Здесь нытьё. Нытьё². Очередное нытьё. Нытьё протяжное. Нытьё зычное. Эталонное нытьё. Нытьё как в старые добрые. Овеянное традицией нытьё. Нытьё в исполнении знатока своего дела. Впечатляющее, запоминающееся нытьё. Надо хоть раз в жизни услышать! Не пропустить! Так как сейчас давно уже не ноют. Искусство утеряно. Быть может завтра уже не будет этого нытья. Поноет мастер и скажет баста. Так ныть надобно учиться. Не каждый сходу так заноет. Ной тоже ныл, поной, полной грудью, целой нотой, Ноэль прошел, ныне дни нытья, ныли, ноем и будем ныть, нытики, ноющие своё унылое нытьё.

Год.
Длиной
С язык дога.
Стадии позади.
Даже депрессия.
Все слова сказаны.
Гении процитированы.
Параллели обнаружены.
Несостыковки предъявлены.
К совести и императиву призвано.
Бог просклонён, умаслен, низвергнут.
Яд в душах растекся по всем клеточкам.
Где-то встретил сопротивление и отступил.
Где-то сломал все защиты и завладел, умертвил.
Мы стоим голенькие на ледяном ветру и просимся
Назад в тепло, в объятия друзей, которые ушли навсегда.
Мы потеряли девственность, но не все стали шлюхами и жиголо.
Я благодарен каждому, кто оказался человеком и не пустил в себя жало.
Вас могло бы быть больше, но вас могло бы быть меньше или не быть совсем.
Когда становится невыносимо плохо, я чувствую ваше тепло, вашу руку, ваш локоть.
И так мы выстоим на этом ледяном ветру истории, стоя вместе и вместе встретим весну.

Это странно и страшно, когда едва ли не всем, что образует мой мир, опричь животных инстинктов - язык, образ мыслей, большая часть culture générale - я обязан Петру. Петра сейчас все стали вразнобой защищать от вчерашних путинских примазываний. Мол, тот "окно в Европу" рубил, а этот заколотил. Тот модернизировал, а этот поворачивает страну вспять. Этот создавал империю, когда это еще было относительно своевременно (на век позже Франции и на полтора века раньше Германии), а этот пытается что-то состряпать, когда век империй в классическом понимании давно прошел. Воюет за княжества, как какой-нибудь Людовик XIV. Скоро наверное наймет своего Вобана, чтобы тот ему крепостей настроил вокруг границ. Несмотря на то, что вроде бы всё так, но это только поверхностный взгляд. И узкий.
Петр Первый - читер. Он во имя своих внешнеполитических хотелок, в которых он верно следовал Ивану Грозному, закрепостил крестьянство почти так, как сделал этот Сталин два века спустя. Всякое САМОуправление, ГОРИЗОНТАЛЬНОСТЬ были растоптаны ради САМОдержавия, ВЕРТИКАЛИ. Какие платья при этом носили и какой кофий кушали совершенно не важно. Земских соборов больше не созывалось. Патриаршество было отменено. Церковь стала всего лишь отделом по идеологии при ЦК. Старообрядцам устроили нехилый геноцид. (На Западе многое в сторону политической самостоятельности подтолкнули религиозные конфликты. Потому что самостоятельность религиозная требует самостоятельности политической. И даже вис верса - пример Галиканская-англиканская церкви).
