Ю Р И Й   К О С А Г О В С К И Й

Мне давно советовали описать разные эпизоды своей жизни, но ведь это хорошо по вдохновению устного рассказа чьего-то невольно вспомнить что-то и свое. Но, правда, у меня есть другой «толчок», меня поместили в «Склифосов­ского» на операцию, и собираются все это произвести за 3 недели. Вот эти три недели и будут моими воспоминаниями.

В комнате со мной лежит еще директор лицея с математическим уклоном из Баку и антрополог из Москвы, доктор наук, не только приятный человек, но и ближе мне по возрасту, с ним я буду рад подружиться. Ну вот, мысленно им можно и рассказывать мои воспоминания.

    12.30 ночи     

………._-1-_……….

моя мама была детским врачом и работала иногда в детских садах. Однажды и меня пометили в ­детский сад. Сначала мне было интересно увидеть большое количество того, чего я раньше не видел: в таком количестве людей маленьких по размеру и таких немножко ненормальных, легкомысленных, и непредска­зуемых, и своевольных, и капризных, и все такое прочее. Однако среди них были очень привлека­тельные человечки – девочки. Они так были красивы по повадкам, да и личики, и глаза, и прически, и руки у них были гораздо красивее чем у мальчиков. Но все их прелести затмил «мертвый час», все легли по постелям, и нельзя было разговаривать и вставать. Такое насилие мне не понравилось, а его никто и не выполнял, начали кидаться подушками, и это мне тоже не понравилось – короче говоря, я пренебрег красотами юных дам и вылез в окно, и ушел крадучись домой. И мама меня не ругала, и не заставила вернуться обратно – таким образом, я был в детском саду один раз и этого мне было вполне достаточно, больше меня туда не тянуло.

Поскольку речь зашла о прекрасных юных дамочках, то расскажу, как я раньше с ними общался, вернее они со мной. Я видимо гулял около подъезда своего дома. И вскоре был оприходован более активными и конструктивно мыслящими девочками, образовавшими из разрозненных детей объединенное общество «больных» и «врачей». Эти игры носили несколько или прямо-таки эротический характер – трудно сказать. А может быть скрытно-эротический характер. Во всяком случае, выстраивалась очередь к «врачу» на «медосмотр». И когда очередь доходила до «больного» ему командовали снимать штаны, и осматривался его мужской инструмент, и даже намазывался, по-моему, сливочным маслом.

В этой квартире, помню, был полумрак, огромные комнаты и огромные шторы, обширные площади крашеных полов, и никакого уюта.

До сих пор у меня двойственное чувство к этим эротическим играм: с одной стороны, восторг от замечательных уловок для замечатель­ных и приятных по ощущениям занятий, а с другой стороны, холоднаянеуютность чужого дома.

………._-2-_……….

Если уж коснулись моей матери, то стоит еще рассказать о ней. Она была очень необычной девушкой: сначала поступила учиться в институт «Стали и сплавов», потом поступила и проучилась пол года в Академии художеств, по живописи, потом по скульптуре, потом и оттуда ушла в медицинский (наверно подумала, что у нее будет ребенок и его надо будет лечить) и стала педиатром. А еще поднималась со студентами на какие-то горы Ала-Тау с ледниками без всякой экипировки. По ее словам, везде она производила впечатление - на ее картины сбегались студенты смотреть, на ее скульптуры тоже сбегались студенты, а в медицинском институте профессор говорил: если Галину Ежкову разрезать на четыре части – то будет четыре талантливых студента; а из ее туфелек те же преподаватели пили шампанское. Все это регулярно я слышал в детстве. А еще и такое, если ей задавали вопрос, на который она не знала ответа, то она говорила: одну секундочку, давайте, подумаем и порассуж­да­ем – и тут же на ­ходу находила искомое. Или, отвечая по какому-то вопросу, давала исчерпы­вающий ответ, а потом добавляла, «но вот сейчас мне подумалось, что механизм заболевания может быть несколько иным», и излагала новую точку зрения, к восторгу преподавателя и к изумлению студентов. Для меня это было полезно, в результате видимо этих ее рассказов, я как подражающее животное (ведь человек это общественное и подражающее животное), я любил и люблю рассуждать, может быть даже и раздражая окружающих дерзостью рассуждений, не спросясь разрешения на то и не имея никакого образования официального в этой области.

