Медовый месяц Золушки

Сказочная повесть

Про тех двоих, без которых событий,
известных всем на свете, не случилось бы...

Про нее и напоминать-то людям нелепо. Ее, кажется, знают даже дикари. В пять лет или в одиннадцать все и каждый роняли слезу над ее обидами, над неоцененными сокровищами ее души... Весь христианский мир любит ее за доброту, за скромность, за незлопамятный и неунывающий нрав! И каждый радовался лично, когда эти прелести отмыли от сажи и подали, наконец, в достойном обрамлении. И когда сам Принц пришел от нее в любовный восторг! Вообще все кончилось здорово – свадьбой, счастьем, весельем, полной победой справедливости... Так?

Но ведь кто-то помог такой торжествующей развязке? Кто-то же поспособствовал?.. Многие даже помнят – кто именно.

* * *


Они были далеко от Пухоперонии – Фея и мальчик, ее паж, ее ученик. Но им упорно думалось о той стране, о событиях, недавно приключившихся там. Думали они про это по-разному: Госпожа – с теплой улыбкой, с надеждой на все хорошее. А Жан-Поль (так звали мальчика) – с горечью, которая глоталась все хуже, все трудней... Это уже напоминало горловую боль при ангине...

Кое-что
о редкой
профессии

Видела его Госпожа, что с ним творится. Она вообще видела и знала про людей больше, чем им хотелось бы. Оттого и начался у них с Жан-Полем тот неприятный утренний разговор за завтраком.

– Ты все дуешься на меня? По-твоему, я должна была задержать свадьбу в Пухоперонии?
– Ничего я такого не думаю. Вам виднее, – буркнул он, не поднимая глаз.

– Ну-ну-ну... со мной же глупо лукавить. Ты оказался ревнивцем, вот что я скажу тебе! – заключила она с ласковой насмешкой. Судите сами, что в таких насмешках важнее: то, что - ласковые? Или то, что они все-таки – насмешки?

После такого завтрака ничуть не странно, что ему желательно было побыть одному. Жан-Поль отпросился погулять по столице Мухляндии – так называлась страна, в которую занесло их нелегкое ремесло чародеев... Тут мы вздохнем заодно: до чего же легковесно и как туманно представляют себе люди эту профессию! Но пусть, пусть заблуждаются, не всегда стоит выводить людей из их приятных заблуждений...

Разумеется, профессию "волшебники" нельзя было указывать в гостиничной книге регистрации постояльцев: это поняли бы как неудачную шутку. Могло и похуже быть: если бы поверили и стали одолевать их толпы нуждающихся в чуде. Нуждающихся жадно и срочно!.. Кидались бы в ноги, хватали бы за края одежды, лезли бы в двери и окна, демонстрируя увечья свои... Пришлось бы разглядывать и оценивать действительные, но также и фальшивые следы каких-то всепожирающих бедствий! Решать, кто более непереносимо страдает (от такой задачи, знаете ли, и волшебник свихнется!)... Послушать такого жалобщика – ну просто погибнет он без их искусства, завтра же! А посули ему помощь, волшебное вмешательство в его жизнь - человек тут же расслабится, сложит руки – и таких будут тысячи! Нет-нет, невозможны для этих двоих правдивые сведения о себе, откровенность придавила бы их! И когда их вписывали в ту книгу, Госпожа сказала: "Музыканты. Театральные музыканты из Фармазонии...". Никто не проверял, так и записали.

Гостиница попалась им далеко не лучшая: раньше они останавливались в номерах попросторнее и побогаче. Но оба они не придавали значения таким пустякам: главное – чтобы постояльцев и шума от них было поменьше, чтобы не мешали думать и мечтать, склоняясь над старинными волшебными книгами... И еще – чтоб кровати были без клопов.

Надо заметить – никакое чародейство не помогало избавиться от этих гнусных насекомых, – хоть смейся, хоть плачь! Целиком превратить какой-нибудь грязный постоялый двор в первоклассную гостиницу Фее было так же нетрудно, как стакан сельтерской выпить... Но, во-первых, у нее должны были появиться высшие причины для таких действий. Высшие! – это не все хотят и могут понять... А во-вторых, если на этом самом месте прежде водились клопы, то и теперь они вползали, как будто говоря: пардон, но мы – сама природа, господа, над ней ваши чары не властны... Впрочем, что это мы разговорились о такой мерзопакости? По счастью, не было их в той мухляндской гостинице, ни один пока не укусил, – и слава Богу, и давайте о более интересных вещах.

Итак, Пухоперония осталась позади. Страна все-таки симпатичная. По крайней мере, такой вспоминала ее Фея. И королевский двор ее отличался от других более приятными нравами...

А уж какие только королевства, княжества и герцогства не старались изо всех сил угодить и понравиться Фее после того, как узнавали о волшебном ее могуществе! Просто из кожи вон лезли, чтобы произвести наилучшее впечатление, чтоб выхлопотать, выпросить у нее ту или иную милость!

Фее казалось, что при пухоперонском дворе меньше негодяев, чем всюду. И что Принц, которому они с Учеником отдали Золушку, - такого дара достоин. Ровно ничего худого нельзя было сказать о Принце, не только сказать, но и подумать мельком. Принц так искренно, так нерасчетливо был влюблен! Вообще случай Золушки и Принца был как пример из учебника к Великому Закону, согласно которому от любви хорошеет человек, изнутри и снаружи...