Петр делал именно то, что делал и делает Путин - дарил красивые в блестящей мишуре подарки элитке, тем, кто с ним. Путин дарит чемпионаты мира, олимпиады, Депардье и бутики, полные шмоток. Петр дарил фейерверки, построенные иностранцами дворцы, самую чудовищную в истории хотелку Питер, завезенных иностранцев "числом поболее, ценою подешевле", напомаженные парики и прибамбасы, скрывающие чудовищную милитаризацию, отравившую Россию на столетия вперед. Петр, которого Бердяев по праву назвал "первым большевиком", вполне мог бы подписаться под словами Сталина, сказанными на конференции пром. работников в 1931 году: "Мы отстали от передовых стран на 50–100 лет. Мы должны пробежать это расстояние в десять лет. Либо мы сделаем это, либо нас сомнут." И все побежали. И сам забег стал самоцелью. Вестернизированная элита, особенно после разлагающего манифеста Екатерины "О вольности дворянства", окончательно уверовала в свою избранность и право гнать неразумную чернь вперед в забеге, начатом Петром. (Надпись на "Медном всаднике" красноречиво подчеркивает эту связь). Лишь немногие образованные люди хватались за головы и панически искали выхода. И были справедливо окрещены властью бунтовщиками хуже, чем какие-то грабящие и бузящие банды, наслушавшиеся фейк-ньюз. Пугачевское восстание несло ноль угрозы для самодержавия. "Путешествие из Петербурга в Москву" хоть непосредственной опасности тоже не несло, но было опасным прецедентом. А что если образованный класс массово откажется от работы погонщиками и эта книга лишь первый звоночек? Но тут слава богу подоспел Наполеон и безвольные хлебопашцы слились в экстазе со вчера еще поровшими их до смерти и проигрывающими их в карты офицерами. Каратаевщина. Без сопливых корсиканцев разберемся. Так жены забирают заявление на бьющего мужа из милиции - не сейчас, не до получки, вот Вася в школу пойдет... Потом были прожекты один краше другого, но все они стремились модернизировать политические институты, не трогая фундамента. Вся дальнейшая история - декабристы, народники, первые марксисты - это последовательное увеличение разрыва между возникшим при Петре вестернизированным классом, который рос от дворян до разночинцев и основной массы по преимуществу крестьянского населения. По меткому высказыванию Николая Первого, Россией правили столоначальники. Вяземский добавил бы, что немцы. Если уж не всегда этнические, то всегда ментальные. Правили они так неэффективно, потому что приводные ремни госаппарата висели в созданной Петром пустоте. Так что чиновничий аппарат из тех же немцев в Пруссии мог казаться Гегелю идеальным воплощением мирового духа в истории, а во многом схожий аппарат в России приводил в ужас всех - от Гоголя до маркиза Де Кюстина.
Искусственностью разрыва объясняется и вторичность русской культуры после Петра, которая была преодолена лишь на излете Серебряного века. Тут важно пояснить о чем речь. Вторичность в данном случае ни в коем случае не оскорбление. Просто всё прорывное и новое создавалось в Европе, в России подхватывалось, обряжалось в местный колорит и потом уже предлагалось на суд удивленной Европе. Пушкин наше всё, потому что он отзеркалил махом всю европейскую литературу - от рыцарских романов и сказок до Шекспира, Парни, Байрона и Гюго. Русские обычно тут обижаются, и ссылаются на непереводимость сладчайшего пушкинского слова. Но Гете, Данте и Шекспира читают по всему миру несмотря на подчас вздорные переводы. А вот Пушкина не читают. Он прекрасен, но вторичен. Достоевский вышел из Эжена Сю, как утверждал когда-то Набоков. Он дозагрузил Сю религиозной философией, чем сделал его интересным для иностранцев. Толстой, прекрасный знаток современной ему литературы, опираясь на первые главы написанной за двадцать лет до него "Пармской обители" ("Ватерлоо") создал роман на 1600 страниц. Иностранцы в восторге! Тургенев, не вылезавший из-за границ мимикрировал почти идеально. Мы видим, тут расстояние сократилось уже до нескольких десятилетий. Бодлер публикует "Цветы зла", а в России еще "Шепот, робкое дыханье..." Но как только действительно догнали и стали авангардом - да-да! Предсмертно красным, но стали! - пришел сталинизм, а за ним мещанство, пошлость и посредственность. Угольки фейерверка, зажженного Петром, остывали по Парижам, Берлинам и Прагам. Про музыку давайте пропустим. Глинка, Чайковский, Римский-Корсаков прекрасны, но глубоко вторичны. Глинка написал итальянскую оперу на русский сюжет, Чайковский зеркалил Верди, Римский-Корсаков - Вагнера. Догнали тут тоже только в канун революции и после нее (пока Сталин на задушил своим мещанским вкусом). Первое прорывное искусство в живописи тоже авангард и так же задушенный убогим соцреализмом.

