чутка кровищи и грустноты



Я отдаю команду, и далеко, у самого горизонта, на опушке небольшой рощи расцветают желто-коричневые огненные цветы. По радио я слышу крики и мат: сейчас там перемалываются в кровавую труху два или три взвода из третьей десантной. Командир одного из них кроет меня последними словами. Но мне наплевать, и он прекрасно об этом знает. Встретит меня в части - слова не скажет.

Десантура вообще отличается каким-от нечеловеческим спокойствием. Они как будто средневековые самураи засыпают и просыпаются с мыслью о том, что уже мертвы. Когда есть возможность - они будут всячески орать, куролесить и ломать табуретки об голову. Но когда доходит до дела - они спокойно делают свою работу, в которой смерть - обычная, хотя и не очень приятная рабочая ситуация. Как прокладка кабеля у связистов, или расчет прыжка у навигаторов космофлота.

Канонада смолкает. Я ставлю зум на максимум, рассматривая результаты своих действий. Практически вся роща выкорчевана, среди покореженных деревьев виднеются обгоревшие обломки примерно десятка экзоскелетов. Возможно, пилоты каких-то из них еще живы, но в местном климате это в любом случае ненадолго. Выбраться самостоятельно из покореженной груды металлолома - практически не реально, а вытаскивать их вряд ли кто-то будет. Слева на опушке догорает тяжелый танк. Десантура потихоньку выкапывается из своих укрытий.
- Шмель, - говорю я только что оравшему на меня командиру. - Вы бы не выкапывались раньше времени, мы сейчас еще посылку пришлем.
В ответ мне слышится трехэтажный мат, из которого я впрочем выясняю для себя, что на холме метрах в двухстах за ними окопались “дохуя стрелки ворошиловские”. Даю корректировку стрелкам. Залп. Холм расцветает желто-коричневыми огненными цветами. Шмель опять матерится. На этот раз, кажется, радостно.
В детстве, я часто слышал, что война - это ад. Я никогда не был в аду. Зато сколько я себя помню, я был на войне. С тех пор как в семнадцать лет, насмотревшись патриотических фильмов записался добровольцем. Федерация тогда воевала много, часто и охотно. Воевала со всеми: с сепаратистами, с пиратами, с бастующими шахтерами-заключенными, с какими-то хреновыми инопланетными жуками с шестью глазами, и кислотой вместо крови. Поэтому федерации нужно было много отборного пушечного мяса, поэтому тогда снимались очень хорошие патриотические фильмы.

Когда пятнадцать лет назад, я впервые попал на войну, сказать, что я был шокирован - значит не сказать ничего. Если ты не видел, что делает с людьми взрыв вакуумной бомбы, это очень тяжело себе представить. А я никогда не отличался богатым воображением. Честно говоря, даже последствия выстрела из какого-нибудь рельсотрона, которые тогда встали на вооружение в качестве личного оружия не раз и не два снились мне в кошмарных снах. Такого точно не покажут в кино.

Что изменилось за пятнадцать лет? Ничего. Разве что оружие стало чуток более навороченным, а медики научились воскрешать еще более изуродованные кучи мяса. И патриотические фильмы стали хуже. Хотя, возможно, дело просто во мне.

Возможно это то, самое профессиональное выгорание. Сначала три года в пехоте, с ее кровищей, горелыми трупами и линчеванием мирного населения, вопреки всем инструкциям, уставам, и конвенциям. Потом полгода попытки жить на гражданке, с кошмарными снами и приступами паники, и постоянными драками в барах. А потом военный психиатр, курс каких-то лекарств, и я сам не заметил как оказался в артиллерийской учебке. Так я снова вернулся к войне. Эта сука даже не сказала, что скучает. Нас таких впрочем был в итоге ни один десяток, только в моем выпуске. На деле нас были тысячи, если не сотни тысяч.

Можно ли сказать, что я стал злым и циничным? Не знаю, наверное. Пехотинцем я прошел четыре войны. Одна на Земле, в Центральной Африке, с какими-то полоумными сектантами, верящими в приближение судного дня, у которых несмотря на это были и танки и авиация, одна в бесконечных, похожих на лабиринт шахтах на Марсе, где ссыльные, добывавшие руду начали настоящую революцию. И еще две где-то у черта на рогах, против требовавших независимости колоний.

Когда я стал “богом войны”(хотя тут мы, по честному, уже на втором месте, и настоящий бог войны - это артиллерия орбитальная) я очень быстро перестал вести войнам счет. Какой смысл, если они все одинаковые? Сегодня ты стреляешь практически вслепую, по прячущимся в густом тропическом лесу партизанам, а завтра тебя перебросят в стеклянную пустыню, населенную разумными гигантскими богомолами, от копошения которых уже через час начинает кружиться голова. Ты точно так же получаешь данные от спутников, авиации и наземной разведки, точно так же диктуешь стрелкам координаты, точно так же командуешь “ПЛИ!”, так же орешь на связистов, потерявших ретранслятор в самый неподходящий момент, и так же слушаешь трехэтажный мат пехоты, которую ты случайно накрыл своим залпом.

Как я не стараюсь, я не могу понять: что говорит мне лицо из телепроэктора. Какие-то удивительные истории, про вторжение, про террористов, про вооруженные банд-формирования... “получившие в прошлом независимость бывшие земные колонии обстреляли корабль федерации...” С ума сойти просто.

Это все никак не объясняет мне почему и с кем мы сейчас воюем сейчас за этот одиноко-висящий в космосе кусок льда, и кому он вообще может быть нужен. Впрочем на самом деле, это и не так уж важно. Гораздо важнее, не пропустить правильно рассчитать координаты, которые я дам стрелкам, и вовремя дать залп. Так, чтобы захватить как можно больше чужих, и по-возможности не накрыть своих. Это удается мне гораздо лучше, чем вникать в речи говорящих голов.

У христиан-протестантов была чудесная присказка, что работа - это и есть лучшая молитва. Отличная присказка, как мне кажется. Пусть говорящие головы говорят. Пусть Федерация придумывает войны. Танки и пехота идут в наступление. За горизонтом вспыхивают голубоватые сполохи наших орбитальных друзей. Шмель докладывает о еще одном минометном укреплении. Настало время для еще одной молитвы.