А сама Золушка? Если б даже и были у Феи какие-то сомнения насчет Принца, – попробовала бы она помешать этой свадьбе! Видела Фея, видел и чувствовал даже 13-летний Жан-Поль: преступление – не дать этим двоим соединиться! Вместо девушки, которую они осчастливили, вновь была бы оскорбленная, горькая сирота – как в те дни, когда над ней издевалась мачеха. Нет, не так: от мачехи и от сводных сестер несправедливость, брань и щипки с вывертом были чем- то уже привычным; а новая обида от Судьбы, поманившей ее сперва любовью и счастьем, а потом обманувшей, была бы гораздо злее, могла нестерпимой стать!.. Рядом с этой возможной ее болью – много ли стоила детская обида Жан-Поля? Это ведь выветрится из его ребячьего сердца! Через неделю, ну через две он вовсе забудет про все пухоперонские страсти. Ни пуха не останется от них, ни пера!.. – думала Фея.

Когда ты и скор черезчур,
и опоздал безнадежно Но в том мальчишеском сердце шел, продолжался глухой спор с Госпожой, с ее решением. Осуществилось оно – и теперь все сожаления, все споры были чем-то вроде дыма, уходящего из трубы к холодным небесам... Только этот дым все гуще клубился в нем и уже загораживал солнце, и со временем не становился слабее и светлее...

Как он убеждал тогда свою Госпожу? Не слишком толково; любой адвокат-недоучка, даже заика, смог бы лучше. Просил только, канючил по-детски: ну придумайте что-нибудь, чтоб не так скоро все это произошло! Пусть это будет, если суждено, только попозже... ну хотя бы на двенадцать недель!
– Почему? – спрашивала она. – Что ты надеешься успеть за эти недели? – тут Жан-Поль слышал опять знакомую ласковую насмешку. Он прекращал трудный разговор. Стеснялся. Все нужные слова приходили к нему на час или на день позже, чем надо. "Волшебник", называется! Только вчера в карете из него вырвалось вдруг, как шипучка с пузырьками газа:

– Они же не знают толком друг друга! Золушка не успела ведь даже понять, в каком новом мире очутилась! Шутка ли? От плиты, от корыта, от огородной мотыги – сразу на светлые скользкие паркеты, в широченную пуховую кровать красного дерева с альковом и балдахином, в зал для танцев... Причем, с кем танцевать? С министрами и послами, с полковниками королевской гвардии! Хотя нет – полковник не посмеет пригласить принцессу, не по чину ему... разве что генерал отважится! А она? Да ей легче будет сквозь землю провалиться! – наседал мальчик.

Госпожа Фея насмешливо его успокоила:

– Не наговаривай на нее. Чепуха все. Прелестно станцует она и с генералом, и с послом. А робеющего полковника даже и сама пригласит! Так ведь и было – ты видел сам! – на том первом балу, когда еще и речи о свадьбе не заходило... Тоже мне трудности: скользкие паркеты! Да она с коромыслом и двумя полными ведрами в самый гололед ходила! И в горку, и под гору! ...Или – тоже еще проблема! – чересчур широкая кровать... Такая широкая, что Принц потеряет ее там, что ли? Не переживай: отыщет!

Не следовало ей так шутить. По высшим причинам не следовало! Юмор, если он касался той девушки, должен быть очень -очень бережным – или вовсе его не надо!

Жан-Поль шел по чужому городу и не замечал прохожих- мухляндцев, даже когда они толкали его плечами, задевали сумками. Он был рассеян, как самый допотопный старичок-профессор! Вернувшись в гостиницу, абсолютно ничего не смог бы он рассказать Госпоже об архитектуре этой столицы, о том, что за публика в здешних тавернах, кого больше – степенных людей или ветрогонов и пьяниц; какие товары и за сколько предлагают торговцы, как называются деньги в Мухляндии, что за спектакли обещают афиши местного театра и цирка-шапито... Ничего этого мальчик не замечал, не видел в упор.

"Не воротишь ничего, – думал он, – Как зубами ни скрипи, - сколько ни вчитывайся в наши книги волшебные..."

Он опоздал бесповоротно. Как вон тот мухляндский парнишка, который что-то кричал на бегу франтоватой парочке в экипаже. Их лошади, ужаленные кнутом, рванули с места так прытко, что пареньку и не догнать и не докричаться уже...

Нет, мог бы, конечно, Ученик Феи сделать так, чтоб эти кони застыли, как вкопанные! Чтоб они вообще превратились, допустим, в черепах... Чтобы тот ровесник Жан-Поля, который так отчаянно опаздывал что-то объяснить тем невнимательным франтам, стал бы восседать на их месте, одетый, как аристократ! А эти, отмахнувшиеся от него, – они бы униженно просили секундочки его драгоценного внимания! Большой кайф, знаете ли, бывает от таких перевертышей!