Спор вокруг русской культуры упирается сейчас в то, что может быть и не стоило ломать через колено страну, чтобы через сто лет появились ребята, которые могят не хуже, чем Байрон, Россини и Делакруа. Может быть у нас не было бы Пушкина, Чайковского и Брюллова, но были бы другие имена. Другой, не окарамзиненный язык (не "беседовский", однако). Не шли ресурсы всей страны на то, чтобы "не смяли", чтобы "не смели". На вечные каналы, стройку которых так прекрасно описал Андрей Платонов в "Епифанских шлюзах". На выращивание в лицейских инкубаторах улучшенных модификаций уже живших и бывших, сотворивших своё писателей, музыкантов, художников, зодчих. Модификаций, у которых и выбора-то толком не было, как солидаризоваться с их создателем, единственным в России европейцем. А кто прозревал оказывались в ловушке еще более страшной - ловушке убеждения, что чудовищный петровский разрыв можно перескочить. Через крестьянскую общину, как думал Герцен. Через сознательного рабочего Путиловского завода, как думал Плеханов. Через террор, как думал русский интеллигент Ульянов.

А что делать теперь, когда в голове одно "робкое дыханье", "я вас любил" и "ариозо Онегина"? Запечатление, как в животном мире, когда птенец следует за первым кого увидел, считая его мамой. Мы все - птенцы гнезда читера Петра. Либо "лишние", распознавшие обман люди вроде Чацкого или Печорина. Либо невольники вскормившей нас имперской двуглавой птицы.


Илл. Портал дворца резиденции, Дрезден. Пеликан кормящий своей кровью птенцов. Аллегория власти.


UPD: Именно через этот портал въезжал во дворец-резиденцию Петр Первый, посещая своего незадачливого союзника по Северной войне курфюрста Саксонии и архимаршала Священной Римской империи Августа Сильного.

Это - караван. Могучее течение жизни. Низложение ощетинившейся гибелью пустыни до плывущего и плавающего пообок ландшафта.
Караван взрезает воздух, делит его на две части, а срастается он лишь позади последнего верблюда. Бесшовно. Оглушительному скворчению прожжённого воздуха, караван противопоставляет свой собственный шум от возни, перебранок, неведомого человечьего мельтешения в раскаленности гогочущего дыхания, взмыленных людских загривков и фырканья верблюжих ноздрей.
Караван в движении. Даже, когда стоит. Он роится. Шевелится. Переминаются в говорливом оживлении с ноги на ногу пешие. Подпоясываются, поправляют чалму, чешут набухшие капелью щетины. Хрустят зубчиками чеснока. Бережливо-сладострастно, ревностно и ревниво озираясь припадают к бурдюкам с измерительницей жизни водой. Прислонившись к корзине на боку присевшего верблюда стоял слепец с белыми как вареное яйцо бельмами. Он один повернул лицо солнцу. Нубийцы покачивались взяв друг друга за плечи и подвывали. Пот тек по их эбонитовым телам смешиваясь с кровью и гноем из ран оставленных цепями.
