ТОНКИЕ ЧЁРНЫЕ ПТИЦЫ ИЛИ ИСТОРИЯ НЕРАЗДЕЛЁННОЙ ЛЮБВИ
Вертинский! Вот уж врезалось в память, так врезалось… Навсегда! Странный тенор, с аккомпанементом простой семиструнной, на многие годы заколдовал и увел за собой. Мелодия и стихи Вертинского продолжали жить в сознании как нечто непонятное, странное, небывалое… «В бананово-лимонном Сингапуре…» Из какого это времени? Из какого мира? В нем все необычно, все загадка — и рождение, и появление в песенном жанре, стихи и музыка его песен, артистизм, блуждание по миру и, наконец, возвращение на Родину. Загадка в том, что он мог выступать на любой сцене, перед любой публикой. Однажды он пел перед шахтерами, сразу после смены, только что поднявшимися из-под земли, — и полностью «держал» зал. Он не боялся публики, хотя и писал в воспоминаниях, что боялся… Нет, он точно знал, что делает, он был уверен в каждой букве своих слов и в каждой ноте мелодии. Д.Шостакович, по воспоминанию Л.Трауберга, послушав Вертинского, сказал: «Ты понимаешь, что такое Вертинский? Он в сотню раз музыкальнее нас, композиторов». Актриса Софья Гиацинтова: «Сидя со мной рядом на концерте Вертинского, Василий Иванович Качалов взволнованно произнес: «Такого владения руками я не знаю ни у кого из актеров!».
Иннокентий Смоктуновский восхищался: «Он заставлял нас заново прочувствовать красоту и величие русской речи, русского романса, русского духа…» О необычайном мастерстве Александра Николаевича говорили многие. Странно то, что порой о его творчестве рассуждали, как о чем-то не вполне полноценном, просто «песенки Пьеро». Словно бы настоящая, «большая» поэзия шла своей большой дорогой, а Вертинский ехал рядом на детском велосипедике. Ему это было больно. Настолько, что в 1956 году, за год до смерти, он написал жесткое и правдивое письмо тогдашнему заместителю министра культуры СССР С.В. Кафтанову.
«…Лет через 30-40, я уверен в этом, когда меня и мое «творчество» вытащат из «подвалов забвения» и начнут во мне копаться, как копаются сейчас в творчестве таких дилетантов русского романса, как Гурилев, Варламов и Донауров, это письмо, если оно сохранится, будет иметь «значение» и, быть может, позабавит радиослушателей какого-нибудь тысяча девятьсот… затертого года!»
Константин Рудницкий в послесловии к мемуарам А.Н. Вертинского «Дорогой длинною» пишет: «Молодой Вертинский более или менее случайно и, без сомнения, интуитивно набрел на свой особый жанр: он стал сочинителем и исполнителем томных, меланхолических «песенок настроений», и песенки эти быстро принесли юному артисту большую известность...» Объяснение хорошее, но недостаточное… Как понимать это «более или менее случайно… интуитивно набрел на свой особый жанр»? И что такое — «набрел»? «Песенки настроений»? Скорее всего, это мы, слушатели и почитатели, набрели на его жанр, в котором любая деталь продумана и выверена как в швейцарском часовом механизме. Древние китайцы говорили: «Рука мастера не оставляет следов», имея в виду, что понять, как сделан шедевр, — невозможно. Его можно только постичь, прочувствовать, вжиться…
Из воспоминаний Александра Галича: «Сцена была пуста, открыт занавес, стоял рояль, а потом на сцену без всякого предупреждения вышел высокий человек в сизом фраке, с каким-то чрезвычайно невыразительным, стертым лицом, с лицом, на котором как бы не было вовсе глаз, с такими белесовато-седыми волосами; за ним просеменил маленький аккомпаниатор, сел к роялю. Человек вышел вперед и без объявления, внятно, хотя и не громко сказал: «В степи молдаванской». Пианист сыграл вступление, и этот человек со стертым, невыразительным лицом произнес первые строчки: «Тихо тянутся сонные дроги и, вздыхая, ползут под откос. И печально глядит на дороги у колодцев распятый Христос…» И мы увидели великого мастера с удивительно прекрасным лицом, сияющими лукавыми глазами, с такой выразительной пластикой рук и движений, которая дается годами большой работы и которая дарится людям большим их талантом…»