Все это он мог бы: его с восьми лет учили чародейству. Правда, специальной их палочки сейчас не было с ним – она оставалась в гостинице, возле кресла Госпожи Феи, в скромном футляре, какие у флейтистов бывают... Принадлежал инструмент, ясное дело, Госпоже. Паж пользовался им только по Ее повелению. Нарушить это условие – означало потерять Ее милость, Ее доверие, а хуже этого нельзя было представить себе ничего на свете...

Ну а если бы все-таки набрался он такой дерзости невероятной? Взял бы палочку без спроса, да и был таков? Махнул бы, скажем, в совсем другую страну?

Он остановился у афишной тумбы с рекламой какого-то балагана: голова закружилась немного. В его-то годы – удивительно, не правда ли? Но сейчас наука о человеке успокаивает нас на этот счет: головокружение от любви в таком юном возрасте – нормально, оно вовсе не означает, что организм болен – скорее, наоборот...

Когда уже в сумерках вернулся Жан-Поль в гостиницу, усталый и голодный, Госпожа Фея сказала, снимая очки и протирая их замшей:

– А, это ты... Обедал? Нет? Я тоже заработалась и на часы не взглянула... Слушай, дружок, – у меня поручение для тебя. Первое в твоей жизни, которое ты исполнишь без опеки моей, без подсказок - совершенно то есть самостоятельно! Самой-то мне недосуг, а надо бы кое-что проверить в Пухоперонии... Там ведь идет к концу первый месяц, люди зовут его медовым... Так вот – на самом ли деле сладко все? Так ли благополучно вышло, как нам хотелось бы?

Придется, Жан-Поль, тебе возвратиться туда... ненадолго. И одному! Кстати, палочка мне в эти дни не понадобится... возьмешь ее и, надеюсь, будешь пользоваться ею ответственно... Да? Повинуясь не своим прихотям, а лишь высшим причинам...

Мальчик поспешил плюхнуться на диван, потому что почувствовал: близится второй приступ головокружения... Какая же она прелесть, его Госпожа! Не женщина, а чудо!

Глава вторая, на месяц возвращающая нас назад.

Про первый, с раннего утра, день принцессы.
Про знакомства и открытия.


Она только что встала – новоиспеченная принцесса. И осматривалась тут, во дворце, которого ни разу еще не видела таким безлюдным и при ясном свете дня, когда тысячи свечей – ни к чему... Ей и себя-то было странно видеть в зеркале... (а зеркал было тут множество, и больших, отражающих в полный рост). Батюшки, кто это красуется тут в длинном золотистом пеньюаре, с пылающими щеками, с глазами, расширенными от недоверия к своей судьбе?

Вокруг были так называемый "зимний сад" и часть королевской библиотеки с большими фамильными портретами в тяжелых рамах. Вход по главной дворцовой лестнице как бы охраняла статуя воинственного короля Ипполита. Уже объяснили ей: это прадедушка ее мужа, принца Лариэля... стало быть, и ей родня... Золушка присела перед этим прадедом в быстром вежливом поклоне. На всякий случай.

Королева-свекровь Почему-то трудно было подойти к самому большому и отдельно висящему портрету покойницы королевы – дамы лет пятидесяти, не старше, с властным лицом, в котором, конечно же, много было особой породы.

Это, вероятно, и нельзя описать словами, это видеть нужно... Так вот – трудно подойти к этой даме с лорнетом, но почему-то надо. Умерла она или нет, а все-таки королева давала почувствовать людям их зависимость от нее! Вот сейчас поднесет свой пронзительный лорнет к глазам и рассмотрит в упор: кого это, интересно, привели сюда как ее невестку, привели, не спросив ее согласия, материнского и королевского?
Здесь поклон Золушки был уже длительным, смиренным, как у монахини. Не мериться же ей гордостью с хозяйкой всего-всего здесь – и дворца и города, и страны!

Едва слышно Золушка произнесла (а чего-то и выговорить не смогла – только подумала):

– Ваше Величество! Вы думаете, я пользуюсь... бесстыже пользуюсь тем, что Вы... изволили умереть и не можете ни во что вмешаться? Не так это, ей-Богу, не так! Я еще до свадьбы хотела Вам объяснить... Не думайте, что все это – я сама... Нет, я и сейчас-то от смущения погибаю... не знаю, как сесть, как встать... Для чего нарисовали Вас такой суровой, Ваше Величество? Вот муж Ваш – он совсем не так на меня смотрит, у него ко мне есть симпатия... Правда-правда, я чувствую! А иначе – я разве посмела бы?

Сложно объясняться с теми, кто не ответит тебе, сколько ни старайся задобрить их... Золушка отдохнула чуть-чуть и приступила снова:

– Вы,наверное, хотите спросить, люблю ли я Вашего сына? Но если я скажу: да! да! – Вы можете посмеяться: еще бы, настоящего принца полюбить всякая норовит... от одного слова "принц" девчачьи головы кружатся... А тем более – когда королевский бал, и такой паркет, и столько света, и такая музыка... А жизнь – это не бал, правда же? Это я знаю... я даже слишком хорошо это знаю... Нет. Ничего нельзя доказать. И не обязаны вы мне верить. И не надо.

