Слова медсестры разбудили Гарри окончательно. И уже другими глазами он посмотрел на всё вокруг, другими шагами подошел к пеленальному столу.

Новорожденную, маленькую спину, ножки, головку и всё остальное мыли под краном, промокали пеленкой и стали одевать.
- Ваша жена..., - к Гарри сзади подошел молодой врач принимавший роды, - ну роженица, она... с ней всё в порядке. У неё послеродовой шок. Я уже проконсультировался. Пройдет, должно пройти. Это от болевого стресса. Она молодая. Всё пройдет. Вы только не волнуйтесь.
Гарри не волновался и не понимал почему он теперь должен волноваться.
- Не одевайте ей шапку, - сказал Гарри медсестре возившейся с девочкой, - она не хочет.
Медсестра ловко свернула ребёнка в толстый столбик и дала папе.
- Ну привет,- сказал ей Гарри, - а хочешь, ты будешь не Евой, а Эммой?
Красное, сморщенное личико зашевелилось, поморщилось, и растянуло губки.
- Ой, она улыбается, улыбается,- проговорила медсестра. И забрала Эмму у Гарри, для дальнейших манипуляций.
Олечке вкололи лекарство. Она спала. Гарри подошел ближе, посмотрел ей в лицо, поправил простынь.

Так Эмма начала жить. В больнице её носили туда-сюда, к маме, к папе, мыли, кормили, что-то еще делали. Она лежала с такими же маленькими людьми в люльках, смотрела в потолок или спала. Мир был большим. Иногда белым пространством, иногда тёплым и родным, это была мама, иногда мир пах одеколоном и силой, это был папа. Остальные миры тоже были ничего. Но с мамой, всё-таки, было лучше, вкусней и спокойней, хотя мама и молчала всегда, иногда роняя на Эмму что-то мокрое - слёзы.

В день выписки, во дворе где жили Гарри и Олечка собралась большая толпа, друзей и родственников с цветами и приветственными плакатами, ждущих поздравить новорожденную и её родителей. Когда тройка появилась на горизонте, все приумолкли. Гарри сосредоточенный и серьёзный катил одной рукой коляску, на плече у него висела большая сумка, другой, свободной рукой он вел Олечку. Не ту веселую девченку, какой она уходила в роддом. Совсем другую Олечку.
Праздновать рождение этих трёх людей, можно было без них.

В ту душную ночь начинался август. Гарри стоял прислонившись лбом к оконному стеклу. Почти сутки длились роды. Часы, наверное, спокойно шли своим ходом и только Гарри сегодня не знал времени. Он чувствовал, что его теперь нет. Того, вчерашнего Гарри уже нет. А он, новый, должен будет учиться ходить и разговаривать и жить. Еще он чувствовал, что теперь нет Олечки, а есть то стонущее и кричащее существо, которое вчера было веселой и хорошенькой его подружкой. Судороги перекашивали уже далеко не красивое и совсем не знакомое лицо женщины покрытое сеткой лопнувших капилляров. И это страшное существо становилось с каждым стоном всё ближе. Оно докрикивалось до самой сути Гарри, вростая в него. Гарри видел нечеловеческое страдание, причиной которого был он сам. "Как же так? Что же это? Бедная, бедная девочка, ни за что, никогда я не причиню тебе боли, никогда я не прикоснуть к тебе больше, ты только выживи, выживи". Жернова бесконечных суток перетирали жизнь двух людей в нечто новое. И Гарри слышал то ли хруст их костей, то ли еле слышную музыку. И уже вдаль уносились голоса врачей, совсем стихлали стоны Олечки. Он проваливался в сон и плыл. И если бы не грозовые раскаты и ударившие в окна капли дождя, он бы так и спал стоя...