В качестве примера я вспомнил сейчас, как я взялся читать лекции по эстетике (я выпустил книжку, она попалась кое-кому на глаза и мне позвонили, и попросили прочесть какой-нибудь курс по эстетике для студентов журналистов), и я прочитал, сам разработав темы, и, не открыв ни одного учебника, чтобы не испортить вдруг себе вдохновение и настроение. Единственно, что я посмотрел в словарь и прочитал, что эстетика, слово происходящее с греческого «эстетикус» -означавшее «чувствую­щий». Дальше я сказал сам себе, чувствование – это то, чем я занимаюсь всю жизнь как поэт и художник, и композитор, прочту им лекции об этом.  Конечно, я боялся читать – а вдруг иссякнет вдохновение говорить через 10 минут? Ну, думаю, буду показывать слайды и сам задавать вопросы в темноте, а там время пройдет. Но поленился ехать по магазинам, искать материалы, и денег пожалел тратить на слайды. А в случае провала, думал я, скажу, ах, извините, мол, я все-таки художник или литератор, или композитор, но не лектор. Однако тщательно выстроил материал, придумав темы и записав на бумажке последо­вательность, на каких примерах она разворачивается, эта тема какая-нибудь, начал читать лекции. И все пять лекций заканчивались почти минута в минуту, особен­но первая – точно два часа. (Прочитав так пять лекций, я понял, что такая удача больше может и не повториться, и когда мне предложили через некоторое время опять прочитать свой курс, то дальше я продолжать отказался, да и я очень устал, еще никогда не жил такой напряженной жизнью - 2 часа лекций в неделю!).

Целую неделю я готовился, думал и продумывал, потом два часа говорил, а потом приходил домой и записывал сказанное. Посколь­ку я всю жизнь писал рассказы, а рассказ это модель жизненной ситуации, я наловчился в этом деле, и мне ничего не стоило (глядя на свои конспектики к тому же) восстанавливать свои импровизации при чтении лекции.

В результате я прибрел ни с чем не сравнимый подарок – книгу лекций по эстетике, которую бы я сам по себе никогда бы не собрался написать, если бы ни этот эпизод с чтением лекций.

То есть все мысли, которые раньше я выска­зывал в беседах с людьми, и даже новые мысли, пришедшие ко мне в процессе подготовки какой-нибудь темы, и составили целую книгу по эстетике.

А другой пример моего безосновательного размышления связан с водопроводными трубами. Я прочитал в газете и ужаснулся, что в стране много потери металла на толстых водопроводных трубах. Я стал лихорадочно думать, и придумал делать трубы тонкие, но двойные. Стал звонить своим друзьям кандидатам наук и рассказывать, а они смеялись нахальным кандидатским смехом, дескать - чушь собачья. А лет через десять читаю какой-то журнал, то ли «Техника молодежи», то ли «Знание – сила», то ли «Наука и жизнь», и оказывается, это все придумал и описал некий наш соотечественник, аж сто лет назад. С тех пор я стал очень доверять своим размышлениям, и чаще их записывать, и жить стало интересней.

Но не только так мама стимулировала мою деятельность. Помню, она говорила мне, придут гости, дескать, и надо, чтобы в доме было красиво, наведи порядок на площадке перед зеркалом. Я спрашивал: «Большие флаконы посередине, а маленькие по краям?», «Нет», - говорила она. «Маленькие посере­дине,  а большие по краям?» «Нет», - отвечала она. «А как же?» - спрашивал я. «Ну, вот как ты решишь, так и будет красиво», - отвечала она, и я понял навсегда, что красивое - это, когда ты что-то взвешиваешь лично на весах своего чувства, сердца и разума. Но не тогда когда выполняешь указания. Это был самый важный урок для меня и как для живописца, так и для поэта или музыканта.

