У нас мы отмечаем День космонавтики , в других странах отношение к празднику более лояльное. Оно и понятно, ведь именно Россия являлась первой космической державой на протяжении десятков лет.

В этот день , ровно 46 лет назад, 12 апреля 1961 года, на корабле "Восток" отправился в открытый космос Юрий Гагарин, став космическим первопроходцем для всего человечества. С 1968 года отечественный День космонавтики получил и официальное общемировое признание после учреждения Всемирного дня авиации и космонавтики .

И 12 апреля 1981 стартовал первый пилотируемый полёт по американской программе «Спейс Шаттл».

Ниже размещён текст совсем небольшой книги, которая вышла в издательстве "правда" в 1961 году.-Гагарин Юрий Алексеевич
Дорога в космос. Записки летчика-космонавта СССР

Из предисловия: Значение книги "Дорога в космос" огромно. Она представляет собой
живое свидетельство первого человека, побывавшего там, где еще никто не был,
свершившего то, что еще никто не свершал. Автор ее, Ю. А. Гагарин, мало говорит о себе
и больше рассказывает о тех, кто его воспитывал в семье, в школе, в ремесленном
училище, в аэроклубе и индустриальном техникуме, в военном училище и в авиационном
полку; о тех, кто готовил и снаряжал его в космический полет, о творцах космического
корабля "Восток", о товарищах-космонавтах.


Содержание

Предисловие
Смоленщина - мои родные края
В ряды рабочего класса
Я становлюсь летчиком
Присяга на верность Родине
При свете северного сияния
Готовность номер один
Среда, 12 апреля
Жизнь для Родины
Список иллюстраций






Предисловие
Уже первые главы записок Героя Советского Союза Юрия Алексеевича Гагарина "Дорога
в космос", опубликованные на страницах "Правды", вызвали большой поток писем и
откликов многочисленных читателей как Советского Союза, так и зарубежных стран.
Авторы этих писем признают огромное воспитательное значение книги советского
космонавта для молодого поколения. Многие читатели пишут о том, что найдена новая
форма художественной публицистики, хорошо показан герой нашего легендарного
времени - времени строительства коммунизма, верно изображен целеустремленный
характер советского человека, воспитанного Коммунистической партией.
В увлекательных автобиографических записках Ю. А. Гагарина воспета история
передовой молодежи нашей страны. Старший инженер одного из калининградских
заводов пишет: "Я уверен, что рассказ героя Гагарина станет настольной книгой у наших
юношей и девушек". А вот строки из письма, пришедшего из шахтерского города
Кемерово. "Дорога в космос", - говорится в нем, - читается всеми с непередаваемой
радостью и гордостью за Коммунистическую партию, воспитывающую таких героев, как
первый космонавт". Учитель-коммунист из поселка Перово пишет: "Это героическая
поэма из жизни колхозного мальчика, закалившегося в рядах рабочего класса, ставшего
всечеловеческой гордостью - первым космонавтом в мире".
Во многих письмах сообщается, что во время публикации записок Ю. А. Гагарина они
прочитывались вслух на пионерских сборах и комсомольских собраниях, в воинских
частях и в цехах. Ими интересуются люди всех возрастов и профессий. Их перепечатывали
газеты и журналы многих стран мира.
Мне, хорошо знающему Ю. А. Гагарина, хочется присоединиться к мнению
многочисленных читателей. Действительно, это новая, не похожая на другие, по-новому
написанная, жизнерадостная книга. Она полна живого тепла и любви к
Коммунистической партии, к советским людям, к нашей социалистической Родине.
Значение книги "Дорога в космос" огромно. Она представляет собой живое
свидетельство первого человека, побывавшего там, где еще никто не был, свершившего то,
что еще никто не свершал. Автор ее, Ю. А. Гагарин, мало говорит о себе и больше
рассказывает о тех, кто его воспитывал в семье, в школе, в ремесленном училище, в
аэроклубе и индустриальном техникуме, в военном училище и в авиационном полку; о
тех, кто готовил и снаряжал его в космический полет, о творцах космического корабля
"Восток", о товарищах-космонавтах.
После исторического дня - 12 апреля 1961 года - появилось много очерков и статей о
первом советском космонавте, опубликовано немало его портретов. Людям полюбилась
солнечная гагаринская улыбка, его чистый, открытый взгляд, его душевная
непосредственность. Многие художники и скульпторы стремятся запечатлеть облик
Юрия Гагарина для будущих поколений. Но самым лучшим его портретом является образ,
нарисованный Никитой Сергеевичем Хрущевым в речи на Красной площади в Москве,
когда народ приветствовал первого космонавта. "Юрий Алексеевич Гагарин, - это наш
первооткрыввтель космических путешествий, - сказал Н. С. Хрущев. - Он первым
совершил путешествие по орбите вокруг земного шара. Если имя Колумба, который
пересек Атлантический океан и открыл Америку, живет в веках, то что можно сказать о
нашем замечательном герое товарище Гагарине, который проник в космос, облетел весь
земной шар и благополучно вернулся на Землю. Имя его будет бессмертно в истории
человечества". Подвиг коммуниста Юрия Гагарина - это подвиг всего советского
народа, советской науки и техники. Первому полету человека в космос предшествовала
огромная творческая работа многих тысяч людей в продолжение нескольких лет. В книге
хорошо рассказано, как этап за этапом развивалась советская космонавтика. Это история
полетов первых искусственных спутников Земли, космических кораблей и межпланетных
автоматических станций, вознесших к звездам Вселенной вымпелы с Государственным
гербом Советского Союза.
Многих прославленных советских летчиков вспоминает Ю. А. Гагарин на страницах
своих записок. И это естественно. Любимое детище нашего народа, советский Воздушный
Флот породил немало настоящих богатырей, ставших учителями первых космонавтов.
Юрий Гагарин воспитан на славных традициях старшего поколения советских летчиков,
не раз прославлявших свою социалистическую Родину беспримерными полетами,
непревзойденным боевым героизмом. Его космический полет приумножил эти традиции
наших авиаторов, всегда летавших дальше, быстрее и выше всех.
Весь лагерь социализма гордится первым полетом человека в космос, осуществленным
советским народом. Миллионы людей на земном шаре восхищены учеными, инженерами,
техниками, рабочими, вложившими свои разум и сердце в создание чудо-корабля
"Восток" и в его изумительный полет. Этим необыкновенным достижением Советский
Союз еще раз показал всему человечеству, на что способен гений свободного народа.
Находясь в полете, Юрий Гагарин - верный сын Коммунистической партии - знал, что
космический корабль, построенный и снаряженный советским народом, несет великие
идеи Ленина вокруг земного шара.
Наша Родина - страна массового героизма. Добровольцев, желающих овладеть
космическими специальностями, десятки тысяч. Придет время, и они новыми подвигами
прославят свою социалистическую Отчизну. "Мы будем продолжать эту работу и
впредь, - говорил Н. С. Хрущев. - Все новые и новые советские люди по неизведанным
маршрутам полетят в космос, будут изучать его, раскрывать и дальше тайны природы и
ставить нх на службу человеку, его благосостоянию, на службу миру".
Записки Юрия Гагарина "Дорога в космос" - это только первая часть книги, в которую и
он сам, и талантливые творческие коллективы советских ученых, инженеров и рабочих, и
его товарищи-космонавты впишут еще немало славных страниц, создавая героическую
летопись открытой нашим народом космической эры.
Герой Советского Союза
генерал-лейтенант авиации
Н. Каманин







Еще в тот день, когда мне, простому советскому человеку, военному летчику, был доверен
первый в мире полет в космос на созданном нашими учеными, рабочими и инженерами
корабле-спутнике "Восток", сразу же в районе приземления корреспондент "Правды"
попросил меня рассказать читателям газеты о своей жизни, о полете в космическое
пространство, поделиться планами дальнейшей работы. С радостью выполняю эту
просьбу редакции "Правды".
Смоленщина - мои родные края
...Семья, в которой я родился, самая обыкновенная, она ничем не отличается от
миллионов трудовых семей нашей социалистической Родины. Мои родители - простые
русские люди, которым Великая Октябрьская социалистическая революция, как и всему
нашему народу, открыла широкий и прямой путь в жизни.
Отец мой - Алексей Иванович Гагарин - сын смоленского крестьянина-бедняка.