Жанр Вертинского сложился из нескольких составляющих. Древние говорили: «Тот не мужчина, кто не знал голода, любви и войны». Вертинский познал всего этого вдоволь. Страданий в его жизни — хоть отбавляй. Он родился 21 марта 1891 года в древнем Киеве. Родители не состояли в браке. Мать рано умерла. И Николаю Вертинскому, адвокату, пришлось «усыновить» собственных же детей. Преуспевающий юрист не надолго пережил любимую подругу. Как-то ранней весной его нашли без чувств на ее могиле. Он лежал ничком, во фраке, как был в суде, упал манишкой на снег в распахнутом пальто… У него началась скоротечная чахотка… Однажды у него горлом хлынула кровь… «Обессилев, он упал на подушку и захлебнулся кровью». После смерти отца не оказалось никакого состояния. Только на похоронах все разъяснилось: хоронить Николая Вертинского пришла «тысячная толпа каких-то серых, бедно одетых людей» — клиентура, чьи дела он вел безвозмездно. Вот куда уходили деньги! Похоже, что судьба уже тогда подарила Александру в наследство от отца нескончаемый бег от бедности. (Легенда о «вагоне пенициллина», которым он якобы заплатил за разрешение вернуться на Родину, оказалась выдумкой. Более того, глава шанхайского корпункта ТАСС дал артисту взаймы «на дорогу» 2 000 долларов.) Надя, старшая сестра, оказалась у старшей тетки. Почему-то при этом маленькому Саше заявили, что Надя умерла. Это уже третья смерть в его жизни! Он живет у другой маминой сестры, поступает в гимназию. Но не проучившись в ней и двух лет, отчисляется за неуспеваемость. Переходит в гимназию попроще — Киевскую четвертую. А к четырнадцатилетию его уже окончательно выгоняют из гимназии. «Учи не учи — спасенья нет». «Я вырастал волчонком. Начал красть. Крал деньги из комода… крал мелкие вещи и продавал их на толкучке. И почему-то был всегда голоден. То ли мне мало давали есть, то ли аппетит был у меня большой при моем довольно высоком росте…» Пришлось уйти и от тетки. Почти в никуда. Но те годы остались в памяти навсегда. «По субботам и церковным праздникам в нашей маленькой гимназической церкви пел хор, составленный из учеников. Я почему-то не попал в него, хотя у меня был неплохой дискант и хороший слух… Великим постом хор пел особенно хорошо — как-то по-весеннему звонко и радостно, точно стая молодых жаворонков».
Вот она, первая музыка! Запомнился и рождественский ужин. «Что это был за ужин! Нельзя было оторваться от него! В столовой потрескивал камин, за белыми леденелыми стеклами окон, разрисованными китайскими причудливыми узорами мороза, смутно качались деревья в саду, седые и мохнатые от инея и снега. И я, маленький, глупый и нежный, но уже поэт — писал: «И в снегах голубых за окном мне поет Божество!» Да, воистину, это пело Божество. Это был зимний рождественский гимн!» Но, наверное, уже в детстве возникло видение «поющего Божества». И тогда же зародилась типично «вертинская метафорика» — снеговые улыбки с комичным маэстро:
Вот зима. На деревьях цветут снеговые улыбки.
Я не верю, что в эту страну забредет Рождество.
По утрам мой комичный маэстро печально играет на скрипке,
И в снегах голубых за окном мне поет Божество.