С высоты 10 этажа в окно своей палаты я посмотрел сейчас на город, услышав сильный шум (оказалось, что страшный ливень) и удивился – он весь утонул в сером тумане, едва выглядывало несколько домов. Казалось, что дома собрались в кучу от дождя в каком-то дворе, как дети в разных майках и разных возрастов.

………._-3-_……….

Легко посеять сорняк,

но трудно избавиться от его урожая

Но вот видимо облако прошло, а может, опорожнилось от воды и стало светлее над городом, видимость раздвинулась, и шум ослабел в половину. Интересно.

 Настроение у меня унылое слегка, я неуклюже пошутил кое с кем, и никак не расхлебаю неловкости возникшей от нее. Мы с Таней решили, что операцию пусть делает заведующий отделением – потому, что мы с ним как-то сблизились, подру­жились, а с профессором это как-то все было с запозданием и не в такой степени. Но как об этом объявить профессору? Вчера я провел чудесное время в беседах с заведующим за чаем. В конце я поделился сомнениями, и он, отреагировал на мое беспокойство по поводу профессора, сказав, что проведет подготовку почвы. Я спросил его, может заявить профессору, что мы решили выбрать Вас и вот советуемся, правильно ли мы  доверились,  и  т. д. заведующий стоял в задумчивости, дескать, может быть и так.

Утром они оба появляются у моей постели, я после легкой беседы и решил смело, шутя разрешить эту тему. Так и так, ну и, мол, выбрали его делать операцию, как вы думаете, справится он?

-В каком смысле? - спрашивает профессор.

-А в том смысле, что молодой и неопытный.

Краска бросилась в лицо от моей неуклюжей шутки замечательнейшему, образованнейшему и талантливейшему врачу.

-Ну, знаете, после таких слов… я уже и не уверен, что буду Вас оперировать, - сказал он.

-А после того, как больной выбрал врача, врач не имеет права отказаться, - подметил профессор.

-Вот-вот, не имеете права от меня отказаться, а я имею право сколько угодно неуклюже подшу­чивать над Вами, - сказал я, смеясь, но никто кроме меня веселия не обнаруживал.

-Мне просто профессору хотелось сделать приятное, - сказал я, дотрагиваясь до руки профес­сорского халата, как утопающий за соло­мин­ку.

-За мой счет, - подчеркнул заведующий.

И мне нечего было возразить. И эта импровизация с рукавом белого халата профес­сора мне не помогла…

Я рассказал все Тане, и мы оба согласились, что надо извиняться и заглаживать неловкость. Я отправился к нему в кабинет, сел в кресло и сказал, что я пришел извиняться, потому что, видимо,  «осадок остался» и стал ему рассказывать анекдот про «осадок».

-Один человек другому говорит (один еврей другому еврею, правда, почему они евреи, я не очень понимаю - в этом месте заведующий отделением улыбнулся): ты к нам Коля больше не ходи. Почему? Ты приходил в прошлый раз, и ложечка пропала. Как ты мог поверить, что я взял ложечку, ты же знаешь меня? Да я знаю, знаю, и ложечка потом нашлась, но, понимаешь – осадок остался.

Мы посмеялись, еще пару произнесли незначительных фраз и разошлись. Но, вернув­шись в палату, я ощутил, что от моего визита лучше не стало, «осадок» даже увеличился. Анекдот истратил свою силу искусства не в ту сторону, проблема заострилась.  Я как бы поручил ее рассеять анекдоту, а рассеивать надо самому, а не поручать другим. 

Константин Александрович в городском костюме повстречался в конце дня на выходе из института, когда мы с Танищей мимо проходили, мы опять ринулись исправлять, и … кажется, все улеглось, но «осадок»… кто знает, остался? и в какой степени?