Так она решила, заметив, что черты королевы не смягчаются от ее слов. Чепуха, впрочем: ну как они могли смягчиться? На портрете? Неужто и вправду надеялась в глубине души, что ей ответит картина? Нет. Не дитя же она – замужем как-никак... Безмолвие вокруг начинало навевать скуку, а скуки Золушка терпеть не могла. Нет, не так: за всю ее прежнюю жизнь ей просто недосуг было узнать, что это такое – скука. Поэтому совсем на другую тему свернули ее мысли:

– а бронза-то на раме позеленела... давно не чистили, видно. Мелом ее надраить бы...

Потом она решила заглянуть за портрет – и возмутилась от того, что там увидела:

– Батюшки, за Вами же паутины – страх сколько! Кто ж запустил Вас так? Еще немного – летучие мыши заведутся за спинами таких особ! На месте Вашего Величества я бы даже обиделась... – и она стала озираться вокруг, соображая: где у них тут метлы да тряпки? Специальный чуланчик должен быть.... Ничего, потом я еще разок выкупаюсь... тут воду экономить не надо...

Тут на лице Золушки отразилось блаженство, которое она испытала всего четверть часа назад в огромной ванной комнате из розового мрамора: вода лилась там с восхитительной щедростью! А эти мохнатые широкие полотенца четырех фасонов и расцветок? А нежная губка? А всякие шампуни и кремы и тюбики, про которые надо еще разузнать: что там такое, зачем они? А душ, из которого так упруго, так бодряще хлещет теплая вода, и попрохладней, и любая! Да что перечислять дивные эти мелочи, если там еще и бассейн целый?! Кто назвал бы ее "Золушкой", если б такое было у нее в отчем доме?

Но она одернула себя: мечтать некогда, надо найти тот чуланчик, надо торопиться, пока нет никого... Ну как не избавить матушку-королеву от неприличной лохматой паутины за спиной у Ее Величества? А зато потом можно – нет, даже нужно будет еще разок побывать в том раю!

Люси-
Не-Поддамся-Не-Проси ...У портрета покойницы-свекрови она появилась уже почти неузнаваемая: в рабочем халатике, с метелкой, тряпками и ведром. Только начала уборку – и тут появилась девушка, одетая точь-в-точь как она сейчас, и, судя по ее речам, очень боевая.

– Эй, как тебя? Доброе утречко. Новенькая, что ли?
– Здравствуйте, – отвечала Золушка. – Ну... в общем, да. Новенькая. (И правда: кто скажет, что она здесь "старенькая"?)

– А зовут как?

Золушка чуть помедлила и выговорила свое имя.

– Золушка? – переспросила та служанка и хмыкнула. – Это что же – прозвище на собачий манер или крестили так?

– Кто ж так знакомится? – упрекнула Золушка, нечаянно уронив тряпку. – "На собачий манер"... Зачем начинать с обидного? Ты сама-то кто?

– Я – Люси-Не-Поддамся-Не-Проси! Это я так ухажерам говорю нахальным. Чтоб сразу видели разницу между мной и королем: он - Алкид Второй Уступчивый, а я – наоборот. Нет, для тебя-то я, конечно, просто Люси.

Все это надо было переварить сперва. Раньше Золушке не приходилось слышать, как именовался их король полностью. Почему он Уступчивый, интересно? Кому уступчивый, в чем? А эта Люси - веселая, видно, дерзкая...Золушка умела радоваться чужим шуткам, а удачно шутить самой – как-то не выходило. Поэтому себя она не считала веселой. Что касается дерзости, лихости – это так пригождается иногда... а ей совсем не дано было этого.

– Слушай, Люси, а где у вас тут лесенка? – спросила она. - Никак без нее не дотянуться... а тут заросли целые.

Слова эти мало понравились веселой ее "сотруднице":

– Ишь ты... Выходит, ты выговор нам делаешь – всем, кто до тебя тут служил? Заросли... Велели тебе туда лазить?

– Нет, я сама.

– Ясненько. Надеешься, что камер-фрейлина сразу тебя отметит? Старшей поставит над нами? Выкуси! Ей такого усердия излишнего не надо, она сама давно мышей не ловит, да тут и спросу на это нет. Просто ей нравится с нас стружку снимать, но это – от неудачной личной жизни... Пошли-ка лучше в кухню, подруга, – вдруг позвала Люси. – Получишь паштету гусиного. У нас, конечно, гусями не удивишь никого, да здесь их откармливают по-особенному, по- королевски: вкус получается – гляди, вилку не заглотни!

Потом оказалось: не только из-за паштета Люси тащила ее на кухню. Ей не терпелось послушать рассказы тех, кто прислуживал вчера на свадьбе! Больше всего Люси надеялась на какую-то Фрижетту: та была вчера подавальщицей лимонада и пунша – значит, невесту могла разглядеть подробно...

Тут Золушка поняла, что ей никак на эту кухню нельзя. И заартачилась:

– Нет,нет. Иди одна. Что мне эти чужие рассказы... - Она толком не поняла, как и почему вырвалось у нее концовка этой фразы: "я и сама ее видела..."

– Принцессу?! – сразу вцепилась Люси. – Ври больше! Это где же?

Пришлось, страдая от своего вранья, сочинить – что дело было в ванной... Что спину она терла принцессе! Полотенца ей подавала... Понятно, что лгунья получалась из нашей героини не больно-то опытная и красноречивая. Но Люси будто клещами вытягивала из нее эти подробности!