Тема детской сказки и в «Маленьком креольчике», «Минуточке», «Снежной колыбельной», «За кулисами», «То, что я должен сказать» и, наконец, «Я сегодня смеюсь над собой», одной из первых песен, где он прямо говорит:
«Я сегодня смеюсь над собой,
Мне так хочется счастья и ласки,
Мне так хочется глупенькой сказки,
Детской сказки про сон золотой.»
Детские годы, отсутствие родительской ласки, горе. Вот начало. Отсюда желание, так свойственное русской поэзии: поделиться горем, найти сострадание, открыться. Но жизнь — молодая, активная жизнь увлекает, захлестывает. Несмотря на боль и потери. Красота творится жизнью. На правом клиросе стояли «родители и сестры наших товарищей. Главное — сестры. Что это были за красавицы, все эти Нины и Тоси, Сони и Верочки… Какими неземными небесными созданиями казались они нам! Как мерцали их очи, озаренные снизу восковыми свечами! Как взлетали их длинные, загнутые кверху ресницы! Какие они были стройные, светлые и лучезарные в своих белых передничках! Как мы были влюблены в них! И сами себе боялись в этом признаться. Это было стыдно до слез… страшнее чего угодно…» И далее одно из самых сильных описаний мальчишеской любви в русской литературе: «Это была первая, как луч солнца во тьме, ослепительная, сияющая, неосознанная еще, но уже сжигающая, непостижимая, недостижимая, безответная и бескорыстная, чистая как хрусталь любовь! Ее даже нельзя назвать любовью! Это был какой-то огонь, зажженный в сердце, яркий и теплый, который мы несли бережно, как свечу из церкви, чтобы ее не задул ветер! Я даже не помню точно, в кого именно был влюблен… Во всех. В них. В этих тоненьких, как березки, девочек».
Уже в детстве пылал пожар страстей в его груди. Уже тогда дано ему было и чувствовать и мыслить, может быть, даже с пушкинской силой, биение природы! «О если б все так чувствовали силу музыки!» Была в жизни Вертинского еще одна загадочная встреча, когда он смиренно преклонил колени перед «богиней красоты», и с этой встречи, похоже, и началось его творчество. Он уехал из Киева в 1912 году — уехал в никуда, в Москву за славой. Уже опубликован — «в модной тогда декадентской манере» первый рассказ «Моя невеста» в журнале «Киевская неделя». Уже в «хорошем литературном доме» Зелинской, где собирался весь цвет интеллигенции Киева и где бывали поэты Кузьмин, Бенедикт Лившиц, художники Осьмеркин, Малевич, Шагал, Альтман, о нем говорят, как об интересном начинающем литераторе. Уже позади первые попытки найти себя на сцене. Уже благополучно распевал «цыганские романсы под гитару». А ко всему этому неодолимое желание стать актером, пойти на сцену, чтобы со сцены зажигать другие сердца. Но со сценой были проблемы — тонкий голос и буква «р», которая не хотела произноситься.
Богемная Москва встретила А. Н. Вертинского весело. Жить приходилось кое-как, ночевать у случайных знакомых, браться за любую работу. Еще одна превратность судьбы: удалось отыскать сестру Надю, оказавшуюся живой, да к тому же… актрисой! Он поселяется с ней (на время) в Козицком переулке. Вертинский находит творческий приют в Театре миниатюр Арцыбушевой в Мамоновском переулке по Тверской. Там балетмейстер Большого театра Домашев ставит «для девочек» новинку — модное танго. Публика в восторге — экзотика с хорошей дозой секса. Вертинский разбавляет номера пародиями на злобу дня: «Танго — танец для богов», «Фурлана», «Теплый грех». Критик из «Русского слова» Яблоновский отзывается о нем так: «остроумный и жеманный Вертинский». Двадцать пять рублей в месяц. Но увы... деньги уходят главным образом на покупку кокаина.