Я говорил, «забудьте, забудьте», а он говорил, «да Вы сами забудьте, забудьте…» - как легко сострить в жизни и трудно разгребать неудачный результат. Каково с таким настроением ложиться мне на операционный стол? Каково ему подходить ко мне и отделять желчный пузырь от печени, что бы потом его изъять?

Хорошо бы, подумал я сейчас, чтобы у него было дежурство, я бы прочел ему повесть, где он весьма в положительном виде… впрочем, нет, так ему любопытнее, что я написал - и он вытащит меня на операционном столе для продолжения жизни, и нашего общения. … Боже мой, пора покинуть коридоры этих сомнений...

………._-4-_……….

Подготовка к операции в которой главное не простудиться

На ночь чувствовал себя неважно, жаль было закрывать окна наглухо у потолка и оставили щель для свежести в комнате, а я боялся простудиться и накрылся получше. Перед сном было настроение плохое, казалось, что что-то происходит в груди. То ли давящее прикосно­вение, то ли странное тепло в ней разлилось поверху,  то ли озноб по коже этой же груди, а может, все по очереди – я был в полудреме и не очень осознавал своих ощущений. Но Танище по телефону сказал, что наверно придется ноги попарить, и чтобы мне принесли горчичники. Однако утром проснулся вполне с ощущением, что все миновало. К этой мысли я пришел, меняя рубашку и джемпер от сильного пота. Ну, вот и кризис, подумал я и успокоился.

Часов в 12 (позавтракав, я почему-то опять лег) мне Константин Александрович сказал, что операция в среду. Он ушел не задерживаясь, а говоря, отворачивался слегка, то ли «осадок» остался, то ли от того, что вчера прощаясь мы дружески говорили-говорили и оказалось, что еще придется глотать шланг. Я сказал «ни в коем случае», он сказал «без этого операции никакой не будет». К этой теме мы больше не возвращались, но и от нее осадок мог остаться. Может быть, он мне решил уступить, может быть, решил пожалеть меня. Действительно, зачем еще раз глотать шланг и смотреть в желудок, если жалоб нет, туда заглядывали весной и ничего не видели плохого, а оперировать надо не желудок, а желчный пузырь  при печени? Но может быть он еще и настоит на своем, я, так и быть, уступлю под давлением. Не буду ни о чем говорить, события покажут.

Танища смеялась не раз, слушая все это, потом пошла курить на балкон, но я не могу пойти с ней на балкон с виноградной веточкой – вдруг украдут компьютер. Поэтому сижу и дописываю эту главу. Арсен, мой сосед антрополог пошел домой до воскресенья. Меня не отпустили, сказано было, что без ночевки в воскресенье можно будет съездить помыться в душе и к вечеру вернуться.

……._-5-_……….

Мама не только говорила о том, что надо принимать решения, но и принимала решения сама у меня на глазах, в том числе и о том, что значит красиво. То есть я не только слышал в теории, что надо принять решение, что так, да эдак сделать и будет красиво, но видел, как это делала она.

Поскольку мой отец был военный врач, очень часто мы складывали наши вещи в ящики, грузили в машину грузовую «Студебе­ккер» с солдатом за рулем, с брезентовым верхом и - ехали, ехали, и чаще всего на ночь глядя, и, наконец, куда-то приезжали. (В данном рассказе это был военный городок, вроде бы 10-15 домов, построен­ный японцами для офицеров.) Однажды вот так мы оказались у домика одноэтажного, нанесколько квартир. Внесли ящики, разложили вещи, некоторые ящики понакрывали какими-то коврами и получились кресла и постели, а какой-то ящик накрыли и постелили скатерть, и получился стол.

Ковры эти достались нам из Молдавии. Там можно было за булку хлеба купить ковер. Там было хорошо, но отец сильно увлекся вином и домой приползал на коленях. Еще помню там Лошадь дохлая валялась на дороге. Это был 1946 год, после войны.