Образование у него было всего два класса церковноприходской школы. Но человек он
любознательный и многого добился путем самообразования; в нашем селе Клушино, что
недалеко от Гжатска, слыл мастером на все руки. Он все умел делать в крестьянском
хозяйстве, но больше всего плотничал и столярничал. Я до сих пор помню желтоватую
пену стружек, как бы обмывающих его крупные рабочие руки, и по запахам могу
различить породы дерева - сладковатого клена, горьковатого дуба, вяжущий привкус
сосны, из которых отец мастерил полезные людям вещи.
Одним словом, к дереву я отношусь с таким же уважением, как и к металлу. О металле
много рассказывала мама - Анна Тимофеевна. Ее отец, а мой дед, Тимофей Матвеевич
Матвеев работал сверловщиком на Путиловском заводе в Петрограде. По рассказам мамы,
он был кряжевый человек, мастер своего дела - рабочий высокой квалификации, из тех,
которые могли, что называется, блоху подковать и из куска железа выковать цветок. Мне
не пришлось видеть деда Тимофея, но в нашей семье хранят память о нем, о
революционных традициях путиловцев.
Мама наша, так же как и отец, в молодости не смогла получить образования. Но она
много читала и многое знает. Она могла правильно ответить на любой вопрос детей. А
было нас в семье четверо: старший брат Валентин, родившийся в год смерти В. И. Ленина,
сестра Зоя, тремя годами моложе, наконец, я и наш меньшой брат Борис.
Родился я 9 марта 1934 года. Родители работали в колхозе, отец плотничал, а мать была
дояркой. За хорошую работу ее назначили заведующей молочнотоварной фермой колхоза.
С утра и до поздней ночи она работала там. Дел у нее было невпроворот: то коровы
телятся, то с молодняком беспокойство, то о кормах волнения.
Красивым было наше село. Летом все в зелени, зимой в глубоких сугробах. И колхоз был
хороший. Люди жили в достатке. Наш дом стоял вторым на околице, у дороги на Гжатск.
В небольшом саду росли яблоневые и вишневые деревья, крыжовник, смородина. За
домом расстилался цветистый луг, где босоногая ребятня играла в лапту и горелки. Как
сейчас, помню себя трехлетним мальчонкой. Сестра Зоя взяла меня на первомайский
праздник в школу. Там со стула я читал стихи:
"Села кошка на окошко.
Замурлыкала во сне..."
Школьники аплодировали. И я был очень горд: как-никак, первые аплодисменты в жизни.
Память у меня хорошая. И я очень многое помню. Бывало, заберешься тайком на крышу, а
перед тобой колхозные поля, бескрайние, как море, теплый ветер гонит по ржи
золотистые волны. Подымешь голову, а там чистая голубизна... Так бы, кажется, и
окунулся в эту красу, и поплыл к горизонту, где сходятся земля и небо. А какие были у нас
березы! А сады! А речка, куда мы бегали купаться, где ловили пескариков! Бывало,
примчишься с ребятами к маме на ферму, а она каждому нальет по кружке парного
молока и отрежет по ломтю свежего ржаного хлеба. Вкуснота-то какая!
Мама, бывало, посмотрит на нас, на своих и соседских ребят, и скажет:
- Счастливое у вас детство, пострелы, не такое, как было у нас с отцом.
И задумается, и взгрустнет. И лицо у нее такое милое-милое, как на хорошей картине.
Очень я люблю свою маму, и всем, чего достиг, обязан ей.
Был у отца брат - Павел Иванович. Служил он ветеринарным фельдшером. Очень мы
любили, когда дядя Паша приходил к нам и оставался ночевать. Постелят нам рядно на
сене, ляжем мы, дети, вместе с дядей, и пойдут разговоры. Лежим навзничь с раскрытыми
глазами, а над нами созвездия одно краше другого. Валентин, мой старший брат, все
допытывался:
- Живут ли там люди?
Дядя Паша усмехнется и задумчиво скажет:
- Кто его знает... Но думаю, жизнь на звездах есть... Не может быть, чтобы из миллионов
планет посчастливилось одной Земле...
Меня все время тянуло в школу. Хотелось так же, как брат и сестра, готовить по вечерам
уроки, иметь собственный пенал, свою грифельную доску и тетрадки. Частенько с
завистью вместе со своими сверстниками подглядывал я в окно школы, наблюдая, как у
доски ученики складывали из букв слова, писали цифры. Как всем ребятам, хотелось
поскорее повзрослеть. Когда мне исполнилось семь лет, отец сказал:
- Ну, Юра, нынешней осенью пойдешь в школу...
В нашей семье авторитет отца был непререкаем. Строгий, но справедливый, он преподал
нам, своим детям, первые уроки дисциплины, уважения к старшим, любовь к труду.
Никогда не применял ни угроз, ни брани, ни шлепков, никогда не задабривал и не ласкал
без надобности. Он не баловал нас, но был внимателен к нашим желаниям. Соседи
любили и уважали его; в правлении колхоза считались с его мнением. Вся жизнь отца
была связана с колхозом. Колхоз был для него вторым домом. Он инвалид, нога у него
больная, через нее он и в гражданской войне не сражался.
Как-то в воскресенье отец прибежал из сельсовета. Мы никогда не видали его таким
встревоженным и растерянным. Словно выстрелил из дробовика, выдохнул одно слово:
- Война!
Мать, как подкошенная, опустилась на залавок, закрыла фартуком лицо и беззвучно
заплакала. Все как-то сразу вдруг потускнело. Горизонт затянуло тучами. Ветер погнал по
улице пыль. Умолкли в селе песни. И мы, мальчишки, притихли и прекратили свои игры.
В тот же день из села в Гжатск на подводах и на колхозном грузовике с фанерными
чемоданчиками уехали новобранцы. Цвет колхоза: трактористы, комбайнеры,
животноводы и полеводы. Весь колхоз провожал парней, уходящих на фронт. Было
сказано много напутственных слов, пролито немало горючих слез.
Как вода в половодье, подкатывалась война все ближе и ближе к нашей Смоленщине.
Через село молча, как тени, проходили беженцы, проезжали раненые, все двигалось куда-
то далеко в тыл за тридевять земель. Говорили, что фашисты стерли с лица земли Минск,
что идут кровавые бои под Ельней и Смоленском. Но все верили: фашисты не пройдут
дальше.
Наступил сентябрь, и я со своими сверстниками направился в школу. Это был
долгожданный торжественный и все же омраченный войною день. Едва мы
познакомились с классом, начали выводить первую букву "А" да складывать палочки, как
слышим:
- Фашисты совсем близко, где-то под Вязьмой...
И как раз в этот день над нашим селом пролетело два самолета с красными звездами на
крыльях. Первые самолеты, которые мне пришлось увидеть. Тогда я не знал, как они
называются, но теперь, припоминаю, один из них был "ЯК", а другой "ЛАГГ". Он был
подбит в воздушном бою, и летчик тянул его из последних сил на болото, поросшее
кувшинками и камышом. Самолет упал и переломился, а пилот, молодой парень, удачно
выпрыгнул над самой землей.
Рядом с болотцем, на луг, опустился второй самолет - "ЯК". Летчик не оставил
товарища в беде. Все мы, мальчишки, сразу побежали туда. И каждому хотелось хоть
дотронуться до летчиков, залезть в кабину самолета. Мы жадно вдыхали незнакомый
запах бензина, рассматривали рваные пробоины на крыльях машин. Летчики были
возбуждены и злы. Жестикулируя руками, они говорили, что дорого достался немцам этот
исковерканный "ЛАГГ". Они расстегнули свои кожаные куртки, и на их гимнастерках
блеснули ордена. Это были первые ордена, которые я увидел. И мы, мальчишки, поняли,
какой ценой достаются военные награды.
Каждый в селе хотел, чтобы летчики переночевали именно у него в доме. Но они провели
ночь у своего "ЯКа". Мы тоже не спали и, поеживаясь от холода, находились с ними и,
переваривая молодой сон, не спускали с их лиц слипающихся глаз. Утром летчики
улетели, оставив о себе светлые воспоминания. Каждому из нас захотелось летать, быть
такими же храбрыми и красивыми, как они. Мы испытывали какое-то странное,
неизведанное чувство.
События разворачивались быстро. Через село поспешно прошли колонны грузовиков,
торопливо провезли раненых. Все заговорили об эвакуации. Медлить было нельзя.
Первым ушел с колхозным стадом дядя Паша. Собирались в путь-дорогу и мать с отцом,
да не успели. Загремел гром артиллерийской канонады, небо окрасилось кровавым
заревом пожаров, и в село неожиданно на велосипедах ворвались немецкие самокатчики.