Когда Олечка первый раз появилась в их аудитории, Гарри что-то чертил в тетради. Его толкнул в бок однокурсник и сказал: " Офигеть". Олечка стояла посреди зала, в очень короткой юбке и красивым жестом поправляла длинную русую челку. " Я таких ног никогда не видел"- продолжил сосед. Гарри оторвал голову от тетради и их с Олечкой глаза встретились. Глаза сказали друг другу: "Наконец- то". И с тех пор они не расставались.
И Олечка и Гарри были из тех людей, у которых всё всегда было хорошо. Счастливчики, которым изначально, не понятно за что, было много дано. Они были красивы, удачливы и веселы до неприличия. Их родители были обеспечены и их любили. Всё давалось легко, по волшебному мановению желания осуществлялись. И казалось, ни что не могло омрачить сказки, зовущейся их жизнью. Даже когда Олечка с испуганными глазами сообщила Гарри, что беременна, Гарри думал над своей реакцией не долго. Во- первых, это еще не скоро, это еще целая вечность, 8 месяцев. Во- вторых, есть родители, они расстроятся сначала, но потом всё равно будут рады и обеспечат их полностью. В- третьих, какая разница. Ну будет ребенок, сын, его родит Олечка, самая красивая Олечка на свете.
- Что делать, что делать. Рожать!- сказал Гарри. И они так счастливо засмеялись оба, и обнявшись отправились отмечать свою новость в кафе.
Больше всего на свете, Олечка, почему то, любила целоваться на людях. Быть целованной, именно, этим высоким, длинно-кудрым красавцем Гарри, было для Олечки наивысшим счастьем. Гарри и Олечка производили на людей разное впечатление. Ими нельзя было не любоваться. Им нельзя было не завидовать. Разные людские сердца, отвлекались от своей боли и теплели, глядя на это молодое, где- то животное счастье.
В тот же день, в том же кафе, между бесконечными поцелуями и шампанским, к их столику подошел представительный человек, положил на столик свою визитную карточку и сказал, что зовет их вдвоём позировать ему для картины " Адам и Ева". Еще человек сказал, что он известный художник и назвал крупную сумму, полагающуюся за позирование в обнаженном виде. Гарри приподнял брови, посмотрел на Олечку, понял её удивленно- заинтересованный взгляд и сказал:
- Хорошо, мы придем,- выждав какое то время, назвал сумму в два раза большую предложенной.
Художник согласился.
Уже на следующий день, они оба стояли в просторной тёплой мастерской художника. И после первых минут непривычной ситуации их мысли успокоились и стали течь привычным своим ходом. Гарри думал о предстоящем футболе и о том что скоро сессия и том, что нужно рассказать родителям о беременности Олечки и главное, друзьям, о том, как он ловко сбил с художника круглую сумму, просто так, развлекаясь. И о том, что отведя в сторону глаза можно видеть обнаженную олечкину грудь и её русые волосы. Художник одергивал Гарри и потом совсем запретил смотреть в Олечкину сторону.
Олечка просто была, она была тем состоянием души, которое никогда не замечаешь в девятнадцать лет, и мыслей у нее никаких не было и не должно было быть. Теперь Гарри принадлежал ей навсегда, а зрачки этого взрослого, красивого мужчины, наливаются какой- то завораживающей силой, когда он поднимает на неё свои глаза, делая набросок картины.

К Гарри подошла медсестра.
- У вас девочка, мама сказала что- Ева.