Люси озадачилась: личный уход за принцессой был работой Терезы, камеристки. Или эта новенькая Золушка врет... Или она - птица более высокого полета: вторая камеристка?! Что взяли вторую - очень правдоподобно: ну может ли одна управиться со всеми хлопотами вокруг молодой супруги принца? Наверняка ведь мильон капризов будет... Люси рассуждала про это вслух и выходило у нее, что с этой Золушкой надо обращаться более почтительно, во всяком случае – до тех пор, пока все не проверено: вторая камеристка – должность серьезная...

– Тогда не обижайтесь на меня... не разобрала я с наскоку, - извинялась Люси. (А у Золушки еще пуще горели щеки и уши от этих ее слов, от этого перехода на "вы"). – Тогда вообще все хорошее со стола, что осталось, – вам и так полагается... – говорила Люси. – Вы лесенку спрашивали? Тут есть, я сейчас...

И за полминуты притащила стремянку.

И опять стала рассуждать вслух – о том, что концы с концами не очень сходятся: влажной уборкой, к примеру, отродясь не занималась ни одна из камеристок... Они и одеты по-другому совсем... Ну какая принцесса позволит дотрагиваться до ее спинки прислуге, одетой по-рабочему, вот как они с Золушкой? Об этом Люси спросила, что называется, в лоб.

И Золушка, чувствуя, что пропадает, сказала: тогда она, дескать, в белом была и с фартучком...

– Ну предположим, – не унималась Люси. – Ну и какая же она из себя?

– Кто?

– Да принцесса же! Ножка-то – и впрямь до того махонькая, что ее туфля никому в мире не налезет? И талия, как у осы? – продолжала Люси любопытничать. – А кожа? Белизны, говорят алебастровой...

Скромная Золушка возразила, что Люси, наверное, каких-то сказочников наслушалась. А вот ей ничего такого не показалось: наружность миленькая, но обыкновенная...

– Да? А разговоров-то, разговоров... В чем же ее сила тогда? - глядя, как работает Золушка, Люси в сомнениях чесала свой нос. А потом не выдержала, к более простым темам вернулась:

– Пойдем, гусиной печенки отведаешь – она-то уж точно необыкновенная! Ну что тебе за дело до паутины? Кто заглядывает туда?

– Вот я заглянула, – сказала Золушка.– Понимаешь, мне часто покойная мама снится... ее не стало, когда я совсем крохой была. Иногда она приходит, чтобы сказать: "Нельзя, дочка, думать, что и так сойдет! Так ничего не сходит..."

"Может, это и мудрость, но только не для служанок", – подумала Люси и снова цепко всмотрелась в эту новенькую. И решила почти окончательно: нет, все-таки не тянет она на камеристку... Надо заставить ее сознаться, что наврала, пыль в глаза пустила... Ее собственный
принц А между тем к ним шел из ванной сам принц Лариэль. У него была влажная шевелюра, на нем был коротенький купальный халат, который открывал загорелые сильные ноги. В руках у Лариэля был резиновый эспандер, с которым он упражнялся, кровь разгонял по утрам.


– Девочки, вы тут принцессы моей не видали? – обратился он прямо к ним обеим.
– Мы? Нет, Ваше Высочество, не проходила она тут... Доброго утречка вам! – произнесла Люси, розовея от удовольствия: не так часто удается переброситься парой слов с принцем! Даже если метешь или протираешь что-нибудь в двух шагах от него.

– Утречко, может, и доброе... только началось оно странно, - рассеянно отвечал принц, оглядываясь.

Про Золушку, которая стояла как-то боком и даже не поздоровалась, Люси мельком подумала: ну и воспитание! И шепотом у нее спросила:

– Куда принцесса после ванной-то пошла? Если ты с ней была, ты и отвечай!

– Да-да...– кивнула новенькая и вдруг брякнула: – Ваше Высочество, вы не поможете мне? Портрет надо снять ненадолго... а он – тяжеленный...

У Люси дух перехватило от такой дерзости:

– Свихнулась, деревня? Ваше Высочество, она новенькая, не извольте на нее внимания обращать... Где-то в глуши жила... не все понимает... Надо камер-фрейлину, да? Чтоб разобралась и с ней, и с картиной... Я позову?

Но принц не слушал – он, как зачарованный, смотрел на Золушку.

– Я сам разберусь... не надо никого, – сказал он медленно. - Ступай, ты свободна.

– Как прикажете, – отвечала Люси с поклоном. И пошла, оглядываясь, а на уме и на языке у нее вертелось про Золушку: "Вот малахольная..."

Когда они убедились, что Люси их не слышит, они громко рассмеялись, конечно... Золушка продолжала стоять на лестнице и оттуда напомнила с лучистой улыбкой:

– Так как же, Ваше Высочество? Я говорю – снять надо вашу матушку. Крюк, на котором держится Ее Величество, книзу повело... И стенка тут осыпается, долго все равно не провисит...

– Ну, артистка! – снова расхохотался принц.– Не заговори ты со мной, я и бровью не повел бы: ну служанка и служанка... Слезай же! Вот явится в самом деле камер-фрейлина и устроит тебе выволочку!

