Снова была весна.
Весна требовала любви.
Любовь требовала объекта.

Она выходила на улицу. Поднимала воротник. Смотрела свои отражения в витринах. Искала. Всегда находила. Всегда одно и то же: дикие глаза, двойной виски три раза, деликатный ветерок переходящий в штормовое предупреждение.
Потом лето, леденящий озноб солнечного удара, неоновое техно- похмелье, духота белых акаций,
... дым жженных листьев, крики группы Ленинград, двойной коньяк, тройная затяжка...
... ароматы Нового года... скука зимних вечеров, затянувшаяся надоедающая близость... ожидание вдохновения, зачистка территорий методом привязывания...
... затем приходила весна, требовала любви, объекта, диких глаз и бодрящих напитков. Вектор желаний никогда не менялся.
Всё это вместе у многих людей называлось жизнью...кажется...

- Макс гей?
- Понятия не имею. Скользкий тип.
- А сколько ему лет?
- Он скрывает. Я бы дал 20, но он иногда говорит, что в юности был каким- то комсоргом.
- Ничего себе. А откуда у него столько денег?
- Говорит что хакер, но я просил его взломать личный мейл моего шефа, он не смог. Наврал, наверное.
- Понятно.
- А ты лесби что ли?
- Ну, вот еще. Я не из каменного века и не собираюсь себя идентифицировать с особями, которым для удовлетворения нужно спариваться друг с другом. Мне не нужно. У меня другие цели и задачи.
- Какие?
- Креативные.
- Понятно.

Ветер дерзко мотылял по пляжу упаковку ананасовых печений.
В красный горизонт медленно спускалось солнце.

Она не имела права быть такой красивой, иметь такие графически совершенные линии, такую белую кожу, такие черные волосы, такой нежный рот.

Такая красота не могла родиться и жить в большом городе, в семье наладчика теплосетей, мучиться, страдать и терпеть унижения.

Это было просто невозможно, не правильно, плакать ночами, делать аборты, пить водку, есть жаренную картошку, толстеть и сидеть всю жизнь у телевизора со стороны экрана.

Она должна была быть в телевизоре, быть оценённой, нести разумное, доброе, вечное в рекламе чипсов, колготок и таблеток по повышению потенции.

Во дворе теплым ветром носилась весна, а в одном из классов музыкальной школы имени Римского- Корсакова, с вопросом: « А в чем, собственно говоря, дело?» жужжала только что проснувшаяся муха.

Виктория Теодоровна Капустеринская, старый, закаленный в боях с невежеством учитель музыкальной литературы вела урок по теме « Классическая музыка в жизни Владимира Ильича Ленина». Класс был не большим, уютным, с цветами в горшках и с выдавленным Викторией Теодоровной из ГорОНО новым проигрывателем « Маяк».

В окно светило солнце, муха, наконец, поняла в чем, собственно говоря, дело и жужжала радостней. Виктория Теодоровна замешкала. Она искала в шкафу пластинку с « Аппассионатой». В это время, перекормленная бабушкиным супом и гречневой кашей, Рита Елеонская уснула.

Виктория Теодоровна не нашла пластинку, стала думать кто из учителей мог её взять, заподозрила происки Клары Ивановны и расстроенная этим фактом посмотрела в класс. Она увидела спящую Елеонскую, которую пятым чувством не любила и тихо подошла к её парте.

- Елеонская! – громко сказала Виктория Теодоровна и многозначительно постучала указкой. - Как звали мать Ленина?
Рита проснулась, вскочила со стула и громко ответила:

- Мать Ленина звали Константина Крупская!

Виктория Теодоровна зло покачала головой. Федька Регида сидевший рядом с Елеонской громко чихнул.

- Регида! – еще раздраженнее сказала учительница - Ты зачем это сделал?

Федька не знал правильного ответа и решил промолчать. А Ростик Бортник давно тянул руку, он знал, как звали мать Ленина. Виктория Теодоровна вернулась к учительскому столу, села.

- Я просто не знаю, как мне с вами бороться,- с упреком сказала Виктория Теодоровна. Горестно опустила глаза и увидела приготовленную со вчера « Аппассионату» под своим конспектом.

- Ты понимаешь, это же ужас, какой- то. Это ж кем надо быть, чтоб такое сделать? Я как увидел, я ж, понимаешь, чуть с ума не сошел. Это же не по - че - ло - ве - чес - ки. Где же совесть, понимаешь? Как же можно людям в глаза смотреть после этого?
Бригадир Миша развернул свой обед и продолжил.
- А вчера показывали по телевизору мужчину, который в июле родит ребенка. Это же не нормально, это же какой разврат, понимаешь. Я смотрел и глазам своим не верил. Кошмар. Я своей вчера говорю: Вот если бы у меня были деньги, я бы нанял людей убить Буша.
Миша посмотрел в окно.
- Ты посмотри, что он делает!
Миша бросил свой бутерброд и побежал во двор к парню, который красил из пульверизатора стену. Миша выхватил у пацана баллон и стал показывать, как нужно работать. Минут пять рассказывал ученику методику покраски. Потом отдал пареньку прибор и вернулся к своим коллегам. Мужики перестали смеяться, когда Миша вошел в вагончик. Налили ему чаю.
- Ты понимаешь, - продолжал Миша, - я привык работать. У меня есть определенные принципы в жизни. Своего рода вера. Человек должен Ра- бо- тать. Всё. Ничего больше.
Миша снял кепку.
- Я же в выходные с ума схожу, я же своей на кухне два раза в день полочки перекрашиваю. Чтоб порядок был. Чтоб кра- си- во.
Миша хлебнул чаю.
- Я верю только железному факту. Или красиво или нет.
В это время Буш летел самолетом.

В двери решительно повернулся ключ. Она быстро вошла в кухню, села на своё любимое место- между пеналом и швейной машинкой. Уронила связку ключей на пол. Заплакала.
- Он не хочет, - дочка взяла себя в руки. Утёрла ими слезы. Набрала в лёгкие побольше воздуха. Сильная.
- А ты хочешь?- мать подняла ключи.
- Нет. И я не хочу.
Снова заплакала.
Видеть слёзы взрослой дочери не просто. Чувствуешь, как внутри образовывается маленькая ранка и громко кричит. Ранку хочется заклеить умным пластырем цвета ничтонестоитвоихслез, но, крик слышен и через него...
- Что он сказал?
- Сказал, что рожать сюда людей, это плохо и безответственно. И что жить со мной он не хочет. Сказал что у меня красивая попа, грудь и машина, что иногда я говорю умные вещи, но я слишком гендерно - чувствительна и вызываю у него регрессивные состояния.
- Вот сволочь.
- Сказал, что ребенок забирает много энергии и требует немалых вложений, а он собирался в этом году на лыжи в Гималаи и на стажировку в Килиманджарскую республику и диссертацию опять писать и вообще.
- Придурок.
- Мама, я обычная тупая самка, я не прощу себе этого разговора, я не должна была показывать ему свою слабость, я не знаю, как это получилось, - и первый раз в жизни громко в голос зарыдала.
- Не плачь,- мать почти никогда не прикасавшаяся к дочери протянула к ней руку, но тут же опустила. Сильная.
- Ты должна была его поставить в известность. Эти мужские сволочи, чем выше интеллект, тем осознанней они не хотят детей. И я их понимаю, между прочим. Только потом состарятся, приобретут синдром Беллерофонта и будут рюмсать: где мой сынок.
- Не плачь,- она всё- таки прикоснулась дочери и даже притянула ее голову к себе.
- Ненавижу его, себя, свою глупость. Почему я забыла тогда выпить таблетку? Почему я у тебя такая дура?- плакала тридцатилетняя дочка, доцент и альпинистка.
- Все б дуры такие были,- ранка затягивалась от тепла дочкиной головы и даже заулыбалась. - Да, случаются неприятности. Меня тоже никто не спрашивал, рожать ли меня сюда. Ну, что ж теперь делать? Ну, родишь. Хоть бы и мальчика. Назовем Евлампием, каким- нибудь.
Дочка опять заплакала.
- Он сказал, чтобы я больше отдыхала, чтобы ела шпинат и плавала.
- Вот тварь.