Но вернемся в Китай в комнаты, где создается уютная квартирка. Наконец, когда в доме переночевали, помыли полы, протопили печку, дождались ухода отца на работу, вытащили золу в совок из нижней части печки, высыпали в таз, обмакнули в нее мокрую тряпку, поднесли ее к стене и начали ляпать рядами по стене пятна без всяких вступительных слов и объяснений – я испытал одно из самых больших удивлений в жизни. Я естественно находился единственным зрителем того, что делала она, и спрашивал «что это?» Не помню, что мне было сказано в ответ, но что бы ни говорилось – требовалось время, чтобы увидеть это в масштабе всей стены и во взаимодействии всех стен. Может быть, мама говорила «подожди и посмотри», может быть говорила «это я делаю узоры» или, что «это для красоты». Конечный результат удивлял. Быстротой, масштабностью, эффективностью.

Это только благодаря этому уроку, я с удовольствием беру огромные фанеры, картоны и холсты и на них рисую, быстро наляпывая краски, заглядывая к себе во внутрь, где принимаются решения – как и что. Пришел папа с работы, и пришел в уныние. Он был поэтом внутри, но поэзия не касается материального мира ничем кроме звуков, произне­сенных слов, или знаков, нанесенных на бумагу. А здесь было явное, грандиозное вторжение в материальный мир. В мир, в котором не только ходили поэты, вернее поэты не ходили, ходили люди в шинелях, а под шинелями только некоторые были поэтами, как, например, полковой врач Юрий Васильевич Косаговский. Но он испугался, а что скажут и подумают другие люди в шинелях. Вероятно, он переживал, что требует от всех стерильности, чистоты – как он объяснит, что золой из печи по белоснежной стене половой тряпкой ляпают в доме самого полкового врача?! Этак и в госпитале скоро начнут ляпать половой тряпкой по стенам?! Такая логика напрашивалась и ужасала. Я помню только, убитое выражение фигуры моего отца, а потом все как-то успокоилось, и мы жили и любовались своими стенами. А занавески на окнах у нас были волнами (сквозь продетую нитку вероятно), так еще до сих пор делают в столичных театральных интерьерах, хотя прошло с 1947 года 56 лет и интерьер был на окраине какой-то китайской деревушки, около города ЦзиньЧжоу в маленьком в воинском поселке в одном из домиков построен­ных японцами для офицеров!

Там же вырисовывается совсем не идеалис­тическая картина, а очень даже острая, сильно переперченная, горькая и холодная. Зимний вечер, а может ночь. Отец ругается с матерью. Он вернулся с войны и за пять лет отвык, может быть, от нее,

может, изменял с медсестрами, и сына увидел с иными повадками не с отцовскими, а с материнскими. И его приказной тон не работал со мной. Хорошо, что он еще дрессировал собак, и нашел на этой почве ко мне ходы – игрой и поощрением. И все-таки ночь, отец бегает за мной и матерью с топором и кричит: «Сейчас зарублю всех!», а она кричит: «Ах ты, белогвардеец, я все скажу командиру и замполиту!» (И, разумеется, Красной Армии, давно победившей Белую Армию, правопреемницу Царской Армии, а прадед мой, как я узнаю через 20 лет, действительно, генерал-лейтенант  царской армии, но это потом, когда уже не так опасно об этом вспоминать, в 1965 г., но в тот вечер допустим 1947 г. это звучало как: я скажу, что ты враг! А я-то понимаю, что отец действительно на какую-то долю не известно кто). Я выбегаю в валенках и в нижнем белье, накинув пальто и бегу к кому-то в квартиру, бегу спасаться у приятелей. У приятелей днем раньше бывал, у них дома пирожки домашние вкусные водятся, они владеют этим искусством, которым не владеют в нашем доме, но сейчас ночь и не до пирожков... Однако отвернемся  от этой редкой картины ссоры и гнева  снова к картинам мирным и полным любви: вот они сидят за столом и вдруг рисуют, по папиному предложению чашку, кто лучше!? Или пишут стихи на спор, кто лучше!? И так весело оказывается это и интересно. А что касается стен, то все утихомирилось тоже.