Охватившая Москву кокаиновая эпидемия захлестывает их — брата и сестру. Вертинского спасает начавшаяся война и призыв в армию, в санитарный поезд, которым руководит граф Никита Толстой. Надя умрет через год от передозировки. Он не будет знать — ни что случилось, ни где она похоронена… Два года в поезде, тысячи перевязок. Бессонные ночи. Сослуживцы его величают — «брат Пьеро». В первых рейсах он встречается с знаменитой графиней Татьяной Толстой, автором превосходных романсов «О, позабудь былые увлеченья!», «О, жизнь моя!» — этот романс он будет часто петь потом, за границей, и запишет на пластинку фирмы «Парлофон» в Германии, в 1930 году под номером 79148. «Это была очаровательнейшая, седая уже, добрая и благородная барыня… А ее знаменитую песню «Спи, моя печальная» на слова Бальмонта пела вся Москва… Меня она заметила сразу, и вскоре я сделался ее любимцем.
— Пьероша, спой что-нибудь, — просила она в часы досуга. И я пел — или цыганский романс, или какую-нибудь довольно беззастенчивую, нагловатую пародию на наше житье-бытье…»
Пьероша привез с фронта первую свою песню «Минуточка», горькую шутку о несчастной любви. Были наброски и других песен. На нотах «Маленького креольчика», изданных, по-видимому, в самом начале 1916 года, приводится анонс пяти ариеток из репертуара Пьеро, буквально пронумерованных: №1 «Минуточка», №2 «Маленький креольчик», №3 «Песенка о трех пажах», №4 «Лиловый негр», №5 «Колыбельная песня». Судя по всему, они подобраны более или менее в хронологическом порядке. И их только пять. В нотах 1917 года «Попугай Флобер» к этому списку присоединяются песни, написанные в 1916-17 годах: «Попугай Флобер», «В голубой далекой спаленке», «Кокаинетка», «Оловянное сердце», «Ваши пальцы пахнут ладаном», «Бал Господень», «Я сегодня смеюсь над собой», «Безноженька», «Пес Дуглас» и, наконец, «То, что я должен сказать», написанная в октябре 1917 года. Но вот что интересно. В 1916 году появляется на свет романс (того же издательства) «Я сегодня ребенок больной» композитора А.С. Волошина, автора знаменитой «Ветки сирени» на слова некоего «Д.М.» На этих нотах тоже есть анонс ариеток, но здесь только 9 песен, список полностью идентичен списку 1917 года, но только он заканчивается на «Оловянном сердце». И — о загадка! Сравните первый куплет «Ребенка» с вышеприведенным текстом «Я сегодня смеюсь над собой».
«Я сегодня ребенок больной,
все мне хочется песен да ласки,
тихой, нежной задумчивой сказки,
грустной сказки о дружбе святой.
И хочу я, чтоб вы, — только вы, —
принесли мне желанное слово
и местечко у сердца родного
для усталой моей головы…»
Похоже? Очень. Даже и мелодии схожи. Но зачем А.Н. Вертинскому понадобилось так близко перефразировать чужой романс? Создать пародию? Но «Я сегодня смеюсь…» — совсем не пародия. Что же это? Без сомнения, «Я сегодня смеюсь…» написан позже «Больного ребенка». В те времена были в большой моде романсы-ответы. На романс «Вернись!» — «Нет, я не вернусь!» Часто ответы сопровождались посвящением. Однако «Я сегодня смеюсь…» никому не посвящен. Хотя уже три романса снабжены посвящениями: «Попугай Флобер» — В. Максимову, «Маленький креольчик» и «Лиловый негр» — Вере Холодной. «Я сегодня смеюсь…» — не посвящен, но адресован. Это песня-признание, песня-письмо, песня-жалоба. И хотя она упрятана в антураж «белил и румян», она вся — о боли неразделенной любви...