Удивительная женщина. Удивительная. Ни одного своего зуба. Все керамические.
Завтра замуж выходит. Ему только 73. Конечно, не принц. У него жена три недели назад умерла. Марго сразу сказала:
- Или- или. Или расписываемся или я улетаю в Кременчуг. Навсегда.
У него пару хатынок по миру есть. В Испании где-то на отшибе, на Зюльте кажется. Она когда на мясокомбинате работала, всегда мне фарш приносила недорого. Удивительная женщина. Удивительная. А он бедняга влюбился без памяти.
- Самолет роз пришлю,- говорит, - я для тебя весь мир на колени поставлю. А она решительная такая говорит:
- Нет! Содержанкой не буду!
Ну, и уехала в Болонью, мы там с ней работаем. Она сиделкой у бабки бывшей актрисы. Бабку спать уложит и бежит к одному Ювелиру местному. Она его тоже любит. У Ювелира жена молодая еще, весь бизнес держит, в Римини живет, с арабом одним. Ювелир после инсульта, у него нервный тик и ногу тянет, но у Марго зрение -7, она все равно не видит. Марго с ним когда-то на море ездила, и они на поезд опоздали, сидят на вокзале каталог Рафаеля рассматривают, к ней мужик какой- то пьяный русский пристал, говорит:
- Шо это за чучело рядом с тобой, ну где ты его откопала?
А Марго удивилась. Говорит:
- Что вы в жизни понимаете? Знаете, как мы искусство любим?
Она еще, когда у нас на рыбзаводе работала, всегда искусство любила. В театре играла. Даа. А завтра свадьба, я приглашена, буду свидетельницей. Если меня отпустят, конечно. Её жених спрашивает:
- Come demonically a me, costoso? Как называть тебя, любовь моя?
Она говорит:
- Prima.
Он спрашивает:
- Как Prima donna?
Она говорит:
- Нет. Primа ballerina, Prima ballerina nel teatro della vostra vita- Первая женщина в театре твоей жизни.
Он и обмер. Свадебный наряд купил. Она ему заказала, как у Фриды Кало, белые брюки в обтяжку и красную рубаху художественную. Он не знает, сколько ей лет. Ей все 53 дают. Удивительная женщина. Удивительная. Я как на пенсию вышла, она меня сразу сюда притащила. - Из этой тюрьмы,- как она говорит,- надо бежать. Мы сначала у хозяина работали на плантации. Выходной один был, у меня ноги, голова гудят как стадо ос, а она мне:
- Надо жить, Нюся, интеллектуальной жизнью.
Мы в 7 утра как встанем, так и едем на автобусе в Рим часа два. Приедем, ляжем на Испанской лестинице, небо Италии смотрим. Потом, когда она долг своего сына отдала, с деньгами полегче стало, мы начали в музеи ходить. Я лягу где-нибудь на скамеечке, сплю, а Марго ходит, живопись изучает. Удивительная женщина. Удивительная. Она мне глаза на мир открыла. Что мы видели у себя в Херсоне? Ужас.
Ой, а вчера звонит, говорит:
- Аня, что мне делать? У Ювелира какая- то негритянка появилась. Я повешусь.
А ей:
- У тебя свадьба послезавтра. Вот отпишешь половину его денег чугуевской школе искусств, как хотела, потом и повесишься.
А сама себе думаю, не дам я тебе повеситься, у меня же сын художник, она ж ему на поднятие искусства 10 тысяч обещала. Може дите себе мотоцикл купит.
Если б я лицом как Марго была, я б в парандже спала, а ей вишь что на голову сыпется. Прима, одним словом. Удивительная женщина. Удивительная. Я так никогда не смогу.

- А как ты думал, зайка моя? Вернее, чем ты думал? - Сергей Львович помешивал в фарфоровой чашке горячий чай серебряной ложечкой.
- " Барон просидел у ней час, кушал чай". Ты в каком мире живешь, мальчик мой? Слушай старших, беспартийная ты моя одухотворенность. Слушай!
Сергей Львович откинулся на широкую спинку дивана, грациозно закинул ногу на ногу и спокойно продолжил.
- У тебя в этой депрессии уже стали проявляться защитные реакции, вместо того чтобы сублимировать, заняться делом, ты ограничиваешься наиглупейшим способом- вымещением. Ты словно павлин раскрываешь хвост своей души всем проходящим мимо милиционерам, думая, что им есть дело до красоты твоего внутреннего мира.
Правый локоть Сергея Львовича лежал на спинке раритетного дивана, а холеная рука поглаживала только что выбритое лицо. Указательный палец касался губ.
- Тебе четко указали на невозможность скрещивания ваших интересов. Я не понимаю одного. За что ты так ненавидишь свою свободу? Ты готов отдаться вместе с потрохами и красотой душевной первой попавшейся малашке, потому что она всего лишь не красит губ и рассуждает в стиле ампир.
Сергей Львович размышлял вслух, наблюдая за реакцией сына.
- Чем тебе Анюта плоха? Молода, красива, глупа как гусочка, напориста, как кандидат в президенты, а главное- не зла.
Сергей Львович отпил чаю и остался доволен собой.
- Что у нас сегодня в Большом? " Голубое сало"? Замечательно! Поедь, голубчик, посмотри, чем мир живет.
Сергей Львович прошелся по комнате, заглянул в сад, внимательно прослушал жалобы сына на современную литературу.
- Оставь ты уже Иисуса Пушкина в покое. Займись собой. Я тебя очень прошу. Слышишь, сын?

