Между нежных пальцев июня порхают бабочки с крыльями-кинолентами, отмеряют кадры и бьются о стёкла зажжённых экранов.  Позавчера их клевали февральские голуби, редактируя пилотные серии дождей и короткометражных жизней, а неделю назад сюжетом управляли дворовые мартовские кошки-морозы, обгладывая кости падающих замертво птиц. Люди умеют одеваться по погоде и случаю, находить, куда себя пристроить и выбирать жанры, давиться попкорном, готовить сачки с банками, силки и клетки. Голливудская улыбка или пара выбитых артхаусом зубов, букеты нарциссов в отражениях гримёрок или пара гвоздик для пропущенного мая, свет софитов или фонарик зажигалки из придорожного лета. Не всё ли? Равно… А я мастерить буду мозаики. Хочешь - на спине ногтем, хочешь – пепельницами на столе или обрывками декораций в аплодирующем зале. Разрежу лица и роли маникюрно-маниакальными ножницами, а позже и садовым секатором, чтобы было сложнее собрать текущие в духоте лица полуголых актрис наших взлётных съёмочных площадок. И снова горю, воспламеняюсь головокружениями, чтобы утром дважды оставить записку о своём уходе и дважды найти её непрочитанной, улыбнуться незамеченному падению на ровном месте, не будить, не кричать, не любить, не тосковать и не жаловаться. Знаю я, зачем на окнах сетки. Чтобы насекомые не залетали, а Мухи не вылетали понапрасну. Что, у нас тут проходной двор, что ли? В конце-то концов, в конце-то концов. Слышали, бабочки? Это моё новое заклинание было. В конце-то концов.