотмерших рудиментов ещё, пожалуй, не счесть.
Вот из-за них она смотрит в бездну и гладит ветер рукой
И верит слепо, что где-то между ещё найдётся такой,
Во многом близкий и с ней похожий, и этот унылый сон
Прервётся разом… Смешные «может» одной из «белых ворон»

Она… запахом свежих булочек в маленькой частной пекарне,
Она рисунком этническим /четким/ на деревянных ставнях.
Она в морозы — вкусным пирожным_в пакет /пекарский/, шурша так приятно,
Она тебе о семейных ценностях /на раз/ все по местам и внятно…

Она морской свинкой /смешною/… на коленях клубочком сворачивалась
Она … носками /из шерсти теплыми/ грела и меланжевым шарфиком оборачивала.
Она — капучино в озябших ладонях, /вливалась в тебя горько-сладкой/- бродила по телу,
Защищала от черного помысла посторонних… Оголялась… и грела_ собою_ грела…

Она — Понимала на полуслове, на полу взгляде ловила, молчаньем /общаясь словами/-
любовью лепила_ в мыслях,/одиноко ночных/ отражалась своими стихами
Она тебя п е р е м о л о л а… /твой никотин, твои вредные полу_привычки/
Все твои «виски без коллы», все твои «марихуаны», все твои драки и стычки.

Она … Бутонами самыми нежными первых февральских подснежников
Она изо дня в день /в тебя/ по капле перебирается /полу праведницей — полу грешницей/
Незаметно ты исчезаешь… А раньше была неприступной твоя /металлопрофильная/ душа…
Она превращает тебя в человека, теперь ты умеешь чувствовать и… глубоко дышать…

Кофе?
— это видеозапись снегопада в раю.
Кофе?
— это заплетённый в косичку зрачок.
Кофе?
— это варенье из джазовых пластинок.
Кофе?
— это водопад изнутри.
Кофе?
— это свет, Который можно размешивать ложечкой.
Кофе?
— это монолог одного из многих пятнышек луны.
Кофе?
— это начинка упавшего в лужу дождя.
Кофе?
— это архипелаг причудливостей.
Кофе?
— это Застывший эпизод негритянской скульптуры.
Кофе?
— это воспалённое молочное язычество.
Кофе?
— это врата восприятия ночного пейзажа.
Кофе ?
— это оркестровая ямка с тишиной озарения.
Кофе?
— это лоскуток укорочением головокружения.
Кофе?
— это немой вымысел радуги.
Кофе?
— это гигантская Веснушка.
Кофе?
— это мокнущая полночь ручья.
Кофе?
— это холмик, из горькой влаги октября.
Кофе?
— это захлебнувшийся голос брюнетки.
Кофе?
— это заштопанный огонек.
Кофе?
— это морщинка многоточия.
Кофе?
— это Полуденный сон сдобного фавна …

Кофейную тему можно продолжать бесконечно, мешая её с любовью, дождём, сдобной булочкой и самой жизнью... Но сегодня я хотела выразить признательность моей первой подруге на ЛиРу....

 -

- пусть твоя любовь к жизни, красоте, Лиру... и, конечно,  

будет вкусной и неиспиваемой!

... и загореть!)))

В чем важность спины? В нее всегда смотрят на прощание. Это, видимо, последний ракурс-воспоминание. Ты уходишь — спина уходит последней. Ее принято держать прямо, но вот Грета Гарбо превратила свою сутулость в фирменную. Но все-таки эта спина должна быть худой — это необходимое условие. Если спина покрыта наслоениями жира — по ней можно пару раз дружески похлопать, как по свалявшейся подушке, отправляя подальше. Обладателю такой спины я бы посоветовала удаляться бочком и юркнуть, если позволяет вес, куда-то вбок, с глаз долой — худеть.

Есть еще такие покатые спины, которые выглядывают из открытых платьев и непонятно, какая это часть тела — может быть, даже огромная коленка, настолько на этой спине не просматривается позвоночник.

И вообще, тему вида сзади диктует вид спереди — если ты «обвалила» спину, автоматически провисает главный вид, тот, что как раз под лицом. Это как говорить фразу с пониженной интонацией — сразу исчезает энергия, от тебя хочется отвернуться, будто бы ты уже поставил точку. Причем на не самой оптимистической ноте.

Я долго пыталась вспомнить истории, когда влюблялись именно в спину. В голове мелькал только профиль — начиная со строчек Иосифа Бродского: «Мои мысли полны одной женщиной, чудной внутри и в профиль», и заканчивая словами великого оператора Рерберга, обращенными ко мне: «Ты мелькнула в окне своим профильком...» Я сама обожаю снимать актрис в профиль. Кра­сивый профиль — это почти девяносто процентов успеха. Его невозможно подделать. И вдруг... Мне пришла на ум история про любовь к не­красивой спине, к самой уродливой спине, какую только вы можете себе вообразить.

Это было в юности. Я попала в туберкулезный санаторий, где нас поили кислородным коктейлем и на руке я носила вечно воспаленную пробу Манту. В одно солнечное утро ко мне в комнату подселили соседку. Она вошла с чемоданчиком и застыла в дверях — я сразу приметила что-то странное в ее хрупкой фигуре. Когда она повернулась к своей кровати, я с детским ужасом увидела, что на спине у нее огромный горб!
— Здравствуйте, я Клавдия, — сообщила она мне тихим голосом, поспешно сев на кровать и спрятав от меня горб. На что я тут же спросила:
— У вас еще и туберкулез?