Каким образом 75- ти летняя Алиса Федоровна и 22 -ух летняя Ритка оказались рядом встречать Новый год, неизвестно.
Однажды, с пол- года назад Ритка чуть живая после ночной смены поднималась домой по лестнице. Лифт не работал. На четверном этаже она увидела открытую дверь и старуху в халате, бодро выгребающую воду из своей затопленной квартиры. Ритка заглянула внутрь, вошла, повесила свою сумку, закатила джинсы, взяла тряпку и принялась вместе со старухой выгребать воду. Через час они вытащили на балкон здоровенный мокрый ковер и перекинули его через перила, сушить. Сели, закурили молча. Старуха увидела, что вода с ковра капает прямо на соседское бельё, изящно выругалась. Ритка выбросила окурок, махнула рукой и направилась к выходу.
- Ну я пошла. Рита, - представилась девчонка.
- Ты заходи,- хозяйка протянула руку, - Алиса, - шмыгнула носом, - Федоровна.
Следующим вечером Алиса пришла к Ритке. Ритка сидела в своей почти пустой квартире за круглым столом и курила. У Алисы в руках была миска с горячими пирожками. Она была расстроена и почти бросила миску на стол.
- Попробуй, - строго сказала Алиса, - с печенью. Тесто, правда, говно, но ты попробуй.
Ритка съела все восемь штук один за другим. Алиса Федоровна закурила вторую. Ритка пошла ставить чайник.
- Ну, рассказывай, - сказала Алиса.
И они всё- всё друг другу рассказали. И, что Алиса- бывшая актриса кукольного театра и, что уже десять лет на пенсии и, что иногда продает пирожки у метро, и что невестка хорошая, но дура, и что сын пьет, а внуки где- то в Канаде и, что она их уже пять лет не видела.
И Ритка рассказала. Рассказала, что уже четыре года подряд проваливает вступительные экзамены во все театральные институты, что сама из Ярославля, что работает тут недалеко в магазине у Аслана и, что даже может свою водку продавать и снимать себе эту " шикарную" квартиру. А со своим парнем она уже пять лет вместе. Он сетевой писатель. Один раз поступал с Риткой на сценарный, не поступил. Нигде не работает, живет с мамой и изменяет Ритке с поклонницами своего таланта.
Однажды ранней осенью Алиса пришла к Ритке к концу смены в магазин Аслана. Ритка прихватила с собой пива, Алиса- пирожков с мясом. Они сбросились и поехали на старом пароходике по Москва- реке, постелили на пол свои кофты, сели на них, свесили ноги с борта, пили пиво, смотрели на Москву. Алиса учила Ритку правильно рассказывать на экзамене басню, поправляла ей шипящие.
Потом были осень и ранняя зима. Встречались не часто. Ритка всегда занята была: работой, самодеятельным театром, сетевым писателем. Алиса, посматривая в окно, видела, когда Ритка приходила домой, и заходила к ней покурить.
31- го декабря Ритка в очередной раз порвала с писателем. Она ушла раньше с работы, купила ему модный шарф в подарок, и шла счастливая, в предвкушении праздника. Они собирались идти в компанию встречать Новый год. У неё был ключ от его квартиры. Она пришла раньше оговоренного.
А он... Там... С этой психологиней... Прямо на столе... На кухне... У неё на глазах...
Ритка круто развернулась в дверях, чуть не упала, но взяла себя в руки и спустилась вниз. Посидела на скамейке, встала и уверенно зашагала по улице. Поклялась себе уехать в Новую Зеландию, стать там монахиней. Размазывала по лицу рукой редко падающие слезы.
Было больно.
Зашла к Аслану. Он был очень добр в праздник. Подарил Ритке бутылку шампанского, ящик замороженных окорочков и розу. Ритка пошла домой. Вытирать слезы уже было нечем, руки были заняты.
Алиса надела свою нарядную блузку, черную длинную юбку и туфли 68- го года выпуска, чехословацкие. Звонила невестка, плакала, сказала, что сын пришел пьяным, и что они не придут. Внуки не звонили. Алиса вышла на балкон посмотреть замерз ли холодец. Увидела Ритку. Потом открыла дверь, поджидая девчонку. Ритка зашла со своими подарками, прислонилась спиной к стене и сползла по ней на пол. Слезы в тепле полились сильней. Вот так Новый год.
- Да не реви ты. Слезами окорочка разморозишь. Вставай.
Алиса взяла коробку, шампанское, налила в вазу воды, поставила в неё розу, отнесла в комнату. Ритка уже была в ванной, умылась холодной водой. Вытирая раскрасневшееся лицо махровым полотенцем, говорила:
- Слышь, Аслан анекдот вчера рассказал- мы выпали.
Алиса выходила из комнаты, показывая пальцем в телевизор.
- Не люблю Кобзона.

Снег падал. Укрывал осенние сумерки. Он включил дворники, сменил диск, сделал тише звук. Еще раз проверил телефон. Ничего. Он ждал её уже полчаса.
- Скоро должна быть,- думал он,- на смс не ответила, наверное, связи нет, мейл не успела посмотреть, отвлекли эти уроды, что всё время крутятся возле неё или начальник вызвал, загрузил работой, и она просто физически не смогла нажать две клавиши или снять трубку. Ведь может такое быть? Конечно.
Предательские мысли о том, что он надоел ей своими звонками, мейлами и поджиданиями у входа в её парадное, душили. Фантазии о том, что она завела себе новое увлечение и сейчас, наверное, с ним, лишали сил. Он гнал их, уничтожал, готов был себя убить. Он вспоминал тот вечер, тот случайный сабантуй и её взгляд, обращенный к нему. Она посмотрела на него так, как никто никогда не смотрел. Она, как - будто внезапно, увидела в нём озарение. В этом взгляде было удивление, восхищение и глубокий страх быть недостойной его. Она смотрела долго. Играющие на солнце блики животного страха переливались и сверкали. Он родился заново. Наконец, она отвела глаза и больше в этот вечер не взглянула на него. Потом было несколько тайных встреч, потому что муж и дети и обязанности. У него уже никаких обязанностей и долгов ни перед кем не было. Редкими встречами, при расставании, он просил посмотреть на него, так как тогда. Она сопротивлялась, но делала это для него, потом выскакивала из машины и уносилась опять на долгие недели и месяцы. Однажды в ресторане, он оставил её одну за столом, спустился за сигаретами и, возвращаясь, медленно поднимался по лестнице, любуясь ею. Остановился, стал наблюдать, как она пила свой кофе, доставала пудреницу, смотрела в неё, морщилась. За соседний стол сел человек, открыл ноутбук, пил что- то. Она заметила этого пришельца и посмотрела на него поверх пудреницы. Тем же, знакомым ему взглядом. Всё потемнело вокруг. Обрушилось.
- Дрянь, просто дрянь, обыкновенная самка. Ну, где же она? Почему не идет?
Проверил телефон. Снег падал.

Он был старше её жизни на две.
Встретились случайно. На случайной вечеринке. Мыслями скользили, оценивали, решали заранее. Взглядами дрались, ласкались, высмеивали, страдали.

- И в кого ж ты у нас такая умная? Похудеть бы тебе килограмм на 7- 8. Поумнеть бы. Понять, что слово " ницше" лишнее в речи девушки. Ну, поумнеешь еще, время есть. А бедра ничего, ничего. В 20 лет всё ничего.
Ого! Хайдеггера читала? Ну, какая сволочь детям такое дает читать? Жестоко. Разгорячилась. Всех молодых людей неумело кастрировала, и они по очереди отползают к блондинке. Бедная. Рот красивый. Глаза? Жаль девочку.
Что ж ты смотришь на меня, милая? Нечего мне тебе ответить. Нечего.
Не нужен тебе мой ответ.
Тебе вот так нужно.
И так.
А так?
Это вряд ли. Это пусть Ницше с Хайдеггером стараются.
Зачем я тебе?

Она была старше его жизни на две.

- Глуп. Ох, и глуп. Слушает, какую я чушь несу, кивает. Мальчики уже отползли к той блондинке. Глаза ничего. Глубокие. Нежен? Нет, пролетарий. Хотя подтянут, почти не пьет. Беседу поддерживает. Глазами раздевает. Наверное, квартира свободная есть. Пролетарский набор тоже есть: жена на диване, дети старше меня, артрит.
Не буду я с тобой спать.
Зачем я тебе?

Когда- то лет сто назад Маруся дружила с Кришнаитом. Хороший мужик был, да и Маруся тогда была еще хорошей, почти девочкой. Было начало девяностых, Маруся училась в институте, читала умные книжки, такие как Навыки Эффективных Людей или Сопротивление Материалов, работала в малом бизнесе, писала отчеты в налоговую инспекцию и рисовала модели мира на заборах. Так вот. На рынке Маруся со всеми дружила и Кришнаит со всеми дружил и еще продавал самосы, такие пирожки с рисом и овощами или яблоками, он сам их делал, очень хороший мужик был, образованный. И вот, в конце рабочего дня стояли Маруся с Кришнаитом и делились прочитанным по жизни. Подходит к ним как- то Цыганка. Такая вечно- беременная и у неё тоже был хороший бизнес. Милостыню просить. Она даже не просила, она протягивала руку и испепеляла взглядом. Хорошая женщина была. Ну и Маруся была тогда доброй, уже воспитанной на рыночно- христианской идеологии, почти девочкой и дала Цыганке какую- то мелочь. Когда Цыганка протянула руку Кришнаиту за деньгами, он сказал:
- Я могу вам дать самос. А вы мне что дадите, чем расплатитесь?
За что тут же был проклят Цыганкой в крайне матерной форме. Кришнаит покачал головой и спросил у Маруси:
- Зачем вы дали ей деньги? Вы нарушили главный закон природы. Добыча должна быть добыта, если добычу просто суют в руки, это и есть зло. Если бы она спела или станцевала, и мне бы это понравилось, тогда другое дело, я бы ей дал самос, а так вы этой своей подачкой навредили ей, себе и природе. И будете наказаны.
Вообщем, в крайне культурной форме тоже проклял Марусю с Цыганкой и природой.
И было им всем счастье.