И пошла тут несусветная кутерьма. Начались повальные обыски: фашисты все партизан
искали, а под шумок забирали хорошие вещи, не брезговали и одеждой, и обувью, и
харчами.
Нашу семью выгнали из дома, который заняли немецкие солдаты. Пришлось выкопать
землянку, в ней и ютились. Жутко было ночами, когда в небе заунывно гудели моторы
фашистских самолетов, идущих в сторону Москвы. Отец и мать ходили темнее тучи. Их
волновала не только судьба семьи, а и судьба колхоза, всего нашего народа. Отец не спал
по ночам, все прислушивался, не загремят ли советские пушки, не наступают ли наши
войска, он беспокойно шептался с матерью о появившихся вблизи белорусских
партизанах, тревожился о Валентине и Зое - они уже были почти взрослые, а в соседних
селах гестаповцы и полицаи угоняли молодежь в неволю.
Ни радио, ни газет, ни писем - никаких известий о том, что делается в России, в село к
нам не поступало. Но вскоре наши почувствовали: немцам крепко наломали бока. Через
село повезли раненых и обмороженных гитлеровских солдат. И с каждым днем все больше
и больше. Помню, как ночью отец вздул огонь, поднялся из землянки наверх, постоял там
и, вернувшись, сказал матери:
- Стреляют...
- Может, партизаны? - переспросила мама,
- Нет, регулярная армия. По всему окоему гремит...
С утра через село сплошным потоком загудели немецкие машины с солдатами, танки и
пушки. Это уже была не та армия, что совсем недавно двигалась на восток. Как потом мы
узнали, мимо нас пятились остатки эсэсовской дивизии, разгромленной под Москвой. Все
наши сельчане ждали близкого часа освобождения. Но фашистам удалось удержаться на
оборонительном рубеже, и наше село осталось в их ближних тылах.
Наш дом теперь облюбовал матерый фашист из Баварии. Звали его, кажется, Альбертом.
Он занимался зарядкой аккумуляторов для автомашин и терпеть не мог нас, детей.
Помню, как-то раз младший братишка Боря подошел из любопытства к его мастерской, а
он схватил его за шарфик, повязанный вокруг шеи, и на этом шарфике подвесил на
яблоневый сук. Подвесил и заржал, как жеребец. Ну, мать, конечно, бросилась к Боре, а
баварец не пускает ее. Что мне было делать? И брата жалко, и мать жалко. Хочу позвать
людей - и не могу: сперло дыхание, будто не Борьку, а меня повесили. Был бы я
взрослым, я бы ему показал, этому фашисту треклятому...
Хорошо, что баварца кликнул какой-то начальник, и мы с мамой спасли нашего Бориса.
Унесли его, в землянку и едва привели в чувство.
Подражая старшим, мы, мальчишки, потихоньку, как могли, вредили немцам.
Разбрасывали по дороге острые гвозди и битые бутылки, прокалывавшие шины немецких
машин, а Альберту этому, что в нашем доме хозяйничал, в выхлопную трубу от его движка
запихивали тряпки и мусор. Он меня ненавидел и несколько дней не подпускал к
землянке. Пришлось ночевать у соседей, а там только и разговору было, как досадить
фашистам.
Фронт хоть и медленно, но все-таки приближался к селу. Это даже мы, дети, чувствовали
по нарастающему гулу артиллерийской стрельбы. Скоро передовая стала совсем близко -
всего в восьми километрах от нашего дома. Село было забито немецкими войсками. По
нему наши палили из пушек и бомбили его с самолетов. В особенности досаждали
фашистам наши "ночники" - "ПО-2". Всю ночь стрекочут, как кузнечики, и сыплют и
сыплют "гостинцы". Так мы и жили, в огне и дыму. День и ночь что-нибудь горело
поблизости.
Ничто не проходило мимо детских внимательных глаз. Мы, ребята, все видели, все
замечали. Помню, пролетели над селом шесть наших самолетов. Затем послышался гул
бомбежки. Смотрим, обратно возвращаются. Но одного не хватает. Было шесть самолетов,
а стало пять. И считать-то мы могли тогда только до десяти, и вычитания еще не
проходили, а поняли, что одного недостает. Стали соображать: куда делся? А тут и он.
Горит, но летит над самой улицей, забитой войсками, и бьет по ним из всех пушек.
Фашисты - кто куда. Шум. Крик. Паника.
Стали мы гадать: долетит до своих или не долетит? А летчик развернулся и снова на
колонну. Теперь уже сыплет бомбами. А потом и сам в самую гущу немцев врезался.
- Как Гастелло! Как Гастелло! - закричали мы, знавшие от взрослых о подвиге человека
с этой фамилией.
И самолет и летчик сгорели. Так никто в селе и не доведался, кто он, откуда родом. Но
каждый знал: то был настоящий советский человек. До самого последнего дыхания он бил
врагов. Весь день мальчишки проговорили о безымянном герое. Никто не сказал вслух, но
каждый хотел бы так же вот жить и умереть за Родину.
"Кто же отомстит за смерть героя? - тоскливо думали мы. - Кто расскажет его
товарищам, как он погиб?".
Вскоре мы доведались, что этот самолет подбили немецкие зенитчики, окопавшиеся за
селом на холме. Возмездие пришло незамедлительно. Утром нагрянула пятерка таких же
самолетов - теперь-то я знаю, что это были штурмовики - "ИЛы",- и смешала с землей
и зенитную батарею и прислугу. Ни один фашист не уцелел. Здорово дали!
Клушино в то время было отрезано от всего мира. Что делалось на фронтах, никто не знал.
Но как-то прилетел самолет, выбросил пачку листовок. Как стая белых голубей, они долго
кружились в небе и, наконец, опустились за околицей, на заснеженном лугу. Я схватил
одну, мельком глянул, вижу, рисунок: груда черепов, а сверху ворон сидит с мордой
Гитлера. И русские буквы. А прочесть-то я их не могу. Огляделся, нет ли фашистов
поблизости, ведь за листовки они смертельно карали, сунул ее за пазуху и бегом в
землянку. Там Зоя прочитала и обрадованно засмеялась:
- Юрка, знаешь, какая победа!
В листовке рассказывалось о разгроме гитлеровцев под Сталинградом. Радости не было
конца. Во всех землянках только и говорили о поражении фашистов.
Вскоре загремело и на нашем фронте. Началось наступление советских войск. Тут-то
эсэсовцы и забрали нашего Валентина и Зою и в колонне, вместе с другими девушками и
парнями, погнали на запад, в Германию. Мать вместе с другими женщинами долго бежала
за колонной, ломая руки, а их все отгоняли винтовочными прикладами, натравливали на
них псов.
Большое горе свалилось на нас. Да и не только мы - все село умывалось слезами. Ведь в
каждой семье фашисты кого-нибудь погнали в неволю.
Но горе не бывает бесконечным, наступила радость, да еще какая! В полночь в землянку к
нам заглянули два человека в белых полушубках, в шапках-ушанках, с автоматами,
покрытыми изморозью. Дали отцу закурить и начали расспрашивать. Это была наша
разведка. Первая за все время. У нас у самих нечего было есть, но мать захлопотала, чтобы
накормить их, наварила картошки, правда, соли не оказалось.
Разведчики исчезли так же тихо, как и появились. Словно во сне. Я даже на рассвете
спросил о них у отца. А он хитро посмотрел на меня, усмехнулся и говорит:
- Я сам как во сне...
Через день немцы покинули наше село. Отец вышел навстречу нашим и показал, где
фашисты заминировали дорогу. Всю ночь он тайком наблюдал за работой немецких
саперов. Наш полковник, в высокой смушковой папахе и зеленых погонах на шинели, при
всем народе объявил отцу благодарность и расцеловал его, как солдата.
Отец ушел в армию, и остались мы втроем: мама, я и Бориска. Всем в колхозе заправляли
теперь женщины и подростки.
После двухлетнего перерыва я снова отправился в школу. На четыре класса у нас была
одна учительница - Ксения Герасимовна Филиппова. Учились в одной комнате сразу
первый и третий классы. А когда кончались наши уроки, нас сменяли второй и четвертый
классы. Не было ни чернил, ни карандашей, ни тетрадок. Классную доску разыскали, а вот
мела не нашли. Писать учились на старых газетах. Если удавалось раздобыть оберточную
бумагу или кусок старых обоев, то все радовались. На уроках арифметики складывали
теперь не палочки, а патронные гильзы. У нас, мальчишек, все карманы были набиты
ими.