Лиза никогда не мечтала увидеть этот город. Лиза совсем не умела мечтать. В город, зовущийся чудом, столицей мира и еще как-то, она попала совершенно случайно, по недоразумению.
Автобус туристов, с которыми приехала Лиза, прибыл в город на рассвете. Лиза проснулась окончательно и с подножки прыгнула на тротуар. Утренний ветер нехотя играл ночным мусором, но когда он заметил Лизу, с её широкой юбкой и рыжей шевелюрой, подхватил её тут же, рассматривая и кружа. Лиза весело засмеялась, убирая пряди волос с лица и поняла что дома- хорошо. Вспомнить то, чего никогда не было- очень хорошо.
Она потихоньку отстала от группы и вместе с ветром отправилась встречать рассвет.
Солнце вставало из-за огромного белого собора на горе. Иногда, по настроению, парижское солнце снимало там на ночь келью.
Лизе, конечно, были интересны все эти знаменитые соборы и башни, но почему то совсем не так, как люди, живущие в этом удивительном городе.
Вот женщина в открытом окне. Кутается в халат. На подоконнике стоит чашка кофе и странная кошка, в руке у женщины сигарета, в другой трубка телефона. Она что- то рассказывает, иногда смеется. Лиза притаилась слушая музыку её речи, её смеха. Музыку парижского утра.
" Как же она тут живет?", - думала Лиза, - " наверное она актриса или танцовщица, нет, скорее всего, она хозяйка этой стекольной лавки, муж дует всякие штуки, а она продает когда хочет" . Лиза стала рассматривать витрину со стеклянными фигурками и вазами." Неужели это можно продать?- прагматично размышляла Лиза,- " и сколько нужно денег, чтобы жить тут, снимать квартиру и каждый день встречать солнце из-за белого собора?"
Лиза складывала и вычитала в своей голове что и как, просчитывала ходы. Наверное, потому что Лиза совсем не умела мечтать, она уже знала, что будет тут жить.
На обочине стояло светло-желтое такси. Лиза открыла дверь, села на заднее сидение и что умела сказала по-французски. Молодой таксист медленно оторвал голову от своей газеты, обернулся, внимательно посмотрел на Лизу, улыбнулся, не понял ни слова, и завел машину.

Улицы в городе были широкими с огромными деревьями и старым асфальтом, в трещинах которого прорастала молодая трава.
Полуденной жарой и цветом акаций наступал май.
Ева шла шумной улицей, рассматривая дома, красивые машины, людей. Да, вот тут он жил и рос. Где-то здесь, давно, был его двор, его друзья, он сам. Еве казалось, что она знает тут всё, что это был уже её город...
По бульвару вымощенному брусчаткой, в тени каштанов, старый трамвай тряс Еву в направлении моря. Было жарко, пахло рыбой и сладкими духами. Ева с радостью ступила из душной болтанки на землю. Блестящие чешуйки моря заблестели вдали. Вот оно какое. Ева стала спускаться широкой белой лестницей ведущей на пляжи. Она подходила всё ближе и ближе, к тому что видела впервые в жизни. Такое большое, такое сильное...
Ева зачерпнула ладошкой кусочек моря. "Всего лишь соленая, мутная вода"- подумала Ева,- " и она совсем, ни в чём не виновата".
А у моря была своя жизнь. Своё время, своя роль. Море не знало, да и не могло знать чем оно было в жизнях этих маленьких беззащитных людей, чей век так короток, а рок так суров.
Сегодня, море весело плескало в себе солнце...