– А вы заступитесь? – спросила она. Конечно, по всем правилам ей уже полагалось обращаться к мужу на "ты", но она еще не умела, сам язык ее не умел... – Нет, я серьезно: не сегодня-завтра ваша матушка может упасть...

– Ну и что? Оставь. Вобьют новый крюк и вернут ее на место. Без тебя. Гораздо хуже, радость моя, когда падает наша репутация... Вот сейчас, например, она же падает...

– Почему? – Золушка села на верхней лестничной ступеньке.

– Да потому, что моя принцесса не знакома с такой работой! Веника никогда не держала в руках! Поняла?

– Нет...

– Это я, я один видел тебя в затрапезе, в саже, Бог знает в чем, когда достали тебя из-за печки и заставили мерить туфельку! Кстати, уже ходит легенда, будто туфелька была хрустальная... Пускай хоть фарфоровая, не жалко. Лишь бы не вспоминались те домашние твои занятия и прозвище, которого надо стесняться, - Золушка... В метрической книге записей о рождении у тебя же роскошное имя – Анна-Вероника, так?

– Да, это мама покойная придумала...

– И чудесно! Мне нравится... И никаких больше кличек, никаких золушек, договорились? Теперь ты – из графской семьи...

Золушка чуть с лестницы не свалилась: как – из графской?! Известно же, из каких она... папа ее – лесничий... Вся округа же смеяться будет!

Но Лариэль сказал, что их округа – подавится, что никто и пикнуть не посмеет. Отыскался, сказал он, желтый пергамент, где на чистом пухоперонском языке говорится: король Ипполит, прадедушка Лариэля, дарует прадеду Золушки графское достоинство – за храбрость при защите отечества. Забавно, конечно, что такая базарная дама, как мачеха Золушки, тоже станет графиней, зато она будет меньше шипеть, – заметил Лариэль. И добавил, что этот Указ будет лекарством и сестричкам ее, заболевшим от зависти, – Агнессе и Колетте.

– А главное, – подвел итог Лариэль, – твое происхождение будет подано так, чтобы не дразнить гусей... не дать им ущипнуть тебя! - и тут он потребовал, чтобы она сняла с себя эту мешковину – так он ее рабочий халатик обозвал.

Про гусей Золушка не поняла, но принц, у которого лицо вдруг стало гневным и твердым, сказал:

– Поймешь еще... И с индюками нашими познакомишься... и с павлинами...

Золушка спустилась к нему, положила обе руки ему на плечи и спросила с нежностью и с тревогой:

– Лариэль! Вы не жестокий ведь, нет?

Дело в том, что некоторые выражения его лица она видела в первый раз. Если по-честному, то они еще продолжали знакомиться друг с другом. Принц сказал: нет, вовсе он не считает себя жестоким. Но он хочет оградить их счастье... а кто знает, какие свойства для этого понадобятся? Золушка тоже не знала, какие. Только у нее было твердое мнение, что от их счастья не должно быть обиды никому. Тогда принц улыбнулся, но как-то невесело, и напомнил ей про тех девушек, которые рвались примерить ту самую туфельку, но она им не подошла...

Слушать это было трудно: по ходу мужниного рассказа она несколько раз ойкнула и один раз вскрикнула.

Ненависть
18 963-х Таких девушек в стране оказалось пугающе много: восемнадцать тысяч девятьсот шестьдесят три... Каждую из них обидело до полусмерти, что туфелька, решающая судьбу, подошла не ей! Кто-то сказал уже фразу, которую принялись повторять все, кому не лень: Пухоперония становится Королевством Заплаканных Девушек!

Говорили, что эти 18 963 – ходят, закутавшись в черные шали, пьют уксус, чтобы зачахнуть назло всему миру... Но чтоб обвинили в устройстве ужасной их участи – принца Лариэля и ту, кого он выбрал в жены! Домашние прячут от этих страдалиц веревки, ножи, серные спички... В общем, Золушка поняла: ей и на улицу-то выйти опасно... Еще счастье, что мало кто знает ее в лицо... Иначе - нашлись бы охотницы схватить ее и живьем сварить в кипящем масле! Нет, нет, неужели такое возможно?! За что, Господи?!
– Да ты собственных сестер вспомни! – сказал Лариэль. – Они же были как истуканы, как мумии – и в Божьем храме, и потом за свадебным столом... С жуткими вымученными улыбками. Зубки – и те казались искусственными!

Золушка припомнила: он был прав. Но если родные так... ну, пусть сводные, но все-таки с детства же вместе...Чего же тогда ждать от чужих? Десять минут назад она затруднилась бы назвать даже одного-единственного своего врага. У нее враги? Откуда? За что? И вдруг их оказалось почти 19 000; не наваждение ли, не кошмар ли, привидившийся во сне в душную предгрозовую ночь?!

Получается, нельзя ей было всего этого... не смела она давать волю этой своей внезапной любви... Мало ли чего хочется, о чем мечтается? Надо знать свое место! Да, да! Место, отведенное тебе по рождению... воспитанию... по толщине твоего (или родительского) кошелька... А то из кухарок – в принцессы! Не наглость ли? Вот и шепчут, шипят, уличают 18 963 голоса: наглая... дерзкая... беспардонная самозванка... возомнившая о себе невесть что!

И как им всем доказать теперь, что эти слова – решительно не про нее? Что никакого отношения к ней они иметь не могут!