Маруся сидела в детском саду и ждала когда её заберут. Она рисовала небо, и море а в окна барабанил дождь. Подошла Светка Працюк и начала забирать карандаши. Маруся ей всё отдала, стала смотреть в окно.
- А твой папочка за тобой не придет,- ехидно сказала Светка, - потому что он алкоголик.
Маруся не знала кто такой алкоголик, но сказала, что папа придет и он не алкоголик, а инженер.
- Не придет, не придет,- не могла угомониться Светка и Маруся уже хотела её стукнуть.
Потом за Светкой пришли и за другими детьми тоже. А за Марусей нет. Воспитательница стала наводить порядок в группе и велела Марусе помогать.
- Где же твои родители? - спрашивала воспитательница, - уже семь часов. Отдам тебя сторожу, а то магазины закроются.
Тут пришел папа. Маруся радостно обняла его за мокрые штанины. Папа принес Марусе плащ и маленький коричневый зонтик с грязно- оранжевыми чебурашками.
- Папа, а Светка Працюк сказала, что ты алкоголик. Папа, а из чего делают алкоголиков?
Папа посмеялся и стал рассказывать:
- Иду я за тобой после работы, встречаю вашу Светку Працюк с мамой и она мне говорит: " А вашу Марусю давно забрали, вы за ней не ходите". Я знал, что мама сегодня в школе допоздна, но зашел домой посмотреть, увидел, что вас нет, взял твой плащ, зонт и пришел, поэтому так долго. И зачем это ваша Светка сказала, что тебя забрали? Странная девочка.
Но Марусю Светка уже не интересовала. Маруся шла в своём гэдээровском плаще под пояс с блестящими пуговицами, держала коричневый зонт в грязно- оранжевых чебурашках, уверенно топала по лужам своими толстыми ножками в белых колготах, в красных лаковых туфлях, держала крепко за руку своего папу и со знанием дела задавала бесконечные вопросы:
- Папа, а из чего делаются трамваи?
И папа серьёзно, как настоящий инженер рассказывал Марусе устройство трамвая.
Почему- то так сложилось в жизни Маруси, что она не верит в бога. Скорее всего, потому что у неё есть папа.

- Ааааа!- кричала Колыванова срываясь с места. Она бежала рассекая руками горячий воздух и высоко закидывая ноги над густой давно некошеной травой.

- Аааа, не трожь, сволочь, не трожь, я сказала,- орала Колыванова несясь жарким телом через луг.

- Дай сюда, зараза, - на лету Колыванова вырвала из жующего рта Людмилы забытую в траве книжку. Телосложение Колывановой было внушительней людмилиного поэтому корова с легким сердцем отдала Шуре свой корм.

Шура Колыванова очень большая очень загорелая в коротеньком халатике и белом повязанном назад платке отерла подолом пот с лица.

- Вот зараза, не понимает ничего,- причитала Шура расправляя на могучем колене чуть пожеванную Людмилой книжку.

Потом Шура успокоилась немного, оглянулась, подцепила пальцем найденную тут же свою сумку и медленно поплыла к старой вишне. В её тени она села, прислонилась к побеленному стволу, достала из сумки банку молока, отхлебнула оттуда с пол литра и открыла отвоёванную у природы книгу. Эдуард Асадов. Стихи.

Коровы уже паслись самостоятельно.

Утро растекалось в небе дневным зноем, по ноге Шуры спотыкаясь ползла божья коровка.

Роберт посредственный врач. Он это знает и далеко не лезет в своих амбициях. Рассматривая рентгеновские снимки он всегда советуется с коллегами и выдает их мнение за свой ответ. Видя самоуверенную посредственность коллег Роберт внутренне успокаивается и продолжает формальное выполнение врачебных обязанностей. Отчеты, истории болезней, направления, рецепты всё всегда в полном порядке- перфект.
В конце рабочего дня Роберт спокойно садится в машину, спокойно едет под спокойную музыку, спокойно поднимается в дом. Ужин в 19.00. Марта уже ждет в столовой. Она тоже спокойный посредственный врач. Марта красиво улыбается в своём кабинете, иногда делает сочувствующее лицо и кивает. Выписывает нужные лекарства и делает долгие отчеты в страховые компании. Роберт и Марта познакомились в университете и сразу поняли что их спокойствие однополярно. Они подходят друг другу. Спокойный ужин. Кофе в гостиной. Газета. Ни слова о работе. Раз в неделю звонок родителям. Раз в неделю поход в ресторан. Уик энды разнообразны. Раз в месяц гольф клуб, раз в месяц обед с родителями Марты, раз с родителями Роберта. Родители бывшие врачи у них размеренная достойная старость. Два раза в год отпуск. Зимой лыжи, летом моря океаны. Прекрасно. В брачном контракте адвокат предложил Роберту и Марте сделать лояльные супружеские отношения и полную финансовую независимость, то есть, без взаимных претензий можно потихоньку на сторону. Но совсем не хочется. Абсолютная асексуальность Роберта и Марты является как бы даром свыше, для спокойного выполнения формальных обязанностей в природе. Врачебно- формальных.
Роберт метит в главврачи. Он умеет делать важный вид, умеет аргументировано обосновывать свои выводы, умеет организовывать и классифицировать коллег. Среди коллег есть желающие не вылазить из операционных, желающие вселять уверенность в фрустрированных бабушек, желающие ставить диагнозы и выносить приговоры. Главврач не берет на себя никакой ответственности, он признанный авторитет и потом никаких ночных дежурств, это самое главное.
С одной стороны Роберт достойно живет и выполняет свои обязанности, с другой стороны он спит вечным сном и просыпаться не собирается.
В субботу утром Роберт с Мартой мысленно взявшись за руки едут на велосипедах кататься, давая уборщице и поварихе 3,5 часа на уборку дома и приготовление обеда.
Проехаться по жизни на велосипеде мимо Роберта и Марты не удалось. Иногда приходится смотреть в их амебные глаза за фирменными очками и слушать пофигистические речи. Вопрос: за что? снова становится неуместным: просто так, шоб знала. Шоб знала как выглядит человеческое счастье, успех, состоятельность и покой. Спасибо, бог, что ты меня учишь.

