Вошел человек неопределенных лет, с неопределенной физиономией, в
такой поре, когда трудно бывает угадать лета; не красив и не дурен, не
высок и не низок ростом, не блондин и не брюнет. Природа не дала ему
никакой резкой, заметной черты, ни дурной, ни хорошей.

Присутствие его ничего
не придаст обществу, так же как отсутствие ничего не отнимет от него.
Остроумия, оригинальности и других особенностей, как особых примет на теле,
в его уме нет.

Может быть, он умел бы по крайней мере рассказать все, что видел и
слышал, и занять хоть этим других, но он нигде не бывал: как родился в
Петербурге, так и не выезжал никуда; следовательно, видел и слышал то, что
знали и другие.

Симпатичен ли такой человек? Любит ли, ненавидит ли, страдает ли?
Должен бы, кажется, и любить, и не любить, и страдать, потому что никто не
избавлен от этого. Но он как-то ухитряется всех любить. Есть такие люди, в
которых, как ни бейся, не возбудить никак духа вражды, мщения и т.п. Что ни
делай с ними, они все ласкаются. Впрочем, надо отдать им справедливость,
что и любовь их, если разделить ее на градусы, до степени жара никогда не
доходит. Хотя про таких людей говорят, что они любят всех и потому добры,
а, в сущности, они никого не любят и добры потому только, что не злы.

Если при таком человеке подадут другие нищему милостыню - и он бросит
ему свой грош, а если обругают, или прогонят, или посмеются - так и он
обругает и посмеется с другими. Богатым его нельзя назвать, потому что он
не богат, а скорее беден; но, решительно бедным тоже не назовешь, потому,
впрочем, только, что много есть беднее его.

Он имеет своего какого-то дохода рублей триста в год, и, сверх того,
он служит в какой-то неважной должности и получает неважное жалованье:
нужды не терпит и денег ни у кого не занимает, а занять у него и подавно в
голову никому не приходит.

В службе у него нет особенного постоянного занятия, потому что никак
не могли заметить сослуживцы и начальники, что он делает хуже, что лучше,
так, чтоб можно было определить, к чему он именно способен. Если дадут
сделать и то и другое, он так сделает, что начальник всегда затрудняется,
как отозваться о его труде; посмотрит, посмотрит, почитает, почитает, да и
скажет только: "Оставьте, я после посмотрю... да, оно почти так, как
нужно".

Никогда не поймаешь на лице его следа заботы, мечты, что бы
показывало, что он в эту минуту беседует сам с собою, или никогда тоже не
увидишь, чтоб он устремил пытливый взгляд на какой-нибудь внешний предмет,
который бы хотел усвоить своему ведению.

Встретится ему знакомый на улице: "Куда?" - спросит. "Да вот иду на
службу, или в магазин, или проведать кого-нибудь". - "Пойдем лучше со мной,
- скажет тот, - на почту или зайдем к портному, или прогуляемся", - и он
идет с ним, заходит и к портному, и на почту, и прогуливается в
противуположную сторону от той, куда шел.

Едва ли кто-нибудь, кроме матери, заметил появление его на свет, очень
немногие замечают его в течение жизни, но, верно, никто не заметит, как он
исчезнет со света; никто не спросит, не пожалеет о нем, никто и не
порадуется его смерти. У него нет ни врагов, ни друзей, но знакомых
множество. Может быть, только похоронная процессия обратит на себя внимание
прохожего, который почтит это неопределенное лицо в первый раз достающеюся
ему почестью - глубоким поклоном; может быть, даже другой, любопытный,
забежит вперед процессии узнать об имени покойника и тут же забудет его.

Весь этот Алексеев, Васильев, Андреев, или как хотите, есть какой-то
неполный, безличный намек на людскую массу, глухое отзвучие, неясный ее
отблеск.

_{Интересно, почему я подумала о себе?}