Об этой встрече он пишет немного и сдержанно: «… Еще до того, как я начал выступать со своими песенками, мне довелось подрабатывать на первой русской кинофабрике Ханжонкова… Среди моих тогдашних знакомых была очень красивая молодая женщина, жена прапорщика Холодного — Вера Холодная. Как-то повстречав ее на Кузнецком, на котором она ежедневно фланировала, я предложил ей попробовать свои силы в кино. Она вначале отказывалась, потом заинтересовалась, и я привез ее на кинофабрику и показал дирекции. Холодная понравилась. Постепенно ее стали втягивать в работу. Не успел я, что называется, и глазом моргнуть, как она уже играла картину за картиной, и успех ее у публики возрастал с каждой новой ролью… Но из всего этого мне запомнилась только одна серьезно поставленная тургеневская «Песнь торжествующей любви» с Полонским и Верой Холодной…
Я был, конечно, неравнодушен к Вере Холодной, как и все тогда. Посвящая ей новую, только что написанную песенку «Маленький креольчик», я впервые придумал и написал на нотах: «Королеве экрана». Титул утвердился за ней. Я часто бывал у нее и был в хороших отношениях и с ней, и с ее сестрой, и ее мужем. А с ее маленькой дочерью Женечкой я играл в детской, дарил ей куклы и был, что называется, свой человек у них. Вера всегда помнила, что я впервые подсказал ей путь в кино. Из никому не известной молодой женщины она сделалась кинозвездой. Многие свои песни я посвящал ей. Как-то, помню, я принес ей показать свою последнюю вещь «Ваши пальцы пахнут ладаном». Я уже отдавал ее издателю в печать и снова посвящал Холодной. Когда я прочел ей текст песни, она замахала на меня руками:
— Что вы сделали! Не надо! Не хочу, чтобы я лежала в гробу! Ни за что! Снимите сейчас же посвящение!»
Вертинский не пишет, как он познакомился с четой Холодных. С Верой он мог повстречаться в 1913 — 14 году в клубе «Алатр», в кружке поклонников Собинова, где она иногда пела, танцевала или читала стихи, или в солидном доме Перцова в Саймоновском проезде, как его называли, «русском Монмартре», где собиралась творческая молодежь, московская богема с читками стихов и вернисажами. С его чувством прекрасного он не мог не обратить внимание на потрясающую красоту Веры. Но песни-то он мог посвящать ей только после фронта, в начале 1916 года, когда он начал выступать в Театре на Петровских линиях у Марии Николаевны Нининой-Петипа, где зазвучали впервые «песенки Пьеро» и когда Б.Л.Андржеевский начал издавать его ноты. Или посвящения были «домашними»? Но вряд ли богемный футурист был накоротке с семьей преуспевающего юриста, владельца автомобиля и издателя спортивного журнала.
А вот что сообщает сестра Веры Холодной в своих воспоминаниях, записанных А. Каплером. В то время она училась в Балетной школе Большого театра. «Вертинский? Впервые он появился у нас с письмом от Владимира Георгиевича — мужа Веры. Это было письмо с фронта. Я ему как раз открывала дверь. Вижу, стоит худющий-прехудющий солдатик. Ноги в обмотках, гимнастерка вся в пятнах, шея тонкая, длинная — несчастный какой-то. Он служил тогда санитаром в поезде — передвижном госпитале. Я провела его в гостиную. Он передал Вере письмо и стал приходить к нам каждый день. Садился, смотрел на Веру и молчал. Однажды попросил послушать его. Это были какие-то никуда не годные куплеты. Вера честно сказала свое мнение. Потом приносил еще и еще — и наконец Вере что-то показалось интересным. Она ведь сама очень хорошо пела старинные цыганские романсы, аккомпанируя себе на рояле. Вера попросила Арцыбушеву, которая была директором Театра миниатюр в Мамоновском переулке (ныне Московский ТЮЗ), устроить выступления Вертинского. Он пел там своего «Маленького креольчика» и еще какие-то песенки, посвященные Вере. Помню, говорил, что получает три пятьдесят в вечер. Он, кажется, к тому времени был уже демобилизован».
