короткие рассказы * Кафка СОДРУЖЕСТВО НЕГОДЯЕВ * Косаговский ОТКРЫТОЕ ОКНО * Зощенко АРИСТОКРАТКА |
|
Франц Кафка
содружество
подлецов
Было некогда содружество подлецов, то есть это были не подлецы, а обыкновенные люди. Они всегда держались вместе. Если, например, кто-то из них подловатым образом делал несчастным кого-то постороннего, не принадлежащего к их ассоциации, — то есть опять-таки ничего подлого тут не было, все делалось как обычно, как принято делать — и затем исповедовался перед содружеством, они это разбирали, выносили об этом суждение, налагали взыскание, прощали и так далее. Зла никому не желали, интересы отдельных лиц и ассоциации соблюдались строго, и исповедующемуся подыгрывали:
«Что? Из-за этого ты огорчаешься? Ты же сделал то, что само собой разумелось, поступил так, как должен был поступить. Все другое было бы непонятно. Ты просто перевозбужден. Приди в себя!»
Так они всегда держались вместе, даже после смерти они не выходили из содружества, а хороводом возносились на небо. В общем, полет их являл картину чистейшей детской невинности.
Но поскольку перед небом все разбивается на свои составные части, они падали поистине каменными глыбами.
Юрий Косаговский
РАСКРЫТОЕ
ОКНО
вид из окна - это надежды и предчувствия, а иначе, почему мы всегда подойдем и взглянем? Неужели только на всякий случай, посмотреть, как бежать в случае опасности? А это наверно от детских игр с самим собой. А может быть и то и другое. Но все-таки, посмотрев, как спускаться, потом смотришь и пытаешься найти в себе чувство очарования и тишины... и чуткости. Так ведь?
Я зашел в Нотариальную контору, кажется N8, и увидел очередь. Приподнятость с меня слетела как шляпа при сильном ветре, когда я узнал, кто «последний» в этой очереди и стал одним из существ в этой цепочке вдоль стены на стульях. И я тут же заерзал, как-то не хотелось сидеть как вареная репа или свекла. Оглянулся я... и стал смотреть в окно, даже приоткрыл ставню для запахов, чтобы с улицы долетали: свежим воздухом, дождем или наоборот зелеными листьями.
Но в окне, как я ни вглядывался, я ничего не увидел. Странно. Там мог бы я увидеть: и дерево у стены, и окна другого дома, край крыши. Но и домов-то не было, было пусто. Как в дыре. Или как в телевизоре, когда все кончилось. Почему-то не в окне, а наоборот во мне где-то виделись картины моей прошлой жизни: как я изменял жене, как она плакала, кричала, как я сам уходил от нее в слезах. Но я не видел ни себя, ни ее в этих картинах, не видел ее или моих слез. Я не видел ничего. Даже не слышал голосов - просто в тишине, как будто на дне какого-то мутного потока мелькали не-то пятна, не-то что-то проплывало в воде - прошлогодние листья, клочки бумаги или водоросли, оторвавшиеся или грязные серые тряпки. Это и было мое прошлое. Я знал, это со мной такое бывало, я не удивился. Я только вздохнул привычно, как бы соглашаясь со своей судьбой. И тогда я увидел все-таки бледные очертания жизни, по которой еще предстояло идти, из-за которой я и оказался у нотариуса. Не оступиться бы еще - подумал я - чтобы из бледной этой жизни в пустоту бы не попасть. Эх, не оступиться бы туда, черт - подумал я, не отрываясь от окна.
Была то ли весна мокрая, то ли лето неяркое? Я сидел в очереди, разглядывая людей, тоже тихих от своих забот, как и я .
Михаил Зощенко
АРИСТОКРАТКА
Я, братцы мои, не люблю баб, которые в шляпках. Ежели баба в шляпке, ежели чулочки на ней фильдекосовые, или мопсик у ней на руках, или зуб золотой, то такая аристократка мне и не баба вовсе, а гладкое место.
А в свое время я, конечно, увлекался одной аристократкой. Гулял с ней, и в театр водил. В театре-то все и вышло. В театре она и развернула свою идеологию во всем объеме.
А встретился я с ней во дворе дома. На собрании. Гляжу, стоит этакая фря. Чулочки на ней, зуб золоченый.
— Откуда, — говорю, — ты, гражданка? Из какого номера?
— Я, — говорит, — из седьмого.
— Пожалуйста, — говорю, — живите.
И сразу как-то она мне ужасно понравилась. Зачастил я к ней. В седьмой номер. Бывало, приду, как лицо официальное. Дескать, как у вас, гражданка, в смысле порчи водопровода и уборной? Действует?