Никто даже не смерил путника взглядом. Его приход стал сигналом и все засобирались. Вероятно первый верблюд уже двинулся, когда путника только завидели. Пока он делал обещанные глотки и без особого трепета, будто отвыкнув от еды, съедал сладчайшие финики, верблюды вблизи стали обсыпаться песком, вставая с протертых костлявых коленей. Люди захаркали, заукутывались, смех и ропот вдруг стихли. Караван был всюду кругом, он распушился, топча песок, толчея сбивала с толку, лишала привычных представлений о пространстве. Сладостной была эта человеческая суета, ощущаемая путником впервые со вчерашнего утра. Тревожно и радостно на сердце, давит мочевой пузырь, дорога, жизнь, люди! Где-то там некая цель, обосновывающая завтра. Не выживание, как у него. Не продлевание неокупаемых мучений. Не продевание нитки в заведомо более узкое ушко, а полнокровная, уверенная в своей несгибаемости поступь, ритм, течение. И он, путник, на время часть этого сгустка жизни, с которой он было распрощался. Встретившие его тоже бесследно растворились, были затянуты потоком, но он помнил о предостережении своего собеседника не пытаться удержать ритм каравана. Тот шел. Темпом, которым, иди он, лишился бы за час последних сил. Даже слепец ступал живо, едва ли не в ногу с повязанным с ним верблюдом. Семенил за слепцом усохший до мощей старик поющий беззубым ртом обрывки пошлых песен. Он шел пританцовывая, перекатываясь, то отставая, то нагоняя ближайшего верблюда, на котором, вместо тюков с пряностями, восседал тучный воин с увесистым копьем. Семенящий старик и тучный воин точно увидят сегодняшний закат. Он же вот-вот вновь окажется посреди толщи щиплющего воздуха.
Путник ждал каравана как спасения, и спасение пришло, но оказалось вовсе не таким, каким представлял его он себе. Не абсолютным, а условным. Новая реальность - быть сохраненным для жизни, но не для торжества. Угроза не устранена. Временно снята её острота. Его жажда наконец обрести покой, достигнув цели - жизни или смерти - не была утолена. Горе медленно осыпалось песком с его плеч, забивалось в поры, глаза, натертости. Очищение спасением откладывается. Караван и сам полон песка. Он не отмоет. Караван слишком мощен, чтобы замечать песок. А он, путник, мал. Ему песок в тягость. Может ли сам человек быть себе караваном? Человек сам собою не заменяем. Упадут старик, слепец с яичным бельмом, прикопают их на привале, вознеся взвойную молитву Творцу, и караван движется дальше. А кто прикопает его? Общиплют стервятники косточки, растаскает ветер, жидкое испарится. А мысли скоро замолкнут и забудутся миром от постоянных смен дня и ночи, как стирается от трения о дорогу ободок колеса.
Целиком (Продолжение следует)

Скоро шажки смешались в мельтешение, в колупание, в борьбу за следующий шажок. Без зноя стало невмоготу. Ночь не стала отдохновением, лишь поддержала его, готовенького, для утра, не дала очухаться. Обида, что не сдох вчера - сейчас бы уже всё было позади; снова перина, но слабее, чем давеча. Путник приложился и загудев под нос, завыв тихонько, приготовился соскользнуть на сей раз взаправду. Без оттяжек. Тем более, что жажда становилась невыносимой. Даже редкие глотки вчера были большим, чем казались. Но теперь из бурдюка только пахло тёплой сыростью.
Вытерев рукавом брови от слизи и слёз, путник с отупением стал разглядывать ступающих к нему наискосок по ровному притоптанному месту между двух пологих барханов нескольких закутанных от солнца фигур. Вероятно, они уже несколько минут направлялись к нему, он же глядел лишь себе под ноги, почти ослепший, не в силах очистить взгляда. Путник завалился в песок. Событие само стремилось к нему, нужды в движении дальше не было. Значение этого события сложно было пока оценить. Это спасение? Отсрочка? Угроза? Угроза! Как нелепа была эта мысль! Соскользнуть в смерть, но без посторонней помощи, в своём темпе. А может всё закончилось? Заимело смысл прищуриться. Лица фигур стали ярче, подходя шедший последним из трех, укутанный по нос в желтый от пота платок, заговорил:

- Ты испугал идущих с нами нубийцев - они приняли тебя за дух, сулящий моровое поветрие. Но духи не оставляют борозды в песке и не отбрасывают тени. Пей сперва, но два-три глотка, иначе срыгнешь всё и попусту изведешь влагу! - они подошли и говоривший сунул путнику бурдюк. Два глотка влились в глотку по сухому, не увлажнив рта, сразу ухнули в нутро, обжигая.