В 1914 году, проводив на фронт мужа, Вера пришла к режиссеру В.Гардину, который работал над экранизацией «Анны Карениной». Ее сняли в двух эпизодах. Но большой роли не было. Потрясенный ее красотой, В. Гардин дает юной актрисе рекомендательное письмо к другому режиссеру — Е. Ф. Бауеру (Анчарову) на студии Ханжонкова. И тот находит роль — в экранизации новеллы И.Тургенева «Песнь торжествующей любви», роль Валерии. Звезда королевы экрана взошла. Смею утверждать, что Александр влюбился в Веру. Влюбился безумно. Так, как он и потом влюблялся. И надеялся на взаимность. И взаимности не было. И рана эта осталась на многие годы. Вот почему он ничего не вспоминает — не хочет писать об этом. Однако остались песни с посвящениями — доказательства. Остался упоительный карнавал чувств, перешедший в карнавал стиха.
«Ах, где же Вы, мой маленький креольчик,
Мой смуглый принц с Антильских островов,
Мой маленький китайский колокольчик,
Капризный, как дитя, как песенка без слов?»
Это ведь о Вере Холодной:
«Такой беспомощный, как дикий одуванчик,
Такой изысканный, изящный и простой,
Как пуст без Вас мой старый балаганчик!
Как бледен Ваш Пьеро, как плачет он порой».
Это пока только тихая жалоба, грусть:
«Куда же Вы ушли, мой маленький креольчик,
Мой смуглый принц с Антильских островов,
Мой маленький китайский колокольчик,
Изящный, как духи, как песенка без слов?..»
Но в следующем посвящении уже соединяются и боль, и отчаяние. Жизнь в кинороли…
«Где Вы теперь? Кто Вам целует пальцы?
Куда ушел Ваш китайчонок Ли?..
Вы, кажется, потом любили португальца,
А может быть, с малайцем Вы ушли...
В последний раз я видел Вас так близко,
В пролеты улиц Вас умчал авто...
Мне снилось, что теперь в притонах Сан-Франциско
Лиловый негр вам подает манто...»
Лиловый негр — это крайняя степень обиды. В следующей песне он напрямую говорит о своей тоске:
«Я устал от белил и румян, И от вечно трагической маски,
Я хочу хоть немножечко ласки,
Чтоб забыть этот дикий обман.»
Но… Ответа нет. Или она не слышит? Да, она может быть неверной только в кино, только в роли, а в жизни — она совсем другая… И тогда появляется уже полностью трагичная и безнадежная песня о смерти. Смерти любви. Об отказе от надежды и мечты.
«Ваши пальцы пахнут ладаном,
А в ресницах спит печаль.
Ничего теперь не надо нам,
Никого теперь не жаль.
И когда весенней вестницей
Вы пойдете в синий край,
Сам Господь по белой лестнице
Поведет Вас в светлый рай.
Тихо шепчет дьякон седенький,
За поклоном бьет поклон
И метет бородкой реденькой
Вековую пыль с икон.
Ваши пальцы пахнут ладаном,
А в ресницах спит печаль.
Ничего теперь не надо нам,
Никого теперь не жаль».
Мне кажется, что в мировой поэзии талант А.Н. Вертинского не имеет аналогов. Этот поэт ничего не сочинял, ничего не писал для красного словца. Он просто говорил о самом себе, о своей боли и радости. Он сам и был тот страдающий, часто беззащитный Пьеро. Он сам видел в небе «эти черные тонкие птицы» судьбы. А правды — много не напишешь. Вот почему и осталось нам чуть более сотни песен. Но — каких!
Александр МАЙСЮК. "Люди и песни". 2004 год
