Я поступила с произведением Макса Фрая "Жалобная книга" в духе накхов. Рекомендую прочитать выборку до конца. Март - время этого автора.

Скоро наступит рассвет, а я брожу по городу ног под собой не чуя. У моей погибели зеленые глаза, у моей жизни глаза тоже зеленые. Она спросила: «Когда ты придешь?» - и  обещал, что приду на рассвете. И рад бы теперь заявиться пораньше, но обещал – на рассвете, и мне почему-то кажется очень важным сдержать это, именно это (возможно, только это) обещание. Я брожу по городу, зеленоглазая ждет, ворочаясь на узкой, скрипучей тахте; у моей вечности зеленые глаза, и скоро она для меня наступит.

 

 

Что ж, по крайней мере, ясно одно: мой рай должен быть переменчив.

 

 

Вечно так. Всякий раз, вывернувшись наизнанку, обнаруживаю, что ткань моего бытия – двусторонняя, а потому и на изнанке все выглядит так красиво, на худой конец, пристойно; только цвета узоров поменялись местами, обычное дело, а так – никакой разницы. Даже вывернувшись, выставив на всеобщее обозрение собственные потроха, можно, оказывается, продолжать пускать алмазную пыль в нежные, близорукие, чужие глаза.

Боль и мука – подлинные – потроха-то действительно наружу, - а изнанка все равно фальшивая, праздничная. Все узлы и мертвые петли надежно спрятаны в несуществующем пространстве, между двумя лицевыми сторонами, не доберешься, не докопаешься.

Оно, в сущности, и хорошо.

 

 

Сижу, уткнувшись лицом в собственные старые штаны, которые топорщатся над Вариными коленями. Всем телом чувствую, как течет сквозь меня время, но даже это не мешает мне быть счастливым. Ну да, просто счастливым идиотом, без царя в голове – фиг с ним, пусть себе скитается по пустыне, подобно коллеге своему, Лиру, не нужен он мне. Долой монархию в отдельно взятой башке – моей!..

 

 

«Никогда, никогда, слышишь, никогда больше не жертвуй мечтой ради мужика! И вообще не смей ничем жертвовать, - говорю я себе. – На этом все девочки прокалываются. Основной инстинкт у нашей сестры такой: непременно, во что бы то ни стало загубить свою жизнь ради возможности регулярно спариваться с неким избранным самцом».

 

 

- Иди сюда, - прошу. – Обними меня, пожалуйста. А то я начинаю думать…

- Думать – о чем?

- Просто – думать. А мне этого сейчас никак нельзя. Плохо мне станет, если думать, понимаешь?

- Пожалуй. Но… Ох, зря ты так! Я очень хорошо знаю, откуда берется искушение грустить, когда все хорошо. Говоришь себе: хорошо долго не бывает, скоро опять станет плохо, поэтому лучше уж начну страдать прямо сейчас, чтобы потом не переучиваться заново…

 

 

Ничего более оптимистического, чем болтовня о погоде по весне, и вообразить не могу. Словно бы впереди – не летняя жара, а, как минимум, начало новой золотой эры, когда люди побратаются с духами стихий, и тут же выяснится, что грустить, стареть и умирать больше не надо, все это неактуально уже, немодно, пережитки прошлого, тяжелое, но легко преодолимое наследие старого режима.

 

 

Меня, собственно, волнует эта девочка, которая ждет его сейчас, ни на шаг не отходя от телефона, к шагам в подъезде прислушивается чутко, как затаившаяся в норе, затравленная, но не побежденная еще лиса. Уже почти сутки миновали, а она ждет – и правильно, и молодец. Дождется, заревет в тысячу и один ручей, по имени наконец-то назовет – на радостях-то. И все у них будет хорошо, в точности как ей хотелось – ну, какое-то время. Как-то они еще поживут, попрыгают, погуляют – все это чертовски мило, но не очень интересно. Интересно станет потом, когда яд, просочившийся минувшей ночью в моего гостя, возьмет свое, позовет в новое, почти бесконечное путешествие, а они – в этом я ни на миг не сомневаюсь – найдут какой-нибудь способ быть рядом. Девочке будет чертовски трудно; даже вообразить не могу, каково это: жить рядом с одним из нас, но она как-нибудь справится, из такого уж теста вылеплена, это сразу было видно.

Так вот. Я очень рассчитываю, что однажды – скажем, год спустя – этот мальчик, измочаленный необходимостью постоянно метаться между любовью и вечностью, сформулирует наконец вслух самое потаенное из своих смутных желаний. «А давай-ка, - скажет он, - махнемся своими несбывшимися судьбами, как ты на это смотришь?»

Ну, то есть он, скорее всего, иначе как-нибудь скажет, не столь прямо и лаконично; возможно, целый вечер будет жонглировать словами, подбираясь впотьмах к заветному смыслу. Но – скажет. В этом я не сомневаюсь ни на миг, благо знаю его, как себя, вижу как на ладони: в сущности, ему ничего не нужно кроме чудес и бессмертия, он уже попробовал на вкус и то и другое и теперь непременно найдет восхитительный компромисс, догадается, как увязать смутную тоску по несбывшемуся со своей вполне земной и вполне роковой страстью. А если, паче чаяния, не догадается – что ж, подскажу. Я-то всегда буду где-то рядом, благо из тысяч и тысяч моих лиц лишь три могут показаться ему знакомыми.

Это, собственно, все, чего я добиваюсь: чтобы они попробовали. Насколько мне известно, никто никогда не пытался заглянуть друг другу в глаза, одновременно начертить Знаки и рухнуть друг в друга. Я не знаю, зачем это нужно и чем закончится, но не сомневаюсь: это будет воистину великолепный жест.

У меня в этом деле, можно сказать, никакой личной корысти; все, что мне нужно, - это оказаться свидетелем. Любопытство – единственный известный мне двигатель, способный заставить сердце столь древнего существа работать в режиме любви к жизни, или просто – в режиме любви. Я, так уж вышло, очень люблю этих двоих, от всего сердца восхищаюсь ими, вот и делаю для любимых существ что могу: даю им шанс заглянуть за черту, совершить невозможное. Иные способы любить людей не кажутся мне заслуживающими внимания – оно и к лучшему.