- Я... Я отстал... от каравана, мы шли в Аль-Ксар... Караван бородатого Карима, сусского торговца диковинными животными.
- Раз жив, стало быть отстал вчера в обеденный час... Аллах милостив, он посылает тебе помощь на нелегком пути к Нему. Ты еще не готов предстать перед Всевышним.
- Мудра твоя речь, великодушный спаситель, но по правде сказать, я-то как раз считал, что готов, а теперь сомневаюсь. Ведь будь я готов, то Аллах бы вряд ли ниспослал мне спасенье. Встретить караван в пустыне - свести наши следы в бесконечном пространстве песка и зноя мог только Тот, кто провел эти линии.
- Сведя эти линии в силах Всевышнего провести их дальше, ведь нам не известен его замысел.
- Не известен. - повторил полу-шепотом путник, задумавшись над смыслом этих слов.
- Скоро ты сможешь сделать еще несколько глотков, в караване тебя ждет несколько свежих фиг. Затем мы отправимся дальше. - двое молчаливых спутника обменялись взглядами. - Все верблюды загружены, а путь нас ждет долгий. Знать нельзя наперед какой из наших двенадцати верблюдов достаточно вынослив, чтобы выдержать двойную ношу. Лучше забыть нашу встречу, чем потерять двенадцатую часть товара и остаться без барыша. Нубийцы - сильные люди. Мы едва поспеваем за ними, хоть они и связаны вервью по трое. Я не хочу, чтобы ты отстал по дороге, поэтому ты останешься с Богом искать путь, который окажется короче нашего, потому что идя по нашим следам не имея наших сил ты очень скоро отчаешься, что следы не кончаются ни стоянкой, ни оазисом и сдашься быстрее, чем если пойдёшь искать свой собственный путь. У каждого из нас свой путь, ведущий на небо.
- Я пережду с вами испепеляющий зной, я не умру сегодня, это подарок божьего дня.
- И кто знает какое чудо случится завтра! Быть может сам ангел Джабраил будет ниспослан тебе в помощь, на всё воля Всевышнего.
Двое молчунов помогли путнику подняться. "Фиги, вода. Один божий день. Встречу с караваном я представлял себе иначе. Чего теперь я смогу ждать?"

Ноющие ноги отдавали в крестец, через весь хребет, до шеи, до макушки, будто не было на теле мяса, а остался из всего чувствующего мужчины один скелет, который ветрам только подчистить, зною - подсушить. Песок забился в ранки между пальцев ступни, саднили волдырные мозоли, проступающие между тряпок и ремнистой сети сандалей. Но и сверху дела обстояли не лучше. Рот стал сплошной сухой болячкой идущей от губ через язык к сердцу. Песок на зубах и языке жил своей жизнью, как дорожное крошево на подошве. Последнее на донышке путник оставил на утро, чтобы в последнем рывке наткнуться на оазис, на людей - еще одного изжигающего полдня ему не пережить. Впрочем, грядущая ночь тревожила его куда больше - она вот-вот шла, гряла, крала последний свет в небе без солнца, играла оттенками алого за спиной путника. Изготовилась вступить в свои права. Ему свалиться, упасть где-то на солнцепеке, в блаженном беспамятстве - эта властная мысль наворачивала круги все ближе к червоточинке его сознания, затягиваемая в лунку водоворота. Уже пару часов как он ощущал, что за всем этим наваливается никогда не бывшее с ним - чувство огромное, как гул миллиона пчёл, битьё в огромные барабаны, которые он видел ребенком на торгу, в праздник, оглушительный хор и крик, сопровождающий падение в бесконечной глубины перину. Любая перина когда-то заканчивается, погружение не может быть дольше мгновения, но оно полно неги, усталость разбивается о неё, как перезрелая хурма о доски.
