- В любой женской истории всегда есть любовь – или вначале, или в конце.
- В конце – лучше.
- Это смотря какая любовь…
 

- Я в христианский рай не верю, - шепчет она, притулившись головой между его рукой и телом так, что выдыхаемые слова щекочут сосок, и это не даёт мягко сползти в сон.
- Почему?
- А мне там было бы неудобно.
Если не спать, то закурить бы, но правая рука касается её волос, а за пепельницей и вовсе придётся вставать, тогда и она закурит, придётся потом проветривать…
- Ну, вот представь: начала я прямо с завтрашнего дня молиться, каяться, что там ещё положено?.. И попала после смерти в рай. А там уже Витька и Стах. И я каждого из них люблю.
- Ну, и живи с обоими.
Неприятно, конечно. Уж в постели можно было бы и не… Но если показать, что неприятно, будет ещё хуже. Или всё-таки закурить?
- Не-а, никак. Трахаться можно с двумя, а любить – как? Или уж всю душу отдавать или – нафиг нужно? Да и не положено так в раю, наверное…
- Много ты знаешь, что там положено…
- Ну… я пред-по-ла-гаю. Ты сам тоже не знаешь – ты ведь в раю ни разу не был!
- Нет, - улыбается он и думает: «А надо бы заглянуть как-нибудь», - и всё-таки встаёт за пепельницей, ловко выскользнув из-под её рассыпавшихся волос.
Пепельница старая, массивная, квартирный хозяин оставил, а может, кто-то из прежних жильцов. Глиняный шершавый треугольник облезло-коричневый, а вместо углов – оскаленные драконьи морды. Из Китая, наверное. Или из Таиланда – кто их разберёт?
Он забирается обратно под одеяло аккуратно, так чтобы не прижать ненароком размётанные по простыне и подушке пряди.
- Будешь?
- Давай.
Она коротко, но глубоко затягивается, медлит, впуская дым в лёгкие.
- А ещё я бы страшно устала, - наконец, говорит она.
- От рая?
- От себя. Это же одуреть можно – всю вечность быть собой. Тащить на себе рюкзаком и детские обиды, и чьи-то случайные слова, и собственную вину, и чьи-то предательства. И даже однажды виденную задавленную собаку, из-за которой теперь отводишь взгляд от любой старой тряпки, валяющейся у обочины, - тащить.
- А ты представь, что у ворот в рай с тебя всё это снимают. Стоит там такая корзинка, как в аэропорту перед металлоискателем, и ты туда всё складываешь, складываешь, складываешь – пока не станет совсем легко и светло.
- Да, но кто же тогда войдёт в эти ворота? Не я – это уж точно.
Он вспомнил, как два года назад, в метро она плакала, прислонившись головой к какому-то глупому объявлению – то ли рекламе обувного магазина, то ли о новом, невероятно выгодном тарифе. А когда он только собрался что-то спросить, она резко сказала:
- Я даже и пытаться больше не хочу! – и вышла.
А вчера она курила на лавочке в его дворе – просто шла мимо, захотелось где-то присесть и покурить – а он как раз вышел в магазин. Потом он ели мороженное в кафе – она заказала фисташковое – и он спросил:
- А что ты ещё хочешь?
- Покататься на карусели.
И всё это было судьбой, несомненно, никакой вины он за собой не чувствовал, даже поцеловала она его первая – ладно бы от любви, но нет, от одержимости забыть кого-то, по кому были эти давние слёзы в метро.
Ведь нелепо же предупреждать, что твои женщины всегда умирают, где-то там, в своих квартирах и на своих простынях через день-другой просто перестают дышать во сне. Трижды так было, а больше он и пробовать не хочет – то ли бывшая жена к ведьме ходила, то ли такое уж цыганское счастье…
Но тогда она сама сказала, едва-едва успели разомкнуть губы:
- Знаешь, мои мужчины или умирают, или не любят, так что ты меня не люби, пожалуйста, совсем не люби, ты будешь чужой мужчина.
А вот теперь они курят в постели – такой банальный кадр! – и серый дым, как цепь унылого безумия, одна на двоих. Ведь если и есть в жизни место чуду, то только как празднику – фейерверк, новый год – а то что же это за чудеса-то с удушливым запахом формалина?!
Он ткнул сигарету в пепельницу и долго не мог там её задавить – хуже нет вони дотлевающего окурка! А она свою – потухшую – просто уронила и смотрела теперь на него – тёмные глаза, мягкий, оплывающий уже овал лица, верхняя губа с двумя вершинками. Что-то странно сильное чувствовалось в ней, словно гроза или песчаная буря лежала рядом в постели, но и безнадёжно одинокое – кто же, в самом-то деле, поведёт грозу кататься на карусели?
- Вот что, - сказал он, стараясь не заглядывать в чёрные колодцы её глаз, - я сейчас пойду на кухню жарить кофейные зёрна – у меня есть специальная сковородка, маленькая, чугунная. А потом смелю и сварю с имбирным корнем и каплей дынного ликёра. А ты пока можешь проветрить комнату и расправить простыни. Когда я вернусь, мы будем пить кофе и курить, и уж наверное целоваться, но вот чего мы точно не будем делать, так это обрекать себя на любовь или не-любовь. Просто поживём и посмотрим, что из этого получится. Может, и в парк завтра сходим. Карусели, конечно, ещё не работают, но ведь и на санках можно покататься. А смерть, рай и весь прочий пафос запросто могут подождать лет сорок. Согласна?
Она помедлила и кивнула.
«И в самом-то деле, - подумал он, - ну, кто там заметит всего-навсего сорокалетнее отсутствие одного-единственного ангела смерти? Или… - он взглянул в сторону кровати, - … или даже двоих?»

(с) Юля Боровинская.