Клавдии было лет восемнадцать, но из-за воскового цвета лица можно было дать и тридцать. С первого и до последнего дня она меня поражала. Сначала вынула из чемоданчика фотографию какого-то принца и прикрепила на стену как раз напротив подушки. Не раздеваясь, легла и стала смотреть в этот снимок, загораживая его собой и не давая подробно рассмотреть. Когда ее позвали к врачу, она забрала фото с собой, бережно спрятав в элегантную сумочку-баул.

Вечером она не читала — даже не попросила настольную лампу — а опять отвернулась к стене и снимку незнакомца. Ночью я проснулась от странных звуков, мне показалось, что соседка плачет, но нет — она стонала. Это было так пугающе и незнакомо мне, четырнадцатилетней, что я спросила:
— Вам что, больно?
Та вздрогнула в темноте под одеялом и затихла.

Лед тронулся на пятый день — Клавдия заговорила.
— Вы знаете, — она всегда обращалась ко всем на «вы», — он скоро приедет ко мне. — И, вытащив из сумочки фотографию, протянула ее мне.

Я наконец смогла рассмотреть черно-белое фото незнакомца — и это снова испугало меня: он был невероятно красив! На картинке, на фоне кудлатых кустов, стоял плечистый блондин из девичьих снов — с волнистыми волосами, безупречным лицом кинозвезды и белоснежной улыбкой. Я даже подумала, что моя соседка вырезала фото из какого-нибудь журнала. Но нет, на оборотной стороне стоял штамп ателье и перьевой ручкой были написаны год и месяц. Не успела я проанализировать ситуацию, как она сообщила мне:
— Он любит меня и скоро приедет. И мы вот-вот поженимся — он так настаивает.

На ее туберкулезном лице проступил румянец. Я вернула фотографию в ее дрожащие руки — сразу поняла, что она бредит.

Собравшись с духом, спросила с жалостью:
— А когда он приедет?
— Он приедет завтра.

С этой секунды волнение охватило и меня тоже — мы обе начали его ждать. «Зачем она сказала точное время своего позора? Ведь можно было бы не говорить, что он приедет, и морочить мне голову до самого отъезда, — думала я в ночи, — а теперь она поставила себя в такое положение, что завтра превратится в «сумасшедшую горбунью-врушку».

Утром Клавдия ни свет ни заря завозилась, забегала по комнате: она то мыла волосы, то натиралась каким-то кремом, то по очереди надевала свои черные свитерки, советуясь со мной, какой ей лучше. Мы так нанервничались за эти часы ожидания, что, мне кажется, вызвали дикий ливень и грозу за окном. Под один из всполохов молнии Клавдия затуманенно остановила на мне свой взгляд и механическим голосом сказала:
— Он уже рядом.

Мы посидели друг напротив друга на кроватях еще минут пять. Наконец, она произнесла:
— Побежали ему навстречу?

Невольно я заражалась ее одержимостью встретить принца. Мы надели плащи и, выбравшись через секретную дырку в заборе, сквозь кромешный ливень, поспешили на станцию.
 

И еще несколько дней эта Клавдия стойко со мной не разговаривала, унося с собой фото и демонстрируя фирменный уход, — она словно подчеркивала свой недостаток, надевая обтягивающие черные водолазки. Пшикалась духами, отдельно надушивая графичный горб! И гордо удалялась.

Там в ожидании электрички мы выпили какао и хохотали, как захмелевшие. Но я-то хохотала от ужаса, что же теперь будет с бедной Клавдией, когда любимый не приедет, потому что она его сочинила, потому что его такого нет в ее жизни с черными водолазками. Она опять пшикнулась духами на горб, как только задудела причалившая электричка. Мы выбежали на перрон. Людей было мало — серая толпа с усталыми неприветливыми лицами. На фоне красавца с фотографии все были уродами. Поток стал редеть, прошел последний грибник, покосившись на горбунью с алым румянцем. Я мялась рядом.
— Вот же он! — вдруг прошептала она и побежала куда-то вперед, в серую пелену дождя — на тот край платформы, где не было навеса.

Через секунду показались две фигуры — он шел с ней на руках. Высокий блондин! Когда они остановились напротив меня, он, не опуская ее на землю, улыбнулся. В жизни он был еще красивее, чем на фотокарточке: васильковые глаза, а главное, влюбленный ­зачарованный взгляд. Клавдия опустила лицо в букет сирени, и так он ее нес до самой дырки в санаторном заборе.

На следующий день он увез Клавдию. На столике она оставила мне адрес. И его букет в банке. Я помню, как они уходили — как раз прощальный взгляд в спину. Он — высокий, прямой, идеальный и оттого какой-то скучный в своем совершенстве, она — черная, графично-худая, со словно уснувшей на плече птицей, спрятавшей голову под крыло. Красивее и драматичнее «прощального ракурса» я уже более не встречала.

Потом из ее писем я узнала, что у него была мама-горбунья.