От старшего брата и сестры долго не было никаких известий. Но бежавшие из неволи и
вернувшиеся в село соседи рассказывали, что и Валентин и Зоя тоже удрали от фашистов
и остались служить в Советской Армии. Вскоре пришел треугольничек письма со
штампом полевой почты, и я по слогам прочел матери, что писала нам Зоя. А писала она,
что служит по ветеринарному делу в кавалерийской части. Затем пришло письмо и от
Валентина. Он воевал с фашистами на танке, был башенным стрелком. Я радовался, что
брат и сестра живы, и еще гордился, что они колошматят гитлеровцев, от которых мы
столько натерпелись.
Отец далеко с армией не пошел. С молодости он хворал, а при немцах с голодухи у него
началась еще и язва желудка. Он попал в военный госпиталь в Гжатск да так и остался в
нем служить нестроевым. И служил и лечился одновременно.
Война длилась долго - казалось, целую вечность. У всех ныла душа: ведь у каждого
близкие находились на фронте.
Почтальон был самым желанным гостем в каждой землянке. Ежедневно приносил он то
радостные, то печальные известия. Одного наградили орденом, другого убили...
В классе у нас висела старенькая карта Европы, и мы после уроков переставляли на ней
красные флажки, отмечавшие победоносное шествие наших войск.
- Советские солдаты освободили Бухарест!
- Софию!
- Ворвались в Белград - столицу Югославии!
- Советские войска начали боевые действия на германской земле!
- Они уже в Австрии,- со слезами радости на глазах сообщала нам Ксения Герасимовна
приятные новости.
- Под влиянием побед Советской Армии в странах Европы ширится движение
Сопротивления, разгорается партизанская борьба, трещит тыл фашистской Германии.
Мы часами простаивали у карты, изучали географию по военным сводкам
Совинформбюро.
Учебников не было, и многие мальчики учились читать по "Боевому уставу пехоты",
забытому солдатами в сельсовете.
И хотя в уставе многое было непонятно, книга ребятам нравилась: она требовала от
каждого порядка и дисциплины.
Все ждали окончания войны. И вот как-то раз прибежала из сельсовета мать, пахнущая
распаханной землей, обняла меня, расцеловала.
- Гитлеру капут, наши войска взяли Берлин!
Я выбежал на улицу и вдруг увидел, что погода разгулялась, на дворе весна, цветут сады,
над головой синее-пресинее небо и в нем поют жаворонки. Нахлынуло столько еще не
изведанных, радостных чувств и мыслей, что даже закружилась голова. Я ждал скорого
возвращения сестры и брата.
Отныне начиналась новая, ничем не омрачаемая жизнь, полная солнечного света. С
детства я люблю солнце!
Кончилась война, и моего отца оставили в Гжатске отстраивать разрушенный
оккупантами город. Он перевез туда из села наш старенький деревянный домишко и снова
его собрал. Но я никак не мог позабыть наш старенький домик в Клушино, окруженный
кустами сирени, смородины и бересклета, лопухи и чернобыльник, синие медвежьи
ушки - все то, что связывало меня с детством. Теперь мы стали жить в Гжатске, на
Ленинградской улице. И школа у меня теперь была другая. Меня приняли в третий класс
Гжатской базовой школы при педагогическом училище. Училище это готовило учителей
начальных классов. Будущие педагоги проходили практику в нашей четырехклассной
школе.
С нами занималась совсем молоденькая учительница Нина Васильевна Лебедева.
Грамотная, внимательная, начитанная, она болела за каждого. Вела она все предметы. По
ее оценкам, учился я хорошо. Нина Васильевна часто рассказывала нам о Ленине,
показывала книжку, в которой был напечатан табель с отметками гимназиста Володи
Ульянова. Там были сплошные пятерки. - Вот и вы, ребята, должны учиться так же
отлично,- говорила Нина Васильевна.
Мои товарищи по классу рисовали портреты Владимира Ильича, писали о нем стихи.
Многие у нас в классе рисовали и сочинительствовали. Но у меня к этому не было
склонности - я больше любил арифметику. Хорошая была школа, милые ребята учились
в ней! У многих не было отцов - погибли на войне, многие были круглыми сиротами.
Каждый из них настрадался за войну, видел ужасы, чинимые оккупантами, испытал муки
голода и бесправия - все то, что невозможно ни забыть, ни простить. А дети со временем
становятся взрослыми.
Минуло два года, я сдал свои первые в жизни экзамены по русскому языку и арифметике
и перевелся в другую школу, в пятый класс. Там я вступил в пионерскую организацию. В
Доме пионеров занимался в духовом оркестре, участвовал в драмкружке, выступал на
школьных спектаклях. Жил так, как жили все советские дети моего возраста.
В это время попалась мне книга, которая оставила яркий след на всю жизнь. Это был
рассказ Льва Толстого "Кавказский пленник". Очень мне нравился русский офицер
Жилин, его упорство и смелость. Такой человек нигде не пропадет. Попав в плен, он
бежал да еще помогал бежать Костылину, человеку, слабому духом. Татарка Дина тоже
была прелестной. Перечитывая рассказ, я все время примеривал его героев к знакомым
людям. Ведь брат мой Валентин тоже бежал из плена. И в нем я находил черты
полюбившегося мне Жилина.
Русскую литературу преподавала Ольга Степановна Раевская - наш классный
руководитель, внимательная, заботливая женщина. Было в ней что-то от наших матерей -
требовательность и ласковость, строгость и доброта. Она приучала нас любить русский
язык, уважать книги, помогала понимать написанное. От нее мы узнали, как работали
Пушкин и Лермонтов, как их убили на дуэлях, каким был Гоголь, как писал свои басни
дедушка Крылов. Мы декламировали Максима Горького: "Буревестник с криком реет,
черной молнии подобный, как стрела пронзает тучи, пену волн крылом срывает".
Мальчики и девочки учились вместе, сидели рядом на одних партах, помогали друг другу.
Такая система с детства прививает уважение к другому полу. В шестом классе меня
избрали старостой. Дружил я тогда, да и сейчас продолжаю дружить с Валей Петровым и
Женей Васильевым. Славные товарищи. Мы помогали друг другу готовить уроки. Петров
сейчас в Гжатске, работает техником по лесомелиорации на ремонтно-технической
станции. Васильев работает в Москве. С нами дружила Тоня Дурасова. Милая,
любознательная девчушка, с ясным, открытым взглядом. Сейчас она продавщица в одном
из гжатских магазинов.
- Физику в школе преподавал Лев Михайлович Беспалов. Интереснейший человек!
Прибыл он из армии и всегда ходил в военном кителе, только без погон. В войну служил в
авиационной части, не то штурманом, не то воздушным стрелком-радистом. Было ему лет
тридцать. Но по лицу его можно было понять, что человек этот многое видел, многое
пережил.
Лев Михайлович в небольшом физическом кабинете показывал нам опыты, похожие на
колдовство. Нальет в бутылку воды, вынесет на мороз, и бутылка разорвется, как граната.
Или проведет гребнем по волосам, и мы слышим треск и видим голубые искры. Он мог
заинтересовать ребят, и мы запоминали физические законы так же легко, как стихи. На
каждом его уроке узнавали что-то новое, интересное, волнующее. Он познакомил нас с
компасом, с простейшей электромашиной. От него мы узнали, как упавшее яблоко
помогло Ньютону открыть закон всемирного тяготения. Тогда я, конечно, и не мог
подозревать, что мне придется вступить в борьбу с природой и, преодолевая силы этого
закона, оторваться от земли, но смутные предчувствия, ожидания чего-то значительного
уже тогда зарождались во мне.
В школе пионеры организовали технический кружок. Душой его был Лев Михайлович.
Мы сделали летающую модель самолета, раздобыли бензиновый моторчик, установили
его на фюзеляж, сделанный из камыша, казеиновым клеем прикрепили крылья. То-то
радости было, когда эта модель взмыла в воздух и, набирая высоту, полетела, проворная,
как стрекоза! Вместе с нами радовались и математичка Зинаида Александровна Комарова
и завуч депутат Верховного Совета СССР Ираида Дмитриевна Троицкая. А Лев
Михайлович почти серьезно пообещал:
- Быть вам, хлопцы, летчиками...






В ряды рабочего класса
Окончив в Гжатске шесть классов средней школы, я стал задумываться о дальнейшей
судьбе. Хотелось учиться, но я знал, что отец с матерью не смогут дать мне высшее
образование. Заработки у них небольшие, а в семье нас шестеро. Я всерьез подумывал о
том, что сначала надо овладеть каким-то ремеслом, получить рабочую квалификацию,
поступить на завод, а затем уже продолжать образование. Так делало старшее поколение,
те, которые строили Днепрогэс и Магнитку, прокладывали Турксиб, основали
Комсомольск-на-Амуре. Да и теперь, после войны, многие поступали так же.