Гудение пока не вытеснило гонящее вперед плетьми беспокойство. Беспокойство, которое во стократ превосходило дюжесть его тела. Когда иссякнет беспокойство, понял он, покинет его и жизнь. А что если беспокойство не иссякнет, а ему просто-напросто нечего и некого больше будет погонять? Под кряжистым наездником с шипованной плетью наперевес сдохнет, неровён час, кляча? Мириад таких мыслей простреливал в набухшей от пота снаружи и крови внутри голове путника и сопровождал его под рыночно-пчелиные рёв и гул бесконечного падения в перину, сулящего отдохновение.
Удивительным образом он не испытывал ни голода, ни жажды. "Лечь костьми", сложить их словно дрова в поленницу. Сейчас.
По отмашке стемнело и сразу стал пробираться под заскорузлые складки холодок, сперва приятный, лижущий раны, затем заставляющий сжиматься сердце. Путник зарылся как мог в еще горячий ото дня песок и мгновенно уснул. Проспав залпом до полуночи, он проснулся. Луна стояла высоко, было зябко, исчез гул, он снова стал собой, заселился в тело, которое пеняло ему теперь за вчерашнее пренебрежение. Даже повернуть голову было в тягость, поэтому она безвольно елозила по песку в поисках менее болезненной позы. Но даже в самых щадящих нельзя было оставаться дольше минуты - они полностью меняли свою натуру и становились очагами пожара или били молнией, заставляя вертеться дальше.
Воды не было, еды не было. Впереди, через несколько часов солнечный шар начнет свой путь по небосводу. Если он не выйдет к людям, если не найдет оазис, то вряд ли переживет полдень. Только путь его не заботил. Все ориентиры были давно стерты. Всюду были люди, всюду манили своей прохладой оазисы и не было их нигде.
Когда путник был ребенком дед чертил посохом на песке своё любимое уравнение и хитро посмеивался, когда внук каждый раз забывал решение и пытался напропалую выдать его полагаясь на память или мнимое озарение. "Ты должен считать, а не гадать! Ты должен проверить каждый мешок с пряностями, чтобы убедиться в выгодности сделки! Если в последнем окажется козий горошек, то к чему ты проверял все предшествующие?" "Я считаю, дед! Мне хотелось порадовать тебя, и ответить быстро!" "Порадуй меня, ответив медленно."
Сейчас он стоял перед таким же уравнением с одной неизвестной - где текут струйки караванов через бесконечные ложбинки барханов. Как проверить все мешки? Жизнь - не сделка. Бесправные не заключают сделок, или же им сбывают козий горошек, которые некоторые еще и принимают за пряности.
Выпростав ноги из песка, путник встал, как встают пьяницы и больные - через четвереньки - и засеменил, узнавая боль, отдаляясь от вчерашних следов, ставших облачной бороздой.
Ночь не кончалась. Ночь полнилась звуками, но путник принимал их за шум вот-вот накатывающего из-под волнистой линии горизонта солнца, которое, само того не зная, изготовлялось раздавить его, как пританцовывающий верблюд давит засохшего скарабея.