Мария очень любила мужчин. В детстве она выбрала для мамы красивого и доброго Роберта. " Мы выходим замуж",- сообщала она всем знакомым людям, кошкам и даже гусеницам. На свадебных фотографиях крепко держа за руки молодоженов запечатлена счастливая шестилетняя мордаха с по- взрослому свадебной прической. Устроив мамино счастье Мария взялась за своё. Энергия била ключом. Мария обожала латино- американские танцы, училась бухгалтерии, работала и ещё пела в церковном хоре. Когда утром часов в семь наспех выпив кофе и тщательно уложив волосы Мария заводила свой маленький поло, с повтором ключа зажигания нехотя заводился и любовно прихорашивался Мюнхен, город в котором родилась и выросла Мария. Утром бухгалтерия, сдельная работа, потом пару часов сальцы, хор и ближе к ночи показательное выступление в каком- нибудь клубе. Партнеры по танцам менялись часто, для румбы один для ча- ча- ча другой, а постоянный не попадался. Мария не могла выбрать, все такие милые, но разные. Они были разными на вкус и темп. Мария искала своего. Чтобы вот сразу безошибочно сказать: мой. Люди дивились энергии и веселому характеру Марии а Рихард наблюдал за ней уже давно. Иногда он звал Марию окрылить свою небольшую фирму её божественным аудитом. Она прилетала окрыляла и исчезала. В один из таких прилетов Рихард тихонько оставил дела на помощника, сел в свою машину и поехал за марииным поло. Проследив весь день за Марией он увидел и танцевальные занятия и хор и другие фирмы где она работала и в конце концов вечером попал на конкурс румбы в котором Мария с партнером победили. Он был сражен наповал тем что видел. В глубине зала сидел тучный стеснительный Рихард и смотрел как передвигается в пространстве маленькая хрупкая Мария. Они поженились через пару месяцев.
Мария продолжала танцевать и работать. Рихард продолжал работать и смотреть как Мария танцует. Они построили домик, стали разводить цветы и устраивать танцевальные вечера. Детей им бог не дал, видимо, было не зачем. Рихард умер в 15- ую годовщину их свадьбы. Уснул вечером как всегда с Марией на плече и умер во сне, не просыпаясь, видимо, от счастья.
Мария погоревала недолго и принялась жить дальше. Она вела танцевальную студию, контролировала большую фирму, оставшуюся от Рихарда, организовала флористический кружок и уже редко пела в церковном хоре. Конечно хозяйке фирмы, дома в центре Мюнхена и горячей душе нелегко разобраться в круговороте мужчин желающих погреться у костра, но Мария старалась. Дольше двух лет отношения ни с кем не складывались. Мало кто выдерживал темпа Марии и её прозорливых глаз. Однажды утром Мария заметила что двигаться ей не так легко как раньше. Диагноз был не из легких и началась новая фаза в жизни Марии, фаза борьбы с болезнью.
Она изучила много литературы по обширному склерозу, участвовала во всех семинарах врачей и лично связалась с одним немецким светилой по этому вопросу. Светила и пригласил Марию в свой санатароий для лечений болезни которая не лечится. Болезнь, как объяснил Светила была в генетичском коде у Марии, видимо, вместе с тягой к танцам и смеху. Рассматривая генетический код, можно найти всю гамму человеческих возможностей и болезней, только некоторые из вариантов проявляются а некоторые не успевают или спят. Там же в генетическом коде у Марии стояло что в санатории она наконец встретит свою мечту. Роланд был танцор, художник и гей, ему было около шестидесяти, он был строен, подтянул, элегантен и очень чуток к тонкой марииной душе. Каждое утро на тарелке Марии лежала шоколадная зверушка заказанная Роландом в ближайшей кондитерской, он покупал ей вещи фирмы Сесил со скидкой и водил в кино. Иногда давал ей покурить одну сигаретку, тогда они стояли на заднем дворе санатория счастливо курили и смеялись. Роланд в очень модной настоящей тельняшке, широких шортах и стильных тапках и Мария на своей роладке, с прической, в костюме, бриллиантах и обязательно красных ногтях. Мария умерла через полгода.
Роланд классный. Я его тоже люблю.

Людмила Васильевна была человеком волевым, воспитывала сына одна и точно знала, каким он должен быть. Алик должен был многое и четко выполнял распоряжения. " Дисциплина и порядок", - говорила Людмила Васильевна, щедро отвешивая оплеухи над залитыми слезами тетрадками. Алик боготворил мать и боялся её. Годами маленький мальчик мечтал глядя в окно, писал стихи и рисовал на выдранных из черновика листочках. Этими весточками из Прекрасного далека зачитывалась вся школа. Алик имел образ романтического героя. За окном бушевала свобода. Душа Алика летала с весенним ветром по просторам земли и возвращалась ровно к 21.00.
Наконец маленький Алик и душа вырвались из- под всевидящего ока матери. Его замечательные стихи ложились друзьями на гитарные струны, а свобода всё ярче ощущалась с каждым выпитым стаканом вина. Романтический герой был на расхват. Людмила Васильевна старела, понимала что балбес оставался балбесом, а она в своё время была слаба и ремень нужно было применять тщательней.

На Алика охотились женщины. Он боялся баб и клялся себе, что никогда не попадет в их хищные лапы.

Она появилась неожиданно под романтические песни в пьяном угаре общежития. Её девизом " Жертва и Долг" Алик гордился, она открыла ему глаза на самого себя и это было ужасно: он спивался, друзья были сволочами. Алик боготворил новую Людмилу Васильевну, четко выполнял распоряжения, хорошо зарабатывал, воспитывал по известному ему методу детей и вместе с душой мечтал вырваться на свободу. Алик чувствовал замкнутый круг и искал смысл свoей жизни. Ему помогали религиозные секты, изoтерические книги и ветер за окном. Алик бросил пить, соблюдал все посты, переселился от жены в другую комнату и имел образ романтического заключенного. Людмила Васильевна старела, понимала что балбес оставался балбесом, а она плохо его приворожила.

Новая Людмила Васильевна появилась потихоньку. Её девизом было" Эго и Самоистязание", она открыла Алику глаза на самого себя, это было ужасно: он был пленником отсталой женщины и влачил потребительское существование. Новый бог сообщила Алику, что свобода находится у него внутри и нужно заниматься творчеством для осовбождения какой- то там энергии. Маленький Алик стал креативить под щедро раздаваемые оплеухи, плакал и боготворил новоявленную Людмилу Васильевну.

Алик и душа мечтали вырваться на свободу.

Я хочу фотографировать лица. Лица, это то что я люблю. Но они принадлежат людям. И нужно спрашивать разрешения. Хочу чтобы всегда на шее у меня висел фотоаппарат или даже лучше встроенный в лоб такой третий глаз.
Мартин сегодня утром был как всегда, только посмотрел дольше и другими глазами, прозрачно- свинцовыми живыми. Я еще подумала, нет, ничего я не подумала. Потом услышала как он рассказывал одной нашей девочке, которая собирается в монахини постричься что произошло ночью. Мартин такой себе Мартин, лет 26, красивый, модник, иногда со вкусом, польские корни, папа художник- галерист в Майнсе, Мартин приехал к нам учится, играет на гитаре, курит, любит идиотских художников, рисует не скажу что хорошо, плохо рисует. Ну или хорошо рисует. Всё равно. Девушка у него есть, четыре года с перерывами они вместе. Я её видела. Если бы я была мужчиной, мне бы нравились, именно, такие девушки. Миниатюрные брюнетки. Тоненькие, гибкие, длинные волосы, огромные глаза. Смотришь такой девушке в глаза и уже знаешь чего и как она хочет. Так вот эта девушка, уехала в Испанию на практику и сегодня ночью позвонила Мартину и порвала их отношения. Он говорил как он её любит, эту глупую маленькую дурочку...
Мартин монахине рассказывает, а я чувствую что он мне утром глазами уже всё рассказал. В глазах боль и жизнь. Я вот думаю. Боль это признак жизни? Когда у Мартина всё было в порядке, он жевал жвачку и нехотя шутил с нашими раскормленными малолетками, он был маской. Потом Мартин рисовал Матисса одним цветом, цветом своих живых глаз. Йохансен даже спросил всё ли у него в порядке. Он ответил что нет. Почему так? Почему люди оживают от боли?

Опять не сплю и плохо ем, буду писать всякую херню. Почему я его не сфотографировала? Есть ли жизнь на Марсе?

Анечка была глубоко интеллигентным человеком, выдающимся, как некоторые говорили, биоинформатиком с плохой, как ей казалось, сосредоточенностью на изучаемом предмете. Анечке чудилось, что диссертация вышла какой- то поверхностной а тема устаревшей. Ей всегда было неудобно перед коллегами. Многие использовали анечкины разработки в коммерческих целях, продавая их фармацевтическим компаниям и близлежащим заинтересованным. Они далеко не всегда благодарили Анечку за денежные идеи. Но некоторые восхищались анечкиным талантом и считались её друзьями. Анечка старалась себя дисциплинировать и отдаваться науке больше.