Все это я обдумывал наедине, советоваться было не с кем: ведь мать наверняка не
отпустит меня. Для нее я все еще оставался ребенком. Но про себя решил: если уеду из
Гжатска, то только в Москву. Ни разу не побывав в ней, я был влюблен в нашу столицу,
собирал открытки с фотографиями кремлевских башен, мостов через Москву-реку,
памятников. Хоть сам я и не рисовал, но страстно хотел побывать в Третьяковской
галерее. Мечтал пройтись по Красной площади, поклониться великому Ленину.
Да и зацепка была у меня насчет Москвы. Ведь там жил брат отца - Савелий Иванович,
работавший в строительной конторе. У него были две дочки - Антонина и Лидия, мои
двоюродные сестры. Когда я сказал дома, чтобы отпустили меня к дяде Савелию, мать
заплакала, а отец, подумав, сказал:
- На хорошее ты дело решился, Юрка. Езжай... В Москве еще никто не пропадал.
Учителя отговаривали: надо, мол, окончить семь классов. Но я уже тогда стремился не
изменять однажды принятых решений. Собрали меня в дорогу. В поезде волновался: как
встретят в Москве? Дядя жил на скромный заработок, а тут в его семье прибавлялся
лишний рот. Но встретили меня хорошо, я бы сказал, даже очень хорошо. Сильно
обрадовались двоюродные сестры.
Первые дни они показывали столицу со всеми ее красотами, а потом Тоня отвезла меня в
Люберцы на завод сельскохозяйственных машин. Там в ремесленное училище набирали
молодежь. Еще в Гжатске я решил, что буду учиться на токаря, в крайнем случае стану
слесарем. А тут выясняется такая картина: на слесарное и токарное отделения берут с
семилетним образованием. А у меня только шесть классов, прямо хоть плачь!
- Не горюй, парень,- сказал директор ремесленного училища,- возьмем тебя в
литейщики... Видал в Москве памятник Пушкину? Это, брат, работа литейщиков.
Этот довод меня сразил, и я с легким сердцем согласился: литейщик так литейщик.
Экзамены были нетрудные. Я их выдержал, был зачислен в училище. Дали мне первую в
жизни форменную одежду - фуражку с рабочей эмблемой на околыше, аккуратную
гимнастерку, брюки, ботинки, шинель, ремень со светлой пряжкой. Все это подогнали по
фигуре и росту. В тот же день я на последние деньги сфотографировался. Получил
карточки и не верю: я это или не я? Фотографии, конечно, тут же послал домой и
друзьям: смотрите, мол, любуйтесь, какой я стал, вроде как офицер.
Через несколько дней мастер Николай Петрович Кривов повел нас на завод. Это
знаменитый завод. Николай Петрович сказал, что машины, которые тут делают, можно
встретить на полях в любом уголке советской земли. И я припомнил, что и у нас в селе
были машины с маркой Люберецкого завода.
Сначала мастер показывал нам механические цехи, там мы увидели много станков и,
конечно, еще не понимали, что к чему. А затем Николай Петрович повел нас к месту
будущей работы - в литейный цех. Тут мы совсем оробели - куда ни глянь, огонь, дым,
струи расплавленного металла. И повсюду рабочие в спецовках, занятые работой.
- А, новички прибыли,- обрадовался высокий усатый бригадир,- присматривайтесь,
привыкайте обращаться с огнем. - И тут же с гордостью добавил: - Огонь силен, вода
сильнее огня, земля сильнее воды, но человек сильнее всего!
Мы все побаивались: вот что-нибудь сорвется сверху, ударит, прибьет. Или вырвется
горячий металл и обожжет. Жались к Николаю Петровичу, старались не отходить от него
ни на шаг.
Затем мастер привел нас в механизированный литейный цех. Там из белого чугуна
отливали средние и мелкие детали к машинам. Водил он нас и к термическим печам,
показывал производство отжига, объяснял, как хрупкий металл превращается в вязкий,
ковкий чугун. И, странное дело, к концу дня мы стали привыкать к заводу и уже перестали
бояться его, как вначале.
Вскоре меня определили к станку - учили специальности формовщика. Рядом со
станком двигался конвейер. Мы делаем формы, ставим стержни, накрываем опоку - и на
конвейер. К концу дня приходит мастер. Схватился за голову:
- Что же вы, дорогие мальчуганы, гоните сплошной брак?
Стержни мы ставили с небольшим перекосом, и брака действительно получалось много.
Мастер каждому из нас показал, как надо работать. На другой день дело пошло лучше.
Жили мы, ремесленники, в общежитии, в деревянном домике. Наша комната, на
пятнадцать человек, находилась на первом этаже. Жили мы между собой мирно, дружно.
Во всем был порядок: вставали и ложились одновременно, вместе ходили в столовую -
там нас кормили бесплатно,- вместе бегали в кино и на стадион, находившийся тут же под
боком, в зеленой раме тополей.
Ремесленники - народ романтический. В то время мы много спорили о героизме.
Говорили о том, что подвиги бывают разные. Есть такие, которые требуют от человека
мгновенного решения, выбора между жизнью и смертью. К таким подвигам мы относили
мужественные дела Николая Гастелло и Александра Матросова.
Но нам нравились больше подвиги, о которых народ говорит: вся жизнь - сплошной
подвиг! Так говорилось о людях, всю свою жизнь подчинивших одной, главной цели и
боровшихся за нее, не отступая. Ярчайший пример тому - жизнь Владимира Ильича
Ленина.
Мы прочитали все книжки про Ленина, имевшиеся в нашей библиотеке.
Нас интересовала революционная деятельность Артема, мы восхищались биографией М.
В. Фрунзе. Приговоренный царским судом к смерти, М. В. Фрунзе в тюрьме
самостоятельно изучал иностранные языки в надежде, что они ему еще понадобятся, и
они ему пригодились: ведь он бежал из темницы. Поистине Фрунзе знал "одну, но
пламенную страсть". До сих пор помню слова Михаила Васильевича, читанные вслух в
общежитии: "Мы, смертники, обыкновенно не спали часов до пяти утра, чутко
прислушиваясь к каждому шороху... Это трагические были часы. В это время на глазах у
всех уводили вешать. От спокойных товарищей услышишь слова: "Прощай, жизнь!
Свобода, прощай!" Дальше звон цепей и кандалов делается все тише и тише. Потом
заскрипят железные двери тюрьмы, и все стихнет. Сидят ребята и гадают: "Чья же
очередь завтра ночью? Вот уж пятого увели". Слез было немного".
Я напоминаю эти волнующие строки затем, чтобы молодежь знала: революционная
борьба старшего поколения требовала жертв и постоянного героизма.
Цех мне полюбился. Я перестал завидовать токарям. Работа спорилась и с каждым днем
становилась все интереснее. Мне нравилось просыпаться с первым заводским гудком и,
умывшись холодной водой, выходить на улицу, вливаться в поток рабочих, спешащих к
проходной завода. На работу я всегда шел с гордостью. С каждым днем эта гордость
укреплялась: взрослые, квалифицированные рабочие разговаривали с нами,
ремесленниками, как с равными. А тут подошла и первая получка. Небольшая, конечно,-
всего тридцать рублей. Но это были первые заработанные мною деньги. Половину из них
я послал матери в Гжатск, на хозяйство. Мне очень хотелось помогать семье, чувствовать
себя взрослым.
В ремесленном училище мы одновременно проходили теоретическую подготовку и
практику. Надо признаться, что ребята не очень-то любили занятия в классе. Их все
больше тянуло к формовочной земле, к расплавленному металлу. Но был у нас
преподаватель, маленький такой, незаметный старичок. Фамилию я его, к сожалению,
позабыл. Он преподавал черчение - науку точную и необходимую для многих
специалистов. Как-то дал он мне начертить одну деталь, потом другую, третью. И все
сложнее и сложнее. Я заинтересовался и в конце концов стал хорошо чертить и читать
сложные чертежи. Я знал: это пригодится в будущем.