Со временем, вероятно, все нам завидовали, а отец наверно не стеснялся уже, а гордился своим домом… и долго была, и только недавно пропала, фотография: круглый стол, накрытый клетчатой скатертью, мама сидит на одном стуле, папа на другом и я на коленях отца, а у ног его и собака Джек. 

       ………._-6-_……….

          Я разочаровываюсь в кинематографе,Я разочаровываюсь в кинематографе, убиваю курицу под ЦзиньЧжоу, прихожу ночевать к служанке, меня нещадно выпороли ни за что, и я пытаюсь ночевать в собачьем логове.

Этот наш поселок около китайской деревушки, что была около города ЦзиньЧжоу интересен мне несколькими событиями.

Там я тайно подглядывал, как родители мои уходили смотреть кино в кинотеатр под открытым небом, но мне это не понравилось: я вроде бы ложился спать, а они уходили. Но, на самом деле, я вставал, шел по ночной улице, темными углами пробирался, влезал на какой-то забор и оттуда видел множество голов, а впереди их экран с фильмом, в котором ничего интересного не происходило, надо долго было ждать, пока не начнется война, а на войне победная атака. Чаще всего начинались поцелуи, и это было бедой, которая портила все фильмы, даже больше чем разговоры персонажей. И я разочарованно тайно, опять темными углами, под темными летними деревьями, чтобы не попасться никому на глаза из знакомых, проскальзывал домой.

Там же в Цзинь-Чжоу меня первый раз выпороли ремнем, и очень основательно, и не за что, хотя убедили вполне, что я провинился очень или даже чрезвычайно сильно.

Какие-то мальчишки поважнее, постарше (может быть там был и сын командира полка, и начальника штаба, или замполита) и посильнее меня,  потому то меня даже оттеснили, и я ничего не видел, хотя наверно мне и хотелось попасть хотя бы за чьим-нибудь плечом, в число видящих нечто. Нечто – это (как оказалось потом или как я слышал, но не видел, так как меня оттеснили чьи-то спины, локти, головы) была газета с, высыпанным на нее небольшой горкой, черным порохом. Далее был крик и беготня, все разбегались по домам, а когда я бежал, то я смотрел только под ноги и по сторонам, высматривая фигурки взрослых, как опасность номер один. А бежали мы с аэродрома военного, на окраине поселка. Не помню, кроме поля с травой и спин, и локтей ничего кроме крика, и далее в беге все тает в моей памяти, как бы растрясаясь и рассыпаясь на атомы. А дома мне все объяснили, наконец, я понял, где я был, и что я делал. Порох вспыхнул, как я узнал, и сжег глаза кому-то и (тысяча восклицательных знаков!!!!!!!) во всем этом принимал участие сын врача. Меня выпорол отец нещадно или мне так вспоминается, т.к. до этого я кроме подзатыльников никакого насилия не испытывал. Это было страшно: в беззащитном виде и опозоренный, в виде оголенного зада, я испытывал жгучий град бешеных ударов и бешеный поток хлестающих слов с бесконечной угрозой сейчас меня лишить жизни при помощи этой порки ремнем и за то, что я туда пошел, и за то, что я там был, и за то, что я не убежал, и за то что я.… В общем, за все.

Там же в этом поселке я действительно свершил нечто ужасное, но остался безнака­занным. Я не любил кур, т.к. с детства все петухи обычно пытались напасть на меня (например, в Сан-Ши-Ли-Пу, долго за мной гнался по пустырю какой-то белый петух, был глухой пустырь и никого из людей, чтобы спасти меня, и он это прекрасно понимал). А здесь в поселке я уже был повзрослее, ходил наверно во второй класс. И я в охотничьем вдохновении бросил палку в несколько кур, гулявших по дороге. Но чудо! Одна валяется в пыли, а остальные разбежались. Это была с одной стороны охотничья удача, а с другой – убийство курицы. Хотя и маленькой, но курицы, вся стая была каких-то куриц небольшой величины.