Муж Анечки был очень культурным, немножко умным, красивым маменькиным доцентом биологии. Сначала Анечка не поняла почему красивый доцент с его маменькой выбрали именно её, некрасивую, маленькую еврейку и где- то в глубине женского самолюбия теплилась льстивая догадка, что за перспективность. Анечка, наверное, тоже его любила. Первый сын Анечки умер при родах и ей пришлось через две недели вернуться в свой институт. Ей снова неловко было перед коллегами, она их расстроила, а они переживали и сочувствовали ей. С дочкой всё получилось намного лучше, анечкина мама сказала что ребенка просто необходимо родить, иначе она не женщина. Не хотелось расстраивать маму. И Анечка родила и вышла на работу только через два месяца, потому что некому было принимать сессию. Ректор позвонил ей и она с радостью не смогла ему отказать.
Дочка Анечки была не самой умной в классе и Анечка смущенно сидела на родительских собраниях, прорабатывая в голове новые ходы молекул и клеток. Мать Анечки уехала в Израиль и была, по её словам, просто счастлива там. Экзальтированная мама, профессорская дочка и жена, на земле обетованной наконец, научилась жить экономно, говорить "здравствуйте" по- арабски, читать Кастаньеду и любить очень живописную пустыню в окне. А стреляли там довольно редко.

Анечка разработала уникальную идею антирак, на основе которой продвинутые коллеги создали институт, в котором Анечка была рядовым научным сотрудником. На Анечку была вся надежда в антираковой кампании, она не могла подвести людей. Работа приходила в геометирической прогрессии и Анечка, понимая, что никогда её не переделает, уплывала в море своей науки не зная другой радости. В Америку, читать лекции и быть лицом уникального изобретения, поехала Анечка, потому что именно она им и была. Американцы сразу это вычислили. Она моталась по свету и всегда работала, вернее она не знала как может быть по- другому. Портативный компьютер и Анечка были одним целым. Собой, бытом Анечка никогда не занималась, ей нужно было оправдывать надежды миллионов и работать над созданием вещества убивающего плохие клетки. Анечка никогда не знала чего она хочет, но она всегда знала как надо.

В один из перелетов, в задержку рейса она увидела свои ужасные волосы и извиняясь позвонила в салон красоты. Анечка решила что вот теперь есть немножко времени, рейс перенесли на завтра из- за обильного снегопада. Мастер, очень модная и уверенная в себе девушка сказала, что она изменит Анечку до неузнаваемости. Работа шла долго, в зеркало просили не смотреть и Анечка полностью доверилась девушке и даже представляла как она придет в свой институт и как все ахнут и как муж устроит ей романтический вечер и ночь.

Когда Анечка увидела себя в зеркале, что- то произошло. Какой- то сбой системы. Вернее, её полный крах. Автоматом она платила в кассе, нажимала на кнопку лифта. Двери открылись, Анечка зашла в зеркальный куб и обмерла. Посмотрела в глаза своему отражению и ясно увидела ясное. Свою жизнь и то, чего она никак не хотела и не могла замечать. Годы промелькнули в её мозгу и четкие картинки, которые Анечка не видела из- за монитора и долга перед человечеством, ярко высветились. Муж- доцент, принимающий студенток у себя в кабинете под джазовые мотивы и коньячный аромат. Девушки и женщины, совсем не похожие на студенток биофака иногда приходили к доценту парами, держась за руки. Дочь, даже летом носящая одежду с днинными рукавами. Пропажа денег и ценных вещей из дому, упаковки одноразовых шприцев, валяющиеся в разных местах, странные друзья, с дурными блестящими глазами. Явный, бесперспективный диагноз матери, выдаваемый за часто- оперируемую грыжу и знак свыше.
И эта женщина в лифте, умело накрашенная и очень коротко подстриженная, просто не могла быть Анечкой. Кто она такая Анечка не знала. Забытый ноут- бук лежал у кассы. Она нажала на верхнюю кнопку зеркального ящика и вышла на смотровую площадку здания. Никого не было, мороз не покалывал лица. Земли внизу совсем не видно. Снег.

я родилась в хорошей семье, в позднем браке некрасивых и богатых искусствоведа и учителя музыки, в каком- нибудь Китценгене, я бы росла счастливой девочкой, со сколиозом и в очках. А в пять лет, папа дал бы мне скрипку, я бы обрадовалась и у меня бы получилось играть музыку. Меня бы возили в гимназию и в частную музыкальную школу и толстый мальчик альтист меня бы любил. А я бы это чувствовала и играла бы еще лучше. Потом бы я закончила, наверное, мюнхенскую консерваторию и полюбила бы концертную деятельность, а бабушка бы плакала от радости, оттого что я в симфоническом оркестре сижу, играю и переворачиваю ноты, а она меня вырастила и воспитала. Я бы была такая тоненькая и прозрачная и уже знала бы много чего и надевала бы на концерты длинное черное платье.

И однажды сам Andre Rieu, позвал бы меня в свой камерный оркестр. За красоту и хороший слух. Я бы ездила с его камерным по миру и тайно бы его любила, потому что он ... одна сплошная харизма, и Штаруса он играет так легко и публика в восторге. Нас бы показывали по всем музыкальным каналам мира, как Andre Rieu ведет концерт, машет смычком и как я завороженно на него смотрю. Вся такая неземнaя в аляповатых шелковых платьях, с пятой скрипкой.

Вот так жила бы счастливо, до тех пор пока не увидела бы в Вене Башмета, не услышала бы его альт и его игру. Я бы пришла к нему за кулисы и сказала бы что он гений. А он по- английски не очень и по- немецки тоже. Взял бы концертую программку и написал бы: Паганини гений, я- музыкант.

Я бы потом выпила много водки и поняла бы что я не музыкант, а просто так, приложенине к Andre Rieu, который всего лишь шоумен и кроме Штрауса ничего не исполняет, потому что не чувствует тонко, а играет то что выгодно. В тот же вечер я бы сказала Andre Rieu всё что думаю, собрала бы вещи и уехала бы в Китценген, учить детей музыке и любить толстого альтиста, бывшего мальчика.

А концертную программку с надписью Башмета поставила бы в рамку рядом с фотографией бабушки и Паганини.

Жил- был Гоша и он был простой гений. Ему было 24 года, а умен был как Троцкий, писал диссертацию по прикладной математике в Мюнхене, имел благотворительный фонд, рок- группу и девушку супер- модель на черном джипе. Гоша был каким- то еврейским арямнином или наоборот армянским евреем, страшненьким, худым, носил всегда один и тот же свитер и редко мылся. Вся местная гламурь Гошу ненавидела и обожала одновременно, потому что трахал он редко кого, очень был переборчивым и говорил что думал. А думал он, ну... то, что говорил. Девки осуждали, обсуждали, и желали только одного: обратить на себя внимание заносчивого гения. Сарказму Гоши позавидовал бы сам Троцкий. Он иногда снисходил до публики и приходил на вечеринки, высмеять положение вещей, показать свой искрометный юмор, понять что конкурентов ему просто нет и подпитать своё самолюбие жадными женскими взглядами.
Вот. И собрались как- то гламурки. И был день. И была пища. Все их разговоры рано или поздно сводились к Гоше. Тут он и пришел. Девочки растаяли и давай каждая проявлять женственность и ум. Гоша смотрел своими глубоченными глазами, ухмылялся. Потом встрепенулся и начал тереть теорию о том, как люди на зверей похожи. И было слово:
- А вот ты, Ксеня, похожа на маленькую лошадь, ржешь без толку а корма не было и не будет. А ты, Катя, похожа на свинку, ешь много а пользы с тебя пока мало. Ты, Зара, похожа на кошку без хвоста, сама себе хвост отгрызла. Ты, Жени, похожа на ослицу с привязанной морковкой. А ты, Арина, похожа.. ты похожа... странно, но ты похожа на человека.
И ушел быстро. Все посмотрели на Арину и опустили глаза, она получила от Гоши то, о чем ни одна из них и мечтать не могла. Она получила мужское признание. Наверное поэтому, Арина теперь любит Лизу и никакие Гоши ей уже не интересны.