— Да, — отвечает, — действует.
И сама кутается в байковый платок, и ни мур-мур больше. Только глазами стрижет. И зуб во рте блестит. Походил я к ней месяц — привыкла. Стала подробней отвечать. Дескать, действует водопровод, спасибо вам, Григорий Иванович.
Дальше — больше, стали мы с ней по улицам гулять. Выйдем на улицу, а она велит себя под руку принять. Приму ее под руку и волочусь, что щука. И чего сказать — не знаю, и перед народом совестно.
Ну а раз она мне и говорит:
— Что вы, говорит, меня все по улицам водите? Аж голова закрутилась. Вы бы, говорит, как кавалер и у власти, сводили бы меня, например, в театр.
— Можно, — говорю.
И как раз на другой день прислала комячейка билеты в оперу. Один билет я получил, а другой мне Васька-слесарь пожертвовал.
На билеты я не посмотрел, а они разные. Который мой — внизу сидеть, а который Васькин — аж на самой галерейке.
Вот мы и пошли. Сели в театр. Она села на мой билет, я на Васькин. Сижу на верхотурьи и ни хрена не вижу. А ежели нагнуться через барьер, то ее вижу. Хотя плохо.
Поскучал я, поскучал, вниз сошел. Гляжу — антракт. А она в антракте ходит.
— Здравствуйте, — говорю.
— Здравствуйте.
— Интересно, — говорю, — действует ли тут водопровод?
— Не знаю, — говорит.
И сама в буфет прет. Я за ней. Ходит она по буфету и на стойку смотрит. А на стойке блюдо. На блюде пирожные.
А я этаким гусем, этаким буржуем нерезанным вьюсь вокруг нее и предлагаю:
— Ежели, — говорю, — вам охота скушать одно пирожное, то не стесняйтесь. Я заплачу.
— Мерси, — говорит.
И вдруг подходит развратной походкой к блюду и цоп с кремом и жрет.
А денег у меня — кот наплакал. Самое большое что на три пирожных. Она кушает, а я с беспокойством по карманам шарю, смотрю рукой, сколько у меня денег. А денег — с гулькин нос.
Съела она с кремом, цоп другое. Я аж крякнул. И молчу. Взяла меня этакая буржуйская стыдливость. Дескать, кавалер, а не при деньгах.
Я хожу вокруг нее, что петух, а она хохочет и на комплименты напрашивается.
Я говорю:
— Не пора ли нам в театр сесть? Звонили, может быть.
А она говорит:
— Нет.
И берет третье. Я говорю:
— Натощак — не много ли? Может вытошнить.
А она:
— Нет, — говорит, — мы привыкшие.
И берет четвертое. Тут ударила мне кровь в голову.
— Ложи, — говорю, — взад!
А она испужалась. Открыла рот. А во рте зуб блестит. А мне будто попала вожжа под хвост. Все равно, думаю, теперь с ней не гулять.
— Ложи, — говорю, — к чертовой матери!
Положила она назад. А я говорю хозяину:
— Сколько с нас за скушанные три пирожные?
А хозяин держится индифферентно — ваньку валяет.
— С вас, — говорит, — за скушанные четыре штуки столько-то.
— Как, — говорю, — за четыре? Когда четвертое в блюде находится.
— Нету, — отвечает, — хотя оно и в блюде находится, но надкус на ем сделан и пальцем смято.
— Как, — говорю, — надкус, помилуйте. Это ваши смешные фантазии.
А хозяин держится индифферентно — перед рожей руками крутит.
Ну, народ, конечно, собрался. Эксперты. Одни говорят — надкус сделан, другие — нету.
А я вывернул карманы — всякое, конечно, барахло на пол вывалилось — народ хохочет. А мне не смешно. Я деньги считаю.
Сосчитал деньги — в обрез за четыре штуки. Зря, мать честная, спорил.
Заплатил. Обращаюсь к даме:
— Докушивайте, — говорю, — гражданка. Заплачено.
А дама не двигается. И конфузится докушивать.
А тут какой-то дядя ввязался.
— Давай, — говорит, — я докушаю.
И докушал, сволочь. За мои деньги.
Сели мы в театр. Досмотрели оперу. И домой. А у дома она мне и говорит:
— Довольно свинство с вашей стороны. Которые без денег — не ездют с дамами.
А я говорю:
— Не в деньгах, гражданка, счастье. Извините за выражение.
Так мы с ней и разошлись. Не нравятся мне аристократки.
--=-
|
| Рубрики: | -=-* р а с с к а з ы *-=- Muzem Rondizm представляет имена и проекты |
| Комментировать | « Пред. запись — К дневнику — След. запись » | Страницы: [1] [Новые] |