И хотя я учился, мне хотелось учиться еще больше. В библиотеке брал технические книги
и злился, что в сутках всего только 24 часа. На все не хватало времени. Было жаль годы,
загубленные зря при фашистской оккупации. Я мечтал окончить какой-нибудь техникум,
поступить в институт, стать инженером. Но для поступления в институт требовалось
среднее образование. Вместе со своими товарищами - Тимофеем Чугуновым, тоже
нашим, смоленским, и Александром Петушковым из Калужской области - мы поступили
в седьмой класс люберецкой вечерней школы № 1. Мы поддерживали друг друга,
помогали друг другу, всегда держались втроем.
Трудновато было. Надо и на заводе работать и теоретическую учебу в ремесленном
сочетать с занятиями в седьмом классе. Преподаватели и здесь попались хорошие. На
преподавателей мне везло всю жизнь.
Проучился я всего один год. Этот 1950/51 учебный год был для меня сумбурным и
беспокойным. Меня все куда-то тянуло.
Учителя, заметив, что я хочу учиться дальше и никогда не брошу учение, пока не получу
образования, предложили поступить в Ленинградский физкультурный техникум. Ведь я
среди рабочих завода зарекомендовал себя неплохим спортсменом, не раз занимал
призовые места на соревнованиях.
Я прошел отборочные испытания в Мытищах, на пятерку сдал последний экзамен и
вернулся в Люберцы. И тут мне сказали: можно поступить в Саратовский
индустриальный техникум по литейной специальности.
- А спортом, - говорят, - можно заниматься везде...
И верно! Каждый спортсмен, каким бы он ни был мастером, должен иметь какую-то
специальность и заниматься производительным трудом. Не человек для спорта, а спорт
для человека!
Чугунов, Петушков и я отправились к директору ремесленного училища и попросили
направления в Саратовский индустриальный техникум. Он душевно отозвался на нашу
просьбу. Мы получили бесплатные билеты, сели в поезд и махнули на Волгу, где из нас
никто еще не был.
Саратов нам понравился. Мы приехали туда в августе. Устроились в общежитии на
Мичуринской улице, в доме № 21,- и сразу на Волгу. На берегах этой красивой реки
родился великий Ленин. Мы долго стояли на пристани, любуясь быстротой течения,
необозримыми далями. Эта картина гармонировала с нашим приподнятым настроением:
ведь мы входили в новую, еще не изведанную жизнь, становились студентами
Все прибывшие в техникум волновались: как пройдут экзамены? А нам, люберецким,
экзаменов сдавать не надо: у нас отличные оценки за семь классов. Единственное, что
потребовалось,- сделать пробу по производственной практике. Но каждый из нас уже
имел пятый разряд литейщика-формовщика, и, конечно, пробы сдали успешно. Вообще-то
пробы сдавали все хорошо: ведь большинство будущих студентов прибыло в техникум с
заводов. Многие были куда повзрослее нас, приехали даже мастера, жаждавшие получить
среднее техническое образование.
Когда нас зачислили в техникум, директор сказал:
- Ну, студенты, поезжайте-ка пока, до начала занятий, в поле, помогите убрать урожай...
Сели на грузовики и отправились километров за восемьдесят от Саратова в колхоз. Там на
току молотили пшеницу, возили ее на элеватор в Екатериновку. Проработали недели две,
получили благодарность от правления колхоза и с теми же шоферами вернулись в город.
Начались занятия в техникуме. Он находился на улице Сакко и Ванцетти. Обстановка
здесь была значительно серьезнее, чем в школе и ремесленном училище. И требования
пожестче и учебная база солиднее - лаборатории, библиотека, кабинеты по различным
специальностям. В нашей группе было 35 человек, приехавших из разных городов
Советского Союза. Среди них несколько коммунистов, орденоносцев - участников
Великой Отечественной войны; они уже были женатыми людьми, имели детей. Всех их
привела сюда жажда к знаниям, стремление приносить как можно больше пользы стране.
На первых порах новые знания приобретались с трудом. Люди, отвыкшие от школьной
парты, хватали двойки со страшной силой. У нас троих - Петушкова, Чугунова и меня -
учеба ладилась: все было еще свежо в памяти. Звали нас "неразлучными москвичами",
часто обращались к нам за помощью, и мы охотно помогали товарищам разобраться в
неясных вопросах. Особенно неважно было у многих студентов с математикой. Ведь это
такой капризный предмет: пропустишь два-три урока, плохо усвоишь какую-нибудь
формулу или правило, и все это сказывается в дальнейшем. А мы все трое любили
математику. Мы понимали, что в наше время, в век атома, без математики не прожить.
Все зиждется на точных расчетах. Каждый мечтал приобрести логарифмическую линейку.
В техникуме царил дух товарищеской взаимопомощи. Мы, молодежь, присматривались,
как ведут себя старшие, прислушивались к их мнениям, старались подражать им. "Сам
погибай, а товарища выручай",- говорили порой бывшие фронтовики. Было в них что-то
уже знакомое, близкое. В каждом из них проступали черты тех двух летчиков, которых
пришлось увидеть в первые дни войны в селе и которые так поразили тогда мое
воображение широтой своих сердец. Техникум был и для меня и для всех комсомольцев
не только школой знаний, но и замечательной школой жизни.
С каждым днем у студентов все больше и больше проявлялся вкус к занятиям. Двойки
постепенно исчезали, их заменяли тройки, а потом и их почти не стало. В свободное
время мы много занимались спортом, организовали баскетбольную команду. Я еще в
ремесленном училище пристрастился к этой быстрой, живой игре. Наша команда
участвовала в городских соревнованиях и заняла первое место среди саратовских
техникумов. Зимой раза три в неделю мы тренировались в спортивном зале. Был у меня
друг Толя Навалихин. Он все тянул на лыжню в засыпанные снегом пригородные рощи.
Но я предпочитал баскетбол. На лыжах ходил, но не так много и часто, как другие.
В общежитии я жил в комнате, где, кроме меня, находилось еще четырнадцать ребят.
Жили дружно, как говорится, в тесноте, да не в обиде. Вечерами ребята нередко играли в
шахматы. Даже турниры организовывали. Но я не участвовал в них; по душе больше были
подвижные игры, не мог сидеть часами на одном месте.
Стипендию получали мы небольшую - пятьдесят рублей в месяц на первом курсе и сто
рублей - на последнем. Хотя государство и обувало нас, одевало, кормило, но все же
приходилось строго рассчитывать свои расходы. Однако мы находили средства и на то,
чтобы ходить в театр и в кино. В Саратове хороший оперный театр. Там я послушал
"Русалку" Даргомыжского, "Кармен" Бизе, "Пиковую даму" Чайковского. Большое
впечатление произвела опера Глинки "Иван Сусанин". Следя за спектаклем, я как бы сам
находился на сцене с русским народом, борющимся против врагов Родины.
В кино мы бывали почаще. Обычно ходили компанией, ведь в техникуме учились и
девушки. После каждого фильма обязательно обменивались мнениями, спорили. Мне
нравился фильм "Повесть о настоящем человеке", сделанный по книге Бориса Полевого.
Я смотрел его несколько раз и книгу тоже прочитал не один раз. Хорошо в ней показана
сила духа советского человека. Алексей Маресьев - прототип героя "Повести о
настоящем человеке" - был посильнее полюбившихся мне героев Джека Лондона, он
был ближе мне по духу и устремлениям. Я частенько прикидывал про себя, как бы
поступал, доведись мне попасть в такой же переплет, как Маресьеву. С детства я любил
"Овода", созданного Лилиан Войнич. Это был любимый герой мальчишек. Я читал: "У
него на груди был спрятан платок, оброненный Монтанелли. Он осыпал этот платок
поцелуями и проплакал над ним всю ночь, как над живым существом..." И видел перед
собой этот скомканный платок, ощущал его соленую влажность, ясно слышал выстрелы
солдат, стрелявших в Овода.
Я любил Овода, но Маресьева полюбил сильнее. Он был моим современником, жил
вместе с нами на одной земле, и мне хотелось встретиться с ним, пожать его
мужественную руку.
Литературу преподавала нам Нина Васильевна Рузанова, внимательный, заботливый
педагог, влюбленный в свой предмет. Она составила список книг, настоятельно
рекомендуя прочесть их каждому. В этот список входила вся серия "История молодого
человека XIX столетия", которую в свое время редактировал Максим Горький. Она
знакомила нас с шедеврами русской и мировой классики. До сих пор помню волнение,
охватившее меня, когда я читал "Войну и мир" Льва Толстого. Больше всего в этой
чудесной книге мне понравились батальные сцены и образы защитников Отечества от
наполеоновского нашествия - артиллериста Тушина, командира полка князя Андрея
Болконского, офицеров Ростова, Долохова, Денисова. И фельдмаршал Кутузов, словно
живой, представал перед моими глазами.