Время по паспорту приближалось к шестидесяти, а жизнь всё никак не начиналась. Его когда- то привели нарядные родители в школу, оставили и ушли. С этим чувством всю дорогу и шел. Интересно было понять как это всё вокруг работает. Как функционирует. Кто, куда, зачем. Система какая? Он думал, что поймет всё, разберется, вот потом жизнь и начнется. Но не складывалось. Учился. Работал. Придумывал механизмы разные. Интересно- то как устроено. Разбираться сначала сложно было, потом варианты начали появлятся разные, возможности. Взаимозаменяемость открылась. Шире смотрел, больше видел. Системы сложные под силу стали.
А жизнь не начиналась. Ждала, наверное. Он женщин еще любил красивых. Недолго только. Захватывающе. Разбирался, ковырялся. Механизмы, как и женщины ломались, приходили в негодность, устаревали. Он новые придумывал. За что премию дадут, похвалят, за что под дых- больно. Дети радовали, иногда рождались. Даже внук появился. Его именем назвали. А жизнь всё медлила. И так чтоб на полную катушку, без оглядки и страха- никогда. Всё не хватало чего- то. Важный элемент выпадал, причем выпадая из системы, становился важным. Жизненно- необходимым. Она и медлила. Не начиналась. Потом в больницу случайно попал. Врач красивая такая, видная.
- Рак, - говорит. Он оторопел сначала, испугался. Минуты две молчал, анализировал, как дальше будет. Потом собрался с силами, спрашивает:
- И что, милая? А жить- то сколько еще смогу? Начнется она когда- нибудь!?
Посмеялись, с врачем- то. Ужинали потом. А жизнь отдавала только глухой болью в боку, так и не начавшись. Он и ждать перестал. Мудреть начал. Всё равно ведь кроме завтра ничего не наступит. Главное, чтобы завтра пришло, а там разберемся. Поковыряемся.

Двое мальчиков лет девяти едут из гимназии домой. Красивые. Глазки у обоих большие, у одного васильковые, изнутри светящиеся, у другого небесно- серые, внимательные. Одежда добротная, дорогая. Рюкзаки тяжеленные на полу стоят. Автобус тоже добротный, новый, велюровые сидения, автоматизирован, дорога показана на встроенном мониторе, остановки загораются, голос приятный извещает названия, всё по минутам, точно по расписанию.
Мальчики говорят о рыбках: цвет и поведение рыбок забавные, продавец так и обещал. Кормить нужно хорошим кормом. По расписанию. Воду менять. Шланг папа купил. Очень красивые рыбки. Почти ни одна не умерла.
Глаза напротив мальчиков сидят, мысли свои наблюдают: чтобы родится вот такими мальчиками тут, долгий путь пройти, наверное, нужно. Даром ведь ничего не дается. Иерархия- то есть. Ну точно есть. Ведь не в Африке- же родились и не в советском роддоме и ни века назад, в войнах и голоде, и не в вечно- свергаемой роскоши. А в достатке и любви родилсь. Светятся дети ею. Любовью- то. Оберегают их неустанно. Как- будто ангелы песню поют. Теперь у мальчиков всё хорошо. Вырастут. Выучатся. Машины. Самолеты. Поездки. Мир перед глазами. Думать много не нужно. Только запоминать, экзамены сдавать. По расписанию всё. Им помогут.
Небесно- серый васильковому тихо:
- А тебе девочки нравятся?
Васильковый загорается ярче, соглашаясь машет головой. На ухо говорит другу имя девочки.
Небесно- серый меняется в лице, серьёзно говорит:
- Очень неплохой выбор.
Замолкают на время. Едут дальше.

Когда он умрет, его будут хоронить, ну или там кремировать. Его сын будет нехотя складывать отцовские вещи. Старые книги, бумаги, диски, фильмы на странном языке. Оставшиеся с прошлого века фотографии. Там отец, мать, бабушка. Он видел всё это давно в детстве, теперь разбирал, понимая что тратит впустую время. Нервничал, ведь за деньги, кто- нибудь, мог сделать это быстро. Но не сложилось. Не хотелось переплачивать. Теперь, торопясь он сваливал всё в коробку, чтобы вынести. Ворошить прошлое, вспоминать, думать не хотелось. И не моглось. И не зачем. Поначалу он хотел взять что- нибудь из вещей отца на память. Сейчас, чувствовал свою излишнюю сентиментальность, сваливая вину за неё на ту странную кровь, которая редко, но давала о себе знать. Пришло трезвое понимание того, что брать в дом лишний хлам он не станет. Отец умер. Они никогда не были близки. Каждый вел свою жизнь. Ожидание отцовских приходов, его молчание и выполнение родительских обязанностей с годами становились привычными и скучными. Взрослея, он стал забывать поздравлять отца с днем рождения и новым годом. Ему прощалось. Отец появлялся сам, когда хотел и когда вспоминал о сыне, сначала часто потом всё реже и реже. Нет, он не будет брать отцовских вещей. Представилось, что когда умрет он сам, уже его сын так же будет перебирать вещи и так же снесет всё в мусор. Он не хотел бы нагружать мальчика своим да еще и дедовским ненужным прошлым.
На пол упала какая- то облезлая картинка, с потрескавшейся краской, облупленная. Красное пятно, то ли цветок, то ли пошлость. Этого он у отца никогда не видел, не помнил чтобы отец покупал картины или рисовал сам. " Наверное подарили"- , подумал сын. Перевернул, прочел надпись почти забытыми им русскими буквами: кто вспомнит тот 2005 ый. И подпись. Он не понял смысла написанных букв. Покрутил картинку, потом поглубже засунул её в коробку и облегченно вздохнув понес свою ношу вниз. Сегодня предстояла церемония прощания с телом. Он пойдет один, без своего маленького сына и его маленькой мамы. Без собаки. Зачем их расстраивать. Заплатить за прощание удалось не дорого. Повезло.

Стелле 76 лет. У неё огромные, небесного цвета глаза. Копна белоснежных седых волос и голубой плащ. Стелла довольно стройна, её перекашивает немного влево и она чуть- чуть сутулится из- за тяжести большой груди. Голова приподнята, глаза- в небе. Стелла красива. Она из тех женщин, которые притягательны и в шесть и 76. Стелла идет по мосту. В мире спокойно как в раю. Облака, Стелла и мост.
Они бесконечны. Всё повторится. Никогда не перестанут плыть облака. Никогда не перестанут идти годы. Листья всегда будут кружить по ветру. Люди будут распускаться и опадать, придавая картине мгновений свой оттенок.
У Стеллы много детей, внуков и правнуков. Она идет не по мосту, она смотрит не в небо.

Когда мне плохо или когда мне хорошо я люблю Шопена. С ним так спокойно, так уверенно. С ним так не страшно. Его музыка- гениальная лирическая  закономерность, её нужно наблюдать и любоваться. Любоваться и благодарить.  С Шопеном можно  бродить по миру как у бога за пазухой. Не бросит,  доведет до логического конца. Всё будет так, как задумано. Или еще лучше.  Шопен это  детский калейдоскоп- как ни повернешь- всё красиво.
Иногда я вижу Шопена. Вижу как он отрывает свои тонкие пальцы от рояля, медленно убирает со лба вьющуюся пепельную прядь. В воздухе еще звучит вальс. Его жемчужно- серые глаза смотрят в окно, там осенний парижский парк и гордые белолицые польки кружат в облаках. Через час опустятся сумерки. Появится Аврора. Она решительно войдет в залу. В брюках, с сигарой. Уставшие глаза, руки в чернилах. Она особенная. Она из ряда вон. Она зарабатывает деньги своим умом. Она спит с любым давшимся в руки. Проспер Мериме и садовник пользуются одинаковым правом на недолгую любовь Авроры. Она независима, она свободна. Она останавливается возле рояля. Шопен встает из-за него, они смотрят друг другу в глаза. Немой вопрос всегда между ними. Почему? Почему они оказались рядом? Он снова садится за инструмент.  Сейчас он ответит. Новым ноктюрном. Когда Шопен играет, свободная Аврора растворяется, и уже другая женщина готова носить на руках этого хрупкого, гениально- ранимого мальчика.  Он не в силах ей отказать.