Родилось

Сползши, перебирая пятками, с бархана в тень путник отдышался и огляделся. Бархан защищал его от косых лучей вечернего солнца за спиной. Впереди, шагах ста, почти по ровному торчали две запыленные пальмы окруженные то ли колючками, то ли обглоданными кустами. Может быть не пятизвездочный каравансарай, но хоть умыться-побриться-подмыться наскоро, растянуться в тени, зажевав предпоследний зубчик чеснока, прикинуть что делать дальше, а хоть и заночевать. Всяко лучше, чем в песке на семи ветрах. Приближаясь, он понял, что существуют реальные миражи. Они реальней нереальных миражей, которых не существует вовсе, но они тоже обманывают. То, что виделось издалека пылью-песком на листьях пальм было воплощенным тленом - просвечивающим серо-алым предзакатным небом сквозь изъеденный ветром и временем фитокаркас. Мнившееся кустами было причудливыми корнями, какой-то силой вытолкнутыми из некогда дававшей жизнь земли. Сама она, земля, еще несла на себе гримасу недавней смерти - иссеченость трещинами, ныне заполняющимися песком. Ствол пальмы уже опирался когтистым боком в навалившийся песчаный сугроб. Присесть, опереться на него путник поостерегся. Вместо этого он сглотнул комок в горле, зажмурился, чтобы сберечь влагу слез и направил лезвие ножа, которое достал спускаясь к углублению, где раньше был и бил из земли ключ. Зной ещё был нестерпим, и казался еще нестерпимей от собственной путника слабости - почему он не смог придерживаться простого правила глоток в час? И путника охватила надежная тревога, тревожная надежду. Здесь под ногами может быть еще есть мутная, хилая жидкость. Он начал ковырять, но единственная вода, которую он видел в разлетающихся камнях и песке были капли его пота и слюны, которую он остервенело выпускал с каждым выдохом. Когда он высвербил дыру по рукоятку ножа и засунул туда заскорузлый палец он уперся во что мягко-волглое, как поверхность человеческого языка. Проку от этого открытия было ни на грош - зря он иступил нож. Французский поцелуй с землей, отчаянный и страстный - и одним рывком путник вскочил на ноги и с ревом кинулся прочь, проклиная ушедшую жизнь, которая теперь грозила повлечь и его гибель.
"Лучше мираж - думал он - его легче распознать, им легче любоваться, забывшись ненароком или намеренно. Мираж - почтительный спутник. Он играет по правилам. Раз познав его природу, пройдя несколько шагов в его сторону, уже не поверишь в его манящую близость. Он всегда далек ровно настолько, чтобы не всматриваться, наслаждаясь мечтами о невозможном. Засохший оазис не место в воображении. Он существует. Он - есть. Он не спутник. Мимо него пройдешь, не заметишь, а если отправишься к нему, разочаруешься тем, что судьба привела тебя к нему слишком поздно. Засохший оазис не спутник. Он - брат. Потому что он умер точно так, как скоро умрешь ты и поэтому не успел тебе помочь." Подумав так, путник процедил сквозь щербину в передних зубах горячую едва ощутимую каплю и впервые задумался о том, как провести близящуюся холодную ночь. Ко всему прочему, он рисковал быть съеденным весьма многочисленной живностью, выходящей с наступлением темноты из своих укрытий.

Отставший от каравана купец брёл через маслянистую, потрескивающую кровью в ушах жару все полуденные часы. В его решении идти назад сказался и опыт предыдущих путешествий, и надежда, что ветер и его собственная бестолковость не позволят исчезнуть с глаз всем приметам прошедшей тем же путём накануне вечером дюжине верблюдов и горстке шумных потных халатов. Ещё что-то необъяснимое, детское, заставляющее нас если и бежать, то назад. Впереди следы от ушедшего с прохладой рассвета каравана были ещё едва различимы в песке. Путник мог и броситься по ним, может быть его ждали чуть дальше сплёвывая сквозь ухмылку, с укоризненными переглядываниями, но он решил, окончательно решил идти именно назад.
В первый час он еще находил у подъема на бархан, на солнцепёке разжеванную и выплюнутую фигу, то ли в крови, то ли в масле повязку и радостно вздрагивая находке, понимал, что не сбился с пути. Но теперь следующий след предательски запаздывал, очередная верблюжья куча, спасительный обрывок человеческого мира, нарушал привычный ритм возвращения домой. Путник решил, что это всё море зноя, через которое теперь приходилось плыть, упираясь коленями в волны воздуха, помутило его зрение. Каждый удар сердца безжалостно удалял путника от последнего знака, вовсе не приближая идущий за ним. В одно мгновение тревога стремительно стала огромной, достигнув оглушающей рёвом височных жил уверенности - путь потерян!