В то время я прочел "Песню о Гайавате" американского поэта Лонгфелло, произведения
Виктора Гюго и Чарльза Диккенса. Читал много, наверстывая то, что не успел сделать в
детстве. Как и все мои сверстники, увлекался Жюлем Верном, Конан-Дойлем и
Гербертом Уэллсом. Мы знали, что английского писателя интересовала Советская Россия,
что в голодные годы он приезжал в Москву, разговаривал с Владимиром Ильичем
Лениным и написал книгу "Россия во мгле". Нам хотелось прочитать эту книгу, но
достать ее не смогли: в Саратовской городской библиотеке ее не было.
Герберт Уэллс сомневался в ленинском плане электрификации страны. Но мы
собственными глазами видели, как внизу по Волге караваны барж везли материалы на
строительство Куйбышевского гидроузла. То, что прозорливо предвидел Ленин,
свершалось на наших глазах трудолюбивыми руками советского народа.
В очень интересное время проходила наша молодость! Надо было торопиться с учением.
Мы были повсюду нужны. И у нас в стране и за рубежом происходила масса событий,
волновавших всех студентов техникума и особенно нас, комсомольцев.
Где-то далеко, за тридевять земель, небольшой свободолюбивый народ Кореи отражал
полчища самой крупной капиталистической страны мира - Соединенных Штатов
Америки. Мы начинали свой день с того, что слушали по радио сообщения о боях в Корее.
Тогда мы узнали имена героев Корейской Наоодно-Демократической Республики
летчиков Ли Дон Гю и Ким Ги Ока, "Правда" писала об их храбрости и отваге, о том, что
каждый из них сбил по полтора десятка американских "Сейбров". Многие народы в своей
борьбе учились и учатся героизму у советских людей, и нам было приятно читать о том,
что корейский народ учился мужеству у советских людей, что в борьбе с американскими
захватчиками прославили себя корейские партизанские отряды имени Зои
Космодемьянской и Алексея Маресьева.
Китайский народный доброволец Хуан Цзи-гуан сознательно повторил подвиг
Александра Матросова, ибо читал о нем книгу и видел о нем фильм, потрясший его до
глубины души.
Прочитав об этом в газете, Толя Навалихин воскликнул:
- Вот оно, лучшее доказательство, что только сильный характер может породить другой
сильный характер!
Это был отзвук наших все еще продолжавшихся споров о героизме.
Почти все студенты техникума были комсомольцами. Меня избрали членом бюро
комсомольской организации. Общественной работы было много, тем более, что я
выполнял еще обязанности секретаря местного спортивного общества "Трудовые
резервы". Приходилось экономить каждую минуту, чтобы со всем справиться. После
окончания третьего курса захотелось мне купить новый костюм, а денег не было.
- Слушай, Гагарин, не поедешь ли ты физруком в детдомовский лагерь на лето,-
предложил мне секретарь райкома комсомола. - Отдохнешь да и заработаешь немного...
Я любил детей и согласился.
Пионерский лагерь находился в замечательном месте, весь в зелени, на реке. Там мне
впервые в жизни пришлось вести воспитательную работу. Надо сказать, ребята попались
живые, а некоторые даже "вредные". Они обрадовались, что уехали от учительских глаз, и
шалили вовсю. На весь лагерь было только двое мужчин, если меня в то время можно
было назвать столь звучным именем,- я да слепой баянист Иван Алексеевич, человек
тонкого слуха и большой музыкальной души. Мы, как могли, помогали молодой
воспитательнице Тане Андреевой и завучу детского дома Елене Алексеевне.
Работа в лагере дала мне многое. Нередко вечерами, когда ребята, набегавшись за день,
засыпали крепким сном, у нас с Еленой Алексеевной возникали задушевные беседы.
Говорили о том, как важна в человеческой жизни дисциплина.
- От дисциплины до геройства - один шаг,- говорила эта опытная воспитательница.
Она утверждала, что каждый ребенок - это целый мир. Правильно разобраться в нем
значит найти верные пути становления человека, помочь детскому сердцу окрепнуть для
преодоления будущих трудностей жизни.
Лагерное лето пролетело быстро. Я вернулся домой и приобрел новый костюм, ботинки,
часы. Словом, все сложилось хорошо - и практику воспитателя прошел и деньги
заработал.
Наступил последний год учения в техникуме. От книг и учебников мы все больше и
больше переходили к практике, к стажировкам на производстве. Сначала меня послали в
Москву на завод имени Войкова, а затем в Ленинград на завод "Вулкан". Первые дни я со
своим товарищем Федором Петруниным ходил по Ленинграду, охваченный небывалым
восторгом. Подумать только - мы в городе, ставшем колыбелью Октября! Мы ходили к
Смольному, откуда Ленин руководил революцией, посылал отряды рабочих, солдат и
матросов на штурм Зимнего. Вот и сам Зимний. Нева. Легендарная "Аврора".
Нет в мире города с такой богатой революционной историей, как Ленинград. Все здесь
напоминало о борьбе. И стены Петропавловской крепости, и чугунные мосты через Неву,
и корпуса бывшего Путиловского завода, на котором работал мой дед Тимофей Матвеев.
Мы ходили к Исаакиевскому собору, фотографировались у памятника Петру Великому.
Федя декламировал:
О мощный властелин судьбы!
Не так ли ты над самой бездной,
На высоте уздой железной
Россию поднял на дыбы?
В этом городе творили Пушкин, Гоголь, Достоевский... Здесь, на Сенатской площади,
царские войска палили картечью по декабристам... У Зимнего дворца в январское
воскресенье, 1905 года царь расстрелял рабочих... Вся история русского рабочего класса
разворачивалась перед глазами. Мы устремились к Финляндскому вокзалу, чтобы увидеть
бронзового Ленина на броневике.
Дни мы проводили на заводе, а по вечерам ходили в музеи, в театры. Работая в ночной
смене, мы три дня провели в Эрмитаже, среди сокровищ мирового искусства. Были и в
Русском музее, любовались картинами наших знаменитых художников. Все нам
нравилось в Ленинграде - его архитектурные ансамбли, его памятники. Мы с
Петруниным долго стояли возле вздыбленных бронзовых коней на Аничковом мосту.
Большое впечатление произвел на меня и памятник миноносцу "Стерегущему" на
Петроградской стороне. Я долго вглядывался в лица русских матросов, открывших
кингстоны, потопивших и себя и свой корабль, но не сдавшихся врагу - японским
самураям.
Побывав в Ленинграде, мы сразу стали взрослее, духовно богаче. Одно дело - читать в
книгах о том, как брали Зимний, и другое дело - видеть арку бывшего Генерального
штаба, из-под которой красногвардейцы начали атаку, самому пройти по Дворцовой
площади, побывать в залах Зимнего, где было арестовано Временное правительство
Керенского... Вернувшись в Саратов, мы долго вспоминали красоту Ленинграда, подробно
рассказывали о городе русской славы товарищам по курсу.
Одним из любимых моих предметов в техникуме, как и раньше в школе, продолжала
оставаться физика. Здесь ее преподавал такой же замечательный учитель, как и Лев
Михайлович Беспалов. Многие у нас с глубоким уважением относились к этому чуткому,
высокообразованному человеку - Николаю Ивановичу Москвину. Физика - предмет
увлекательный, но тяжелый. Не зная математики, разобраться в ней трудно. Свои лекции
наш физик читал интересно, образно, увлекательно. Тем, кто не знал предмета, он
беспощадно ставил двойки, а затем требовал их исправления. Николай Иванович не
оставлял в покое нерадивого студента до тех пор, пока тот не усваивал того, чего не знал.
- Техник не может не знать физики,- говорил он нам,- земной шар вращается по законам
физики.
Москвин организовал физический кружок, участники которого выступали с докладами.
Был доклад о законах Ньютона, был доклад о механике, был доклад о достижениях в
электричестве. Мне Николай Иванович поручил сделать сообщение по работе русского
ученого Лебедева о световом давлении. Доклад понравился на кружке. И тогда я взялся за
другую тему - "К. Э. Циолковский и его учение о ракетных двигателях и межпланетных
путешествиях". Для этого мне пришлось прочесть и сборник научно-фантастических
произведений Константина Эдуардовича и все книги, связанные с этим вопросом,
имевшиеся в библиотеке.