Они зависимы, они несвободны.  Женская мужественность, мужская женственность. Люди- это сообщающиеся сосуды. Для того и созданы.

В нашем калейдоскопе как не повернешь- всё красиво.

Осень брала высокую ноту, подкуривала у самого солнца и сладким дымом  тлеющих тополиных листьев, спускалась на землю. Этот волшебный Дым, проникая в мозг, привязывал к себе навсегда. Дым возвращал.  Он был лейтмотивом того, чем казалась жизнь. Нюансы, или память, оттеняли музыку осени своими штрихами. Иногда волнующе- запретными, как девятиклассная родопина прикуренная от горящего костра во дворе школы. Иногда сладко- ноющими, как тонкая капризная сигара, замершая в руке на заднем велюровом сидении машины от затяжного маразма, последней, как тогда казалось, любви. Наверное вчера, в память вплыла красивая черная трубка протянутая нищим дедом на незнакомой скамейке незнакомого парка. Очнувшись, я взяла её замерзшими, облупленными руками, подержала рассматривая. Так и не научившись курить, вдохнув душистого Дыма, я отдала трубку старику. - Ну как? - спросил дед беззубой улыбкой и ушел не дождавшись ответа, которого ему никто не собирался давать.

Она сразу, с самого своего рождения чувствовала себя слишком. Сначала она была слишком спокойной, потом слишком толстой, потом слишком глазастой. Она сама себя раздражала. Не только всех вокруг. С детства очень хотелось умереть. Как это сделать она не знала. Благо, в городе часто шли дожди, а в квартире было много книг. И этот самый счастливый миг своей жизни она пронесет через всю, как она надеялась, недолгую жизнь. Вот когда дождь, и сумерки, и никого и книга. Толстой или Бальзак. Главное, чтобы никого рядом. Подтолкнуть под бок старую плюшевую собаку и умереть, пусть не на долго на час, или на два.
А жизнь упорно лезла. Гадкая жизнь, в пыльном, большом городе. И всё было слишком. То она была слишком впечатлительна, то слишком доверчива, то слишком самоуверенна, то слишком глупа. Иногда просто было невыносимо, только она была слишком слаба чтобы со всем этим поконичть. Никогда не попадая в такт, её отшвиривало волной. Дожди перестали идти, книги были прочтены и нужно было жить. Все жили. Зачем? Лучше б они не жили. Так. И она делала всё как люди. Ненавидя себя еще больше за свою тупость и неумение подражать и подигрывать. " Господипомоги"- говорила она себе засыпая и тут же сама себя спрашивала: " Чем, дура? Живи и не дергайся, жди".
Как-то раз она увидела глаза, в которых она заново родилась. Другая. Слишком мягкая и любящая. И это было чудом. Только те глаза принадлежали простому человеку, а простой человек любил простых женщин. Она была для него слишком.
Потом, в совсем другом городе, с зелеными холмами и голубой хвоей, она летела от удара большой машины и чувствовала, что меняется траектория её жизни. Заслужила, дождалась. Она упала на мягкий тротуар, увидела небо и цветы акаций.
Затем были еще глаза и их хозяин не любил простых женщин, он полюбил её, но почему-то не выжил, а она опять летела, уже от другого удара и опять заслужила что-то. Упала возле художественной школы, ей дали краски и хлопали в ладоши, оттого как красиво у неё получалось водить кистью по холсту.
И еще она любила слова. Русскими словами свои чувства. Рисовать. Не правильно, с ошибками, грубо и неумело. Слишком. Теперь она так умирала. Не на долго, на час или на два.

Я вчера видела настоящую сирену. В итальянском ресторанчике. Она вплыла в помещение и заняла всё пространство. Жующие головы на время забыли что нужно делать с едой и стали рассматривать вошедшую девушку. Наверное, родина сирен где- то в Индонезии или Тайване. Эта была оттуда. Невысокая, гибкая, худенькая. На ней не было ничего вызывающего, мягкая юбка ниже колена, такие же мягкие свободные кофточки, маленькие шлепанцы, большая льняная сумка, волосы собраны на затылке продуманным кое- как, и вся она светилась экзотической животностью. В ней было то, что не называется журнальным штампом- сексапильность, а других слов я и не знаю. Хотелось смотреть на её жесты, движения. Завораживающая грация, откровенная женская природа. Вызов. Сирена не умела ходить, она передвигалась особым способом, не касаясь земли. Можеть быть, из-за очень красивой, прогнутой спины и мелких шагов, создавалось впечатление, что она подплывала к бару, потом за один столик, другой, исчезала, опять появлялась. Наконец, она выбрала себе место и села. В это время в ресторане появляется дряхлый немецкий дедушка и с гордым видом садится рядом с ней за столик. Они сидели недалеко, но я не слышала от них ни слова. Как они оказались вместе? Выписал ли он её по каталогу себе, то ли просто заплатил за вечер проведённый с ним? Она резала ему пиццу, потом ела свои макароны. А я всё думала, чувствует ли она, знает ли, что всё внимание было обращено на неё, что куклы за баром, с надутыми губами в стиле прада-эскада, о ней говорят, что верные немецкие мужья жующие сорок два раза положенный в рот кусок, провожают её похотливыми глазами, что мужики с пивом... ну да ладно... Какая разница.
Сирена- экзотическое животное, а экзотическое животное должен кто- то кормить.

Иногда приходилось возвращаться из забытья. Это происходило само собой по неизвестным никому причинам. Приоткрывались тяжелые веки и становились видны декорации. Голубые с облачками, свинцовые тяжелые или просто синие. Разные. Являлся сон и хотелось потрогать это декоративное небо, вдохнуть запах его краски, ощутить его гладкую поверхность или шершавость или воздушность. Проверить на прочность. Хотелось. Очень. Крикнуть им всем:

- Люди, да, нас распяли и бросили тут, но посмотрите, откройте глаза. Люди...

Каждое движение, шевеление пальцев или языка приносило боль. Тупую, невыносимую боль и снова мечталось только об одном, провалится в черную дыру, никогда не просыпаться и не видеть этих манящих небес. И этих распятых.
И ужасную сказку про Иисуса Христа, передающуюся из века в век, никогда не знать и не помнить. Не участвовать в ней.

Она подумала, что видела уже тридцать две весны. Тридцать третья весна появилась неожиданно, в середине дня, раздвигая тяжелые снежные тучи, разливаясь тёплым туркисом на землю. В тридцать третьей весне уже всё было проще и понятней. Нечего было ждать и хотеть, некуда было спешить. Страх расплескать, не донести, то новое, что появилось в ней недавно, прошел. Она твёрдо зашагала улыбаясь солнцу, а то, что появилось в ней,
прижилось и наконец-то забилось. Слова в её голове складывались сами, в узоры голых веток акаций, на фоне неба цвета туркис.
Тридцать третья весна жила уже несколько дней своей жизнью, щедро разливала в воздухе свежий дурман и словно стесняясь показывала набухшие почки шиповника.
Жизнь, внезапно окрашенная цветом туркис не была новой, она была.