Ярким воскрестным днём Гарри остался дома и решил вывести Эмму и Олечку погулять. Эмма ехала в своей сидячей коляске. Ей купили большую красную конфету на палочке и вся природа, всё живое и неживое, было создано только для того чтобы Эмма вот так ехала в коляске, ела свою конфету, иногда вынимая её изо рта, и протягивая в сторону ручку, делясь ею со всем вокруг. Конфета красиво блестела на солнце. К ней прилипали пролетающие мимо мошки и пылинки, а соседская собака не удержалась и лизнула эммину конфету, очень обрадовав этим Эмму и ненадолго расстроив Гарри, который даже хотел выбросить кофнету, но потом как- то передумал или забыл.
Мимо прорычал старый мотоцикл. Остановился. С него встал большой человек в шлеме и стал приближаться к Эмме и её родителям. Человек снял шлем и Гарри с удивлением крикнул:
- Дед!
Это был большой, совсем не старый человек в чёрном, с бородой и длинными связанными на затылке в аккуратный хвост, рыжими с сединой волосами.
Дед ушел из семьи еще до рождения Гарри, честно дождавшись восемнадцатилетия сына. Он ушел в лес. Жил и работал там лесником. Один. Наедине с собой, со своими книгами, музыкой, животными, всем, чему никогда не хватало места в городской тесной квартире гарриной бабки. Всё его существо противилось той нудной фальши среди вещей, купленных за деньги, и денег полученных за вещи. От требований соответствовать каким- то представлениям, начиная от занимаемой должности до выполнения функций в спальне. Задумал дед свой побег давно, присмотрел себе место лесника и ушел, как только это стало возможным.
С детства Гарри слышал, что бабка всегда была в поиске " чего-то более приличного" , она говорила об этом со своими подругами. Немного позже Гарри понял, что так говорилось о мужчинах.
Дед появлялся в жизни Гарри очень редко и неожиданно. Когда Гарри было десять, дед как-то выторговал у бабки и родителей взять к себе внука на недельку. Но уже через пару дней Гарри заскучал в лесу без телевизора и двора. А еще через день прикатила бабка и гордо забрала Гарри на морской курорт.
И вот прошло много лет, виделись они очень редко и сегодня этот большой, пахнущий бензином и дымом человек, обнял Гарри, познкомился с Олечкой и присел возле коляски Эммы.
- Ты кто?,- спорил дед, положил огромную свою руку на лохматую эммину головку и внимательно посмотрел в её светло- зелёные глаза. Эмма не испугалась, не расплакалась, она протянула ему свою конфету. Он взял её и положил себе в рот.
- Спасибо, - с чувством сказал дед, будто бы поблагодарил за что-то очень нужное.
Он выпрямился и улыбаясь сказал:
- Сегодня зайти не могу, приеду завтра, утром. А рыжика этого на лето буду к себе забирать. И никаких возражений.
И ушел.
Дед ехал на своём старом мотоцикле тихо улыбаясь в рыжую бороду и черный шлем, с конфетой во рту. Свершилось. Он получил, то о чем так долго просил. На земле, появилось что- то действительно родное.
На следующее утро, очень рано раздался звонок в дверь. Ввалился дед с огромными корзинами разной лесной снеди. Сгрузил это всё на стол. Снова как вчера присел возле Эммы и вытащил из-за пазухи черной кожаной куртки, маленького котенка.
- Это тебе.
Так у Эммы появилось два первых друга. Котенок и Дед.

- Нет. Не может такого быть, еще рано, еще не может, как же так, он не видел еще моей новой шапки, я не напилась, я голодна, не могут у меня забрать его, не должны, я не могу так больше,- кричала про себя Вера и судорожно перебирала в голове все предпосылки невозможности происходящего. И новая шапка и её голод были холодно отвергнуты, словно Вера, вместо задолженного миллиона принесла своему кредитору фальшивую копейку. Две копейки. Как же так? Почему жизнь, так щедро дарившая, так сладко смеющаяся, жизнь с её запахом кофе, детскими улыбками, вкусом вишен, красками и переливами, эта любимая жизнь, снова её наказывала?
- За что?- спрашивала вслух Вера. И тут же откуда- то изнутри, из самых глубин, как казалось Вере, очень старой её души, приходил ответ. Эта душа, отдавала свои долги. А Вера, сейчас, в этот момент была лишь оболочкой. Оболочкой, которую опять решили закалять и опускать в холодную воду. Вера кричала и плакала. А холодной воды потерь избежать было невозможно. Она уже знала, что пройдет время и она станет другой, она станет сильней. И всё так же будет пахнуть кофе и всё сильней будет прилив. И она родится снова.
Веру и её душу закаляли давно.
Когда они вдруг оказались рядом, Вера боялась. Боялась, что ей всё снится и он исчезнет с первым утренним шумом за окном. Она заглядывала в его глаза и видела там свой страх. Они были словно маленькие котята, оторванные сразу от матери, не помнившие уже её тепла и любви. Они, оба, грелись друг о друга и молчали, боясь нарушить, то хрупкое счастье возникающие в воздухе, когда они были вместе. Животная радость обладания, невозможность подарка, боязнь захлебнуться, неверие. Неверие?
- Нет, я верила! Верила, - кричала про себя Вера снова протягивая найденную копейку своим кредитором.
На этот раз копейку взяли.
Вера вздохнула.