...Она очнулась от рук и голоса Лариэля: руки встряхивали ее за плечи, а голос пробивался к ее сознанию, где что-то, похоже, прервалось – она не помнила, на одну ли минуту, на двадцать ли.... Принц взывал к ней:

– Солнышко, что с тобой? Я зря тебе это сказал, да?.. В общем- то, считай, я пошутил... вернее, сильно преувеличил... Анна-Вероника! Ты слышишь меня? – он прижал ее к себе крепко- крепко.

Она дрожала вся. Этим именем звала ее, по рассказам отца, только покойная мама... и было это так недолго, так давно... Ничего она не отвечала встревоженному юноше, который тоже ведь назывался странно, смешно и немного пугающе: муж... супруг...

– Ну что, что такое стряслось? – допытывался Лариэль.– Ты себе этих девиц представила? Успокойся, маленькая: здесь им до тебя не дотянуться! Папе ты нравишься очень. А уж мне-то... Как думаешь, принц и король в состоянии уберечь свое сокровище? У них для этого и тайная полиция, и гвардия королевская, и жандармы...

– Никак не охватить мне всего, что случилось за эти дни, - наконец промолвила Золушка. – Лариэль, я сейчас спрошу очень важную вещь... ответьте мне серьезно. Может, я пустила вам пыль в глаза? С самого начала? Нарядом своим... и шестеркой прекрасных лошадей, что тогда примчали меня к вам на бал... экипажем необычайным...

Смеясь, принц перебил ее:

– Не в рессоры я влюбился, не в коней. И не в кучера! А представь себе – в гостью, которую они привезли мне. В улыбку ее... в голос. В ее смущение. В ее изящество, нисколько не заученное, а природное, свое. В то, как она сияла, когда трудилась над мороженым...

Золушка сказала, что любая из тех 18 963-х сияла бы не хуже: во-первых, от его повышенного внимания, во-вторых, от вкусноты: это было ананасное мороженое с фисташками.

Принц вспоминал с восхищением, что на таинственной гостье было платье из особенной, не известной ему материи, оно мерцало и переливалось так, что никто потом вспомнить не мог, какого именно цвета оно было. Все одно говорили: одета была – волшебно...

На этих его словах Золушка отчего-то вздохнула: ей и самой известно было, что объяснение – где-то здесь...

– Лариэль, – сказала она после минуты молчания. – А еще мне показалось,что про тех обиженных девушек вы говорили отчасти с удовольствием... Приятно вам, что они страдают из-за вас... черное носят... уксус пьют?

Лариэль сдвинул брови, порозовел и стал отрицать: что за вздор, ничуть не приятно... одни проблемы от этого!

В этот миг послышались шаги, и Лариэль легко узнал, чьи они..

– Послушай-ка, сюда отец идет... Увидит тебя в этом – не поймет же!– зашептал он.– Играй теперь в служанку и дальше... а как иначе-то? Вон там, на лестнице... Только спиной, спиной!

Король-свекр
и нога
из Фармазонии Она все поняла и принялась за уборку на лестнице, стараясь не звякнуть ведром и не оглядываться. Собственной персоной появился здесь Алкид Второй, ее свекор, Его Величество. Надо сказать, что лицом пухоперонский король был желтоват, а по глазам его читалась еще более грустная вещь, чем обычные стариковские хвори:

мало в чем уверен был король...почти ничего не знал наверняка... Он легко загорался и легко падал духом. Свою горностаеву мантию он, похоже, носил не столько как символ королевской власти, сколько просто затем, чтобы меньше зябнуть. Даже летом.
Алкид Второй вошел с красивой продолговатой коробкой.

– Сынок! Ну наконец-то! Я ищу тебя! – тут он перехватил взгляд сына, обращенный на коробку, сразу же смутился и поставил ее за ближней пальмой в "зимнем саду".

Принц сказал, что папиного пробуждения он ждал сегодня только к обеду... На это король изволил заметить, что, хотя голова у него и звенит после вчерашнего, но встал он, как всегда, и уже работает. Лариэль хмыкнул недоверчиво. Он знал, конечно, что быть королем – это работа, и трудная, но, кроме того, он знал еще и папеньку...

– Подписывал что-нибудь? – спросил принц без особого интереса. – К примеру, Указ о том, чтобы на радостях выпустили из тюрем несколько тысяч жуликов?

– Я хотел, но свояченица сказала: люди скажут, что у нас общие радости – у короля и у жулья!

– Вечная тетя Гортензия, – покачал головой сын. – Ну хорошо, а тех молодцов ты наградил, по крайней мере? Отряды, что искали мою невесту? Примеряли потерянную туфельку почти на девятнадцать тысяч женских ног?

И тут отец еще больше пожелтел лицом. Объявил, что, как ни конфузно, а больше не из чего чеканить медали. Не только серебра нет в казне, но – совестно сказать – даже меди! Скоро вообще ленточками придется награждать за верность и доблесть. Ленточками и бантиками!