Я быстро смылся с места действия и, после долгой борьбы с самим собой, оказался в деревне у нашей служанки, что убиралась у нас в доме. Служанка у нас была с острова Формоза. Носила множество халатов, на множестве застежек, как мне казалось, может, было три слоя, а мне чудились бесконечные ряды слоев. Это я описываю по тем наблюдениям, которые совер­шил однажды, когда как-то зимой она пришла в дом, села на табуретке у печки, и стала раздеваться румяная с мороза (я знал какой на улице холод, сгоряча я перед этим пошел гулять на море и хотя было интересно и удивительно идти по чистому льду, чуть шероховатому, от того далекого ветра, когда оно замерзало, я, полюбовавшись сухими травинками, кое-где торчащими у берега, вернулся домой, вовсе не нагулявшись), и я встал рядом, и смотрел, и прикасался даже руками к ее застежкам. А, может быть даже, она сняла три слоя, а дальше показала еще два, а дальше объяснила на словах, или на пальцах, что еще пять. Это поражало. Я не помню, как я ей объяснил свой приход к ней в деревню и бегство из дома, но меня приняли в доме, покормили (обед мне не понравился), это был кусок сухой соленой селедки и, может быть, булка без корки, которая варится на пару на деревянной решетке. Запомнился жест, которым давался кусок селедки, он иллюстри­ровал уважение к селедке и даже преклонение перед ней, как перед некой драгоценностью, и очень вежливое отношение к гостю. Зато мне очень понравился их дом: в короткой прихожей, шагнув с улицы, слева видишь котел огромный, под ним пламя, которое можно увеличивать, двигая ручку деревянную вперед-назад,  туда-сюда. Я попробовал, конечно, подвигать ручку. А, обойдя котел, свернув опять налево, попадаешь в комнату с узким подходом к огромной кровати плоской и твердой, как пол, а на нем одеяла - это была огромная печка и постель одновременно. Вот на иней я валялся и обедал.

Не помню, в этот ли раз или в другой я прыгнул, на улице, на кучу гладкую земли и провалился в коровий помет, чуть ли ни по щиколотку. Все-таки не в этот раз, а то, как бы я пришел к ним с такими ногами? Помню, что между домами были заборы из плоских камешков высотой чуть ли ни по колено. Видимо, я у них переночевал, а потом она меня отвела домой, или же я переночевал у них мысленно, а она отвела меня домой, как-то абсолютно успокоив, но ночевка у меня осталась в воспоминаниях, как мечта или цель того ужасного дня. Хотя я теперь уверен, что курица потом встала и пошла, но я об этом не знал. (Мне отец рассказывал и даже показывал такой фокус, потом, когда я был постарше: наклонял голову курицы кземле и она засыпала, так что можно было и уронить ее на землю, но не навсегда). Но, с другой стороны, я не помню и бесед со мной по поводу курицы, или же может быть, я удачно скрылся.

На этот же эпизод воспоминаний правда слегка наслаивается более ранний эпизод. Напротив окон кухни нашей квартиры, а она выходила на заднюю часть дома, стояла постройка для сбора мусора, из глины или цемента, домик с дверцей, там было абсолютно чисто, и там жила собака с щенками. Вроде бы наша собака, хотя наша вроде бы должна была бы находиться в доме. Больше того, припоминаю, что, въехав, мы приобрели кобеля, которого назвали Джеком. Он упоминается в моем, тогда написанном первом стихотворении:

Так что та самка была не наша. Но, так или иначе, однажды, загулявшись через чур, я протянул возвращение на такое «потом» и «потом», что все уже дети вернулись по домам, а я остался один. И, подойдя к яркому окну кухни, со страхом видел то отца грозного, то мать и, не решившись предстать, пошел к собаке в конуру и лег спать среди ее чудесно пахнувших щенков. И очень поздней ночью я проснулся от криков «Юра, Юра!», вполне не злобными голосами кричали, а озабоченно встревоженными и любя­щими, и я вылез, отозвав­шись, из берлоги к всеобщей радости.

окончание первой части здесь