Я бегу по неправдоподобно горизонтальному колосковому полю, стараясь докричаться до материнского молока, бегу, оставляя следы от осыпающегося лугового букета. Мама - незабудка. Кричать – больно. В лёгких застревают колючки, а в переднем кармане цветастого фартучка лежит чёртов револьвер, ударяющий по свихнувшимся коленям хотя бы раз в каждую одичавшую секунду. Материнское молоко не оставило запаха.
Чёртов револьвер был ни при чём, а я мирилась с собой, пересекая черту города, выдыхающего последнее лето в этом году.
Раз выстрел, два вымпел, факелом возгорается прядь волос под лупой теплицы столичного кафе. Я в стакане апельсинового сока пропитываюсь мякотью для прыжка в здоровенное пузо чашки капуччино. Ириски, иглы, конверты, паузы, экстазипростопотанцевалихватит, раз узелок, два завязка, да ты что, это не про нас. Навигаторы, карманные компьютеры и трижды чёртов револьвер в нагрудном кармане офисного стиля. Мама в больнице, она незабудка, а я забываю позвонить ей и навестить запах её молока. Люди уходят, оставив следы, собрав вещи и забыв мелочи. Мелочь валяется, рассыпанная торопливой походкой по скрипичным скрипучестям паркета. А я бегу, не узнавая опалённое колосковое поле, к своим опустевшим платяным шкафам. С тайнами, засохшими цветами и чёртовым револьвером. Тем самым, пластмассовым, из детства, которое не пахло [уже никогда] материнским молоком, а только ситцем цветастого фартучка. Да и то слабо, да и то тошнотворно и пошло.



Чтобы понять, что я снова болезненно страстно влюбилась в свой город, следовало всего лишь быстро-быстро прокатиться по нему в ревущем автомобиле.