Если предыдущая строка завершается
быстротекущей и свёртывающейся субстанцией,
которую мы назовём
для наглядности
просто кодовым словом
кровь,
то значится,
что следующей в списке будет
ну эта, как её там, тоже на -овь заканчивается,
тоже
в каждом стихотворении повторяется вновь
и вновь.

 

 

 

Гибнем миллионами

за гниль милую,

и хоть бы кто кинул пару лилий на могилу нам.

"Нет, - говорят, иронизируя, - перевелись в ларьках лишние лилии".

И, обращаясь куда-то в самую глубину братской этой нашей могилы,

бросают пару фраз,

тому, кто более остальных обессилел:

"А Вы, милочка, сами вон с усами,

сами подозревали, на что ступали

по мокрому асфальту, расстёгивая прямо на ходу Ваш мешающий

налаживанию взаимоотношений плащ

и прочие элементы демисезонной одежды,

оправдываясь тем, что, мол, «душно» и «пусто»,

будто бы от простуды,

 и симптомы те же,

и всё-таки лукавили, утаивая надежду

на то, что ну вот хоть сейчас,

хоть вот в этот вот раз

свершится что-то, по форме напоминающее чувство,

а по пропорциям - чудо,

и в спешке лавировали меж высоковольтных линий

шёпотливых словопередач". 

 

И тут, как во второсортном триллере,

перебивая голоса говорящих,

гремит гром, разливается ливень, небо хмурит

нерасчёсанные позапрошлогодние брови,

рано темнеет, раны отсчитывают секунды

до появления на них крови,

подкрашенной режиссёром поярче

ещё в гримёрке за полтора часа 

до начала этой своей второсортной,

надо во второй раз отметить,

съёмки.

"Кровь имеет рифму, человек имеет человека", -

мысль растекается по древу чем-то красным, по цвету

напоминающим это самое, что ещё полвека

назад рифмовалось со словом цвета рябины и вызывало

непременные ассоциации с образом географической родины,

революции и прочего патриотического завала

в голове, но не относилось к делу напрямую,

а потому, и именно потому, не то потонуло, не то подорвалось на мине,

чем нас не то удивило, не то увеселило, не то просто прошло мимо,

не оставив никаких ассоциаций.

Впрочем, к делу отношения не имеют все эти словесные выкрутасы.

Вернёмся к нашим рифмам и аллитерациям.

 

"Если предыдущая строка завершается

быстротекущей и свёртывающейся субстанцией,

которую мы назовём

для наглядности

просто кодовым словом

кровь,

то значится,

что следующей в списке будет

ну эта, как её там, тоже на -овь заканчивается,

тоже

в каждом стихотворении повторяется вновь

и вновь", -

 

так думается либо в тринадцать от рождения,

либо в полтретьего от двадцатичетырёхчасового

графика и дневного

расписания, нарушаемого непреодолимой порцией энергии,

не вовремя приходящей вместо обильных сновидений и соноотделений,

хотя и подозревающей, что завтра будний день

и снова

рано вставать, вырываться из квартиры в подъезд,

выходить из дома,

имеющего такой-то такой-то номер,

встречать на улице старых знакомых,

бросать им дежурное: "Снова здорово!"

отвечать: "Спасибо - здорова",

и «Нормально. Никаких сложностей»,

отворачиваться и думать: "Как же всё-таки с моей стороны подло

забывать имена и знать должности,

и мысленно называть людей этих вот

старыми своими знакомыми".

Впрочем, говоря об энергии мысли,

той, которая и порождает

больное бессонное наше воображение,

поражает оставшиеся нетронутыми клетки

и рыскает

в поисках новой добычи,

не стоит увлекаться описанием утренно-жизненных обычаев,

отвлечённых от основной темы

нашей с вами беседы.

Рискуя опять побочную линию выискать,

я всё-таки, пожалуй, продолжу

свои пространные речеизречения, и разговороговорения,

и словесные изыски.

Так вот, в тринадцать от рождения

или в полтретьего от еженедельников,

свалив всё на воображение

весьма нездоровое

и некое мыслительное отчуждение,

вполне нормально, вроде бы, рассуждать о том,

что слово, которое, как мы решили, требуется

впредь называть «кровь», имеет рифму с этим самым, другим, которое

оканчивается ребусом

и не требует долгого разъяснения.

Остальные случаи мы берём, разумеется, в частности,

обращая своё внимание

на социальные статусы,

роды занятий,

количество комнат в квартире,

наличие двуспальных кроватей,

маленьких радостей и большого счастья

 и прочие бонусы

в виде, скажем, доставшегося от родителей

трёхэтажного здания

или просто врождённого неадекватного мировосприятия,

о котором при желании или обладая полномочиями и возможностями,

кстати,

можно говорить часами, не затрагивая проблемы морали в

многоспальном этом самом обществе.

И, в общем, следующее думается безоправдательно,

но с какой-то подозрительной искрой

в мысли:

«Кровь имеет рифму, человек имеет кровь

и чего-то ждёт. Ждёт терпеливо.

Иногда идёт на неоправданные разумом риски,

убив, украв, и предварительно создав себе кумира.

А если припомнить и слово, последнее в нашем сегодняшнем списке,

то можно дополнить картину мира

такой вот мыслью:

человека имеет любовь.

Человек имеет человека, крадёт прекрасных Елен,

снова и снова,

из века в век

поклоняется всяческим Афродитам, Венерам,

подиумным длинноногим моделям

и собственной матери,

которую тоже имел когда-то какой-то человек,

которого вы и сами, наверное, знаете.

Не знаете? А разве

не он на руках вас носил после работы по пятницам?

Да-да,

тогда, когда

вы были того возраста, когда сам уже, вроде бы, человек тоже,

а человека иметь ещё не можешь,

и не беспокоишься, что слово на -овь

давно запеклось в эвфемизмах

общежурнальной мысли,

в киосках цветочных,

кафе придорожных

и на обложках пиратских дисков».

...

Перечитываю и становится

вероятно и очевидно, что лучше бы было промолчать или

высказать всё это позже,

когда улеглось и утряслось бы всё

(а мне дальнейшее именно так видится),

и вовсе

не пришлось бы высказывать.

Впрочем,

уже и не хотелось бы, честно говоря, выражаться на людях сложно,

от осознания своей рациональной зрелости,

правильности расстановки

приоритетов и сил,

и не понадобилось бы, срываясь на крик,

 упоминать об

этих двух лилиях,

этих чёртовых Лилиях Брик

на моей собственной братской могиле.

 

 

 

И тогда в одинокой старости, потеряв от маразма голову,

ничего, разумеется, не помня,

и забыв напрочь даже,

как вообще дожила до возраста бабушки,

который в народе зовут преклонным,

не смогла бы посмотреть в свои рукописные бумажки,

вдоль и поперёк изрисованные нервными клетками и штрихами

альбомы

и сказать самой себе: «Милочка, да Вы же сами с усами, сами всё знали.

А были такой вот дурой,

робели при виде выражения чувств на людях

и поклонялись древним безруким скульптурам.

В общем, как уже было сказано: дура дурой».

 

Так что отнекиваюсь от молчания,

и,

заканчивая сбивчивую эту речь,

отрицаю рациональное,

порицаю перечитывание,

умышленно не исправляю,

нарочно ничего не меняю,

чтобы было чем уже через пару лет развлечь

старую и противную бабку Дарью.