С этого момента его понесло беспокойство, а мысли вокруг плясали оптимистический хоровод. Это недоразумение. Далеко он уйти не мог. Где-то рядом. Отупел от жары. Вон там не клочок ли верблюжей шерсти гоняет по дюне ветер? Так проваландался путник битый час, под закатывающим рукава зенитным солнцем, не замечая как в бодром отчаянии тело по приказу ошалелой головы сжигает те основные силы, наличие которых отличает путника в пути от путника в беде. Наконец, он обессилел от бестолковой суеты, почти ослеп от пота капающего с бровей в глаза и уселся в жаровню песка, укрывшись с головой полой халата от апогейного пекла.
Не раз в прошлых своих путешествиях по пустыне видел он миражи. Они проплывали мимо в слоёной и пузырчатой дали, где желтизна земли переходила в желтизну неба. Но путь каравана неизбежно вёл к оазисам, впрочем издали от миражей неотличимым. Мираж, как Луна следовал за тобой, недоступный как складка земли и неба. Оазис с каждым шагом в его направлении приобретал очертания, как выплывающая из-под воды красавица. Плеск воды, ожившие тенистым чудом голоса, остывающие под веками счастливые глаза, истома в теле прислоненном к стволу шершавой даже сквозь халат пальмы ... Таким вспоминался путнику оазис. И таким он хотел бы видеть его сейчас. Но как быть с миражами? Перед ним было две возможных стратегии и каждая имела свои преимущества.
Первая заключалась в том, чтобы следовать за каждым появляющимся миражом выясняя не оазис ли он. Сейчас, когда ясно, что с наскока дороги назад ему не отыскать, только на оазис упование не испарилось. У них гостили караваны. Там он без труда сумел бы выжить несколько дней и ночей дожидаясь спасения, питая силы водой в избытке и сберегая их недвижимостью. За каждым миражом мог скрываться оазис. Теперь путник остро позавидовал караванам, следующим от оазиса к оазису, не отвлекаясь на кривляния обманок. Но это был не его случай. Не его случай и случай дурачка, который блуждая по пустыне как по рынку натыкается на оазисы ежечасно. Который и хотел бы пострадать, побродить, но вот те на, опять что же, это ручей журчит, опять эта жухлая пыльная зелень. Будь он одним из таких счастливчиков уж точно бы не заплутал бы так. Остаётся идти за каждым миражом с проверкой, сверяться не оазис ли и идти дальше. И так пока хватит сил. До последней капли тухлой воды в бурдюке. Вдруг мираж перестанет лукаво отступать, с каждым шагом прорезаясь невидимой доселе деталью в бурлении рассерженного на песок воздуха?
Вторая стратегия была отсроченным концом. Без тени надежды, без ожога разочарования. Идти так, как если бы он сам себе караван и знает где его облюбованный оазис. Как если бы все эти миражи-шмиражи ему были до факела. Не пускаться в их дьявольскую игру, а идти по пути проложенном ему самим Господом. Если путь приведет его к оазису, то он торжествующе воскликнет: я не брел по пустыне за миражами, испуская силы в обиде на собственную легковерность. Я не устремился в глубины моря, открывая все подряд ракушки в поисках жемчужины жизни. Если путь приведёт в никуда и тьма налетит, одурманит, повяжет и скрутит одеревеневшие колени, набьётся в ноздри, засаднит на кровавых трещинах губ, заскрежещет на зубах, забьется с кашлем в изможденные легкие, тогда он успеет предпослать тьме крик гаснущей мысли: Господь привел меня к моей жемчужине. Я не видел соблазна, сберёг силы, мой путь был прям и привёл меня по слюдяной складке воздуха у горизонта на небеса.

Урия, Батшеба и Давид