А сейчас будет очередная схема из тех, что я так хорошо умею составлять. Немножко прокрустово, немножко ложе, но суть передана верно.
Все писатели делятся на два типа. Одни – рассказчики историй. Хорошие рассказчики хороших историй с интригой, фабулой, композицией и всем, что еще должно быть у настоящих историй. Такие писатели никогда не иссякнут, потому что Борхес врет и сюжетов бесконечное множество и еще больше. Другие писатели – больше поэты. Они знают только себя, могут говорить только о себе, часто не знают и не хотят знать внешнего мира. Эти писатели – непревзойденные мастера формы. Каждый раз для разговора о себе они находят новый повод, новые слова и новые образы. Я похож на вторых, но я не писатель: у меня кончаются слова. Я выговорил, выжал себя до последней лимонной (апельсинной, всегда апельсинной!) корки и могу только повторяться, повторяться, повторяться. Иногда это спасает, но тем высоким призванием, на которое была претензия, конечно, называться не может. Оказывается, выговорить себя очень просто.
Это раз.
Сегодня была встреча одноклассников. После семи лет, через прищур узнаваемые (некоторые – с трудом) лица, надежды, поющие как трубы, а точнее – попытка убедить себя. Что есть надежды, которые поют, как трубы, хотя на самом деле, там, внутри, в гипоталамусе, доктор Фрейд знает, что надежда – глупое чувство, и что она – сирена (та, которая Одиссей, понимайте однозначно). Подтверждением тому сон. Спокойный крепкий сон в ночь с субботы на воскресенье, очень ласковый сон, с причмокиванием в подушку и блаженным вытягиванием под одеялом. Там что-то такое снилось… Это что-то вспомнилось днем, перед встречей, вспомнилось, как говорится, в руку, не без доктора Фрейда помощи, я думаю, я уверен. Представим (только на секунду), что Летум может томиться неким высоким чувством. Как Лето II к Хви Нори, так же высоко и так же бесполезно. И представим, что во сне он наконец решается об этом высоком чувстве сказать, потому что кажется (под пение труб!), что вдруг возьмет и удастся, и из известных четырех букв сложится на ледяном полу слово «Вечность». И представим дальше, что в ответ на это свое высокое чувство он услышит: ну ведь это же была шутка, ты ведь знаешь, что никогда. Тебе. Никогда. Н-е-т н-и с-ч-а-с-т-ь-я н-и п-о-к-о-я. Тебе нет. Представим после, что доктор Фрейд бархатной поступью входит в сон и, покачивая головой, говорит: «Да, нет. Ни счастья, ни покоя».
Потом Летум проснется, полезет в холодильник, найдет там пустынную зиму, узнает, что рано хоронить такую молодую жизнь, в ответ процитирует (иначе не умеет) наших арварохских друзей: «Легче умереть»…
Встреча одноклассников, да. Ничего общего. Ни-че-го. Воспоминания? Как минимум – разные. Или под разным резким светом. Интересы – так чувствуешь себя на двадцать две головы выше в трансцендентальном плане и безнадежным карликом в житейском. Не умея поддержать бытовой разговор, умея понять, что цитата не к месту, а разжечь в себе темное вдохновение – не получится. И весь вечер мучиться: нельзя уйти (ведь ты же хотел этого вечера) и невозможно оставаться.
Доктор Фрейд бархатной поступью спешит на помощь: ты осознанно стал изменять себя только в институте. Ты медленно выбирался из кокона Молотова, но так и не выбрался. И все фразы о «разбить горячий камень хоть головой» верны, ты готов, но бесполезны. Жизнь сурка – это фантастика, сынок.
Я, кстати, еще способен чувствовать Бег времени. Тоня-то, оказывается, была замужем, а ты думал, что смс «Я родила» исчерпала твой запас экзистенциального ужаса. Зря.
Мне, кстати, нужно очень немного, как Молотову. Помяловский – лучший автор.
Он спал, и Офелия снилась ему
В болотных огнях, в подвенечном дыму…
Вся одежда пропахла дымом, одноклассники много курят. Что костер, что сигареты – запах один.