Циолковский перевернул мне всю душу. Это было посильнее и Жюля Верна, и Герберта
Уэллса, и других научных фантастов. Все сказанное ученым подтверждалось наукой и его
собственными опытами. К. Э. Циолковский писал, что за эрой самолетов винтовых
придет эра самолетов реактивных. И они уже летали в нашем небе. К. Э. Циолковский
писал о ракетах, и они уже бороздили стратосферу. Словом, все предвиденное гением К.
Э. Циолковского сбивалось. Должна была свершиться и его мечта о полете человека в
космические просторы. Свой доклад я закончил словами Константина Эдуардовича:
- "Человечество не останется вечно на Земле, но, в погоне за светом и пространством,
сначала робко проникнет за пределы атмосферы, а затем завоюет себе все
околосолнечное пространство".
Прочел и почувствовал, как сердце мое дрогнуло и забилось сильнее.
Все члены нашего кружка были поражены силой и глубиной мысли ученого. На эту фразу,
похожую на формулу, обращал мое внимание еще Лев Михайлович Беспалов в Гжатской
средней школе. Но тогда я не понимал ее значения так, как понял теперь. И, может быть,
именно с этого дня у меня появилась новая болезнь, которой нет названия в медицине,-
неудержимая тяга в космос. Чувство это было неясное, неосознанное, но оно уже жило во
мне, тревожило, не давало покоя.
Я становлюсь летчиком
Занятия в техникуме шли свои чередом. Но стоило услышать гул пролетающего самолета,
встретить летчика на улице, и как-то сразу на душе становилось теплее. Это была все та
же, еще не осознанная тяга в воздух. Я знал, что в Саратове есть аэроклуб. Среди ребят о
нем шла добрая слава. Но, чтобы поступить туда, надо было иметь среднее образование.
Чувство, обуревавшее меня, волновало также и Виктора Порохню и Женю Стешина -
тоже студентов нашего техникума. Как-то прибегает Виктор и возбужденно кричит:
- Ребята, отличная новость! В аэроклуб принимают четверокурсников техникумов...
В тот же вечер втроем мы отправились в аэроклуб. Мы подали заявления, прошли все
комиссии и начали заниматься. Сначала теория полета, знакомство с устройством
самолета и авиационного двигателя. На первых порах нас даже разочаровали эти скучные
занятия. Думалось, сразу попадем на аэродром, станем летать. А тут все те же классы,
задачи у доски да учебники. Дорога на аэродром, к самолетам, оказалась куда длиннее,
чем мы представляли себе.
Очень напряженными для нас были первые месяцы 1955 года. Приходилось работать в две
тяги: днем занимались в техникуме, а вечером - в аэроклубе. А тут еще подоспела
защита дипломных проектов - надо было подбивать итоги четырехлетнего обучения в
техникуме. Мне досталась довольно сложная тема - разработка литейного цеха
крупносерийного производства на девять тысяч тонн литья в год. Кроме того, я должен
был разработать технологию изготовления деталей и методику производственного
обучения в ремесленном училище по изготовлению этих деталей.
Дипломная работа требовала множества чертежей. И я не раз добрым словом помянул
старенького люберецкого преподавателя, прививавшего мне вкус к чертежному делу.
Материалы, необходимые для диплома, я брал в библиотеке техникума и в техническом
отделе городского книгохранилища. Опыт, хотя и небольшой, приобретенный ранее в
ремесленном училище, на Люберецком заводе и во время стажировок в Москве и
Ленинграде, пришелся кстати. Постепенно дипломный проект приобретал нужные
очертания, пополнялся все новыми и новыми соображениями.
Работая над дипломом, я старался не пропускать занятий в аэроклубе. Там мы тоже уже
заканчивали изучение теории, сдавали экзамены. Уставали смертельно и едва добирались
до коек, засыпали моментально, без сновидений. Очень хотелось поскорее начать
учебные полеты. Ведь я до сих пор ни разу, даже в качестве пассажира, не поднимался в
воздух. А вдруг забоюсь, закружится голова или станет тошнить? Ведь старшие товарищи
рассказывали всякое о полетах...
Но прежде чем начать учебные полеты, полагалось совершить хотя бы один прыжок с
парашютом.
- Посмотрим, смелые ли вы ребята,- с лукавой усмешкой говорил наш летчик-
инструктор Дмитрий Павлович Мартьянов.
Это был молодой, постарше меня на несколько лет, плотно сбитый, невысокого роста
человек. В аэроклуб он прибыл из истребительного полка, рассказывал нам, что окончил
Борисоглебское училище военных летчиков, и очень гордился тем, что в свое время там
учился Валерий Чкалов. Прослужив некоторое время в войсках, он демобилизовался и
стал работать инструктором аэроклуба. После службы в армии он мог поступить в какой-
нибудь институт, стать инженером или агрономом, но пошел в аэроклуб.
- Не могу без аэродрома, не могу не летать,- признавался он.
Мартьянов был подлинный летчик и не мог жить без крыльев. Курсантам нашей группы
по душе пришлась и его приверженность к авиации и четкость, к которой он приучал нас
с первого дня знакомства. В нем была эдакая "военная косточка", сразу отличающая
строевика от гражданских людей. К высокой дисциплине и порядку Дмитрий Павлович
привык с детства. Ведь свою воинскую жизнь он начал в суворовском училище. Мы
верили, что такой бывалый человек не успокоится, пока не сделает нас летчиками.
Наконец назначены парашютные прыжки. Дважды ночами мы выезжали на аэродром и,
переживая, ждали, когда нас поднимут в воздух. Но нам не везло: не было подходящей
погоды. Невыспавшиеся, переволновавшиеся, возвращались мы в техникум и садились за
дипломные работы. Их-то ведь за нас никто не сделает!
В третью ночь на аэродром поехали с нами и девушки - студентки саратовского
техникума. Им тоже надо прыгать. Смотрю на них, а они бледные, растерянные. Неужели
и у меня такой вид? Девушки подшучивают:
- А ты почему такой спокойный? Наверное, уже не раз прыгал?
- Нет,- говорю,- впервые...
Не верили мне девчата. И только когда мы стали надевать на себя парашюты, убедились,
что я не лгу. У меня не ладилось дело с лямками и карабинами, так же, как и у них.
Непривычно было. Сзади большой ранец с основным парашютом. Спереди тоже ранец,
поменьше,- с запасным. Ни сесть, ни встать, ни повернуться... Как же, думаю, обойдусь
там, в воздухе, со всем этим хозяйством? Оно как бы связало меня по рукам и ногам...
С детства не любил ждать. Особенно, если знал, что впереди трудность, опасность. Уж
лучше смело идти ей навстречу, чем увиливать да оттягивать. Поэтому я обрадовался,
когда после первого "пристрелочного" прыжка Дмитрий Павлович выкрикнул:
- Гагарин! К самолету...
У меня аж дух захватило. Как-никак, это был мой первый полет, который надо было
закончить прыжком с парашютом. Я уж не помню, как мы взлетели, как "ПО-2" очутился
на заданной высоте. Только вижу, инструктор показывает рукой: вылезай, мол, на крыло.
Ну, выбрался я кое-как из кабины, встал на плоскость и крепко уцепился обеими руками
за бортик кабины. А на землю и взглянуть страшно: она где-то внизу, далеко-далеко.
Жутковато...
- Не дрейфь, Юрий, девчонки снизу смотрят! - озорно крикнул инструктор. - Готов?
- Готов! - отвечаю.
- Ну, пошел!
Оттолкнулся я от шершавого борта самолета, как учили, и ринулся вниз, словно в
пропасть. Дернул за кольцо, а парашют не открывается. Хочу крикнуть и не могу: воздух
дыхание забивает. И рука тут невольно потянулась к кольцу запасного парашюта. Где же
оно? Где? И вдруг сильный рывок. И тишина. Я плавно раскачиваюсь в небе под белым
куполом основного парашюта. Он раскрылся, конечно, вовремя,- это я уж слишком рано
подумал о запасном. Так авиация преподала мне первый урок: находясь в воздухе, не
сомневайся в технике, не принимай скоропалительных решений.
Проходит минута. Прислушиваюсь к себе - все в порядке, сердце работает нормально, и
его стук ощущается не громче, чем тиканье часов на руке.
После меня на этот же "ПО-2" посадили девчушку, которая все подтрунивала надо мной в
автобусе. На земле-то она была бойкая, а в воздухе растерялась. Вылезла на крыло,
перепугалась и ни туда, ни сюда. Так и вернул ее инструктор на аэродром. Никто над ней
не смеялся. С каждым такое в первый раз может случиться.
Когда прыжки кончились, Дмитрий Павлович спросил:
- Хочешь полетать со мной на "ЯКе"?
Как можно б