Принц перестал расспрашивать. В хмурой задумчивости он занялся своим эспандером, а заодно быстренько оглянулся на лестницу, где возилась "служаночка", не замеченная покамест отцом. Интересно, слышит она, в какой неприличной бедности находится государство? На свадьбе-то никак нельзя было понять, что финансы – тю-тю... Что подумает она, когда до нее дойдет? ...Неожиданно папа рассердился:

– Оставь в покое эту резину! Или ты делаешь гимнастику, или говоришь с отцом!

– С чего ты такой брюзга сегодня? – спросил Лариэль. – Вчера Анна-Вероника восхищалась твоей веселостью, которая очень тебя молодит... Гляди, не разочаруй!

– Восхищалась, говоришь? – заулыбался и посветлел король. - Нет, правда? Скажи своей жене, что это – взаимно! Я не про глазки- губки, не про ножки-ручки – это тебе виднее... Я доволен тем, что девочка добрая, скромная, не вертихвостка. И не акула. Сейчас акул среди них полно... Но у Анны-Вероники – другая, знаешь ли, крайность: проста чересчур, бесхитростна... А ты – ветрогон! А я - тоже не из твердокаменных королей... Кстати: нужно как-то бороться с тем, что меня прозвали "Уступчивым"... по-моему, это ужасно! Еще до королей– соседей дойдет... они тогда обнаглеют! Приказать, чтобы хватали всех подряд, кто обо мне так выразится? Но тогда и свояченицу нужно: она меня даже обозвала "интеллигентом"! Как думаешь, никто нас не слышит? – внезапно спросил король.

– Абсолютно, – отвечал Лариэль быстро и громче, чем надо. - Мы одни, ты же видишь...

– Не скажи, – папа, наоборот, понизил голос. – У карлика, у барона Прогнусси, – везде уши... в туалете даже... по крайней мере, все так говорят. Так вот: я сегодня в холодном поту проснулся от этих мыслей: что же у нас выходит в сумме? До чего мы доведем королевство – уступчивый "интеллигент", ветрогон и кроткая, простодушная девочка? Мы же его профукаем!

– Полно, отец, ну что за самоедство? – Лариэлю не нравилось, что такое могла слышать молодая его жена. – Моя ветренность – она, считай, в прошлом. Не мальчик уже. Я готов включиться в дела, помогать тебе...

– Правда? – обрадовался король. – Я верю, сынок...Я хочу верить! Начнем прямо сейчас. – Тут он вернулся к своей красивой коробке, достал ее из-за пальмы, распаковал... – и принц глазам своим не поверил, до того странный предмет был вынут оттуда. Более, чем странный! Алкид Второй держал в руках белый, довольно изящный гипсовый слепок женской правой ноги.

– Что это? – спросил Лариэль.

– Это посылочка от Балтасара, короля Фармазонии. И, строго говоря, не мне посылочка, а тебе, сын...

Принц взял в руки эту ногу и разглядывал ее мрачновато, сосредоточенно:

– Нога... Кому нога? Чья нога?

– Это его дочери нога. Точный слепок с нижней правой конечности фармазонской принцессы Юлианы. Нас просят примерить на нее ту самую туфельку – только и всего.

– Какие примерки, отец?! Я женат уже!

– Вот этой детали там еще не знают. Расстояние как-никак... а телеграфа еще нет... То есть у Фармазонии-то есть, у них много чего есть, а у нас... Послов иностранных мы не звали, если ты заметил. Так что они не в курсе...

– Ну так теперь надо ответить, что с ногой они запоздали, - подвел итог Лариэль.

– Ты так считаешь? – всматривался в него папа. – Да. Нет, не так резко по форме, конечно, а как можно вежливее и дружелюбнее, но все-таки в этом смысле и ответим...

Если в эти минуты вспомнить забытую на лестнице Золушку, – мы увидим только напряженную ее спину и руку с влажной тряпкой, работающую в пять раз медленнее, чем эта рука привыкла... Ей было слышно каждое слово. И первым чувством ее было: нельзя ей слышать этих речей, это семейное дело короля и принца; а вдруг Лариэль отвечает не совсем то, что хотел бы – из-за нее, из-за того, что помнит про "служанку" на лестнице?

– Как трогательный папа, Балтасар еще и это прислал, – говорил Алкид Уступчивый, доставая свернутый холст из коробки. – Портрет... Не поленился, надо же... Любопытно тебе?

– Какой еще портрет? – опять нахмурился Лариэль.

– Поясной. Нет, пардон, – чуть выше коленок. А то, что ниже - у тебя в руках. Так что практически принцесса Юлиана тут вся.

– Вся или кусками – зачем она мне?! Отец? Ну посуди сам...

И тогда, с шаловливым румянцем, проступающим на желтоватом лице, король рассказал: принцесса Юлиана родилась, когда шел к концу очень важный для пухоперонцев визит Алкида Второго в Фармазонию. Был пир в честь такого события, оба короля захмелели прилично и сосватали своих деток: Лариэля, которому годика четыре было тогда, и Юлиану, которая только-только явилась на свет... Казалось бы, шутка, пустяки, издержки слишком щедрого застолья? Но теперь свояченица Гортензия и некоторые министры хором уверяют короля, что никакая это не шутка была... что Балтасар прекрасно помнит, как они с Алкидом ударили тогда по рукам...

– Ах, вы ударили? – воскликнул Лариэль, не очень-то одобрительно глядя на папу. – И тем не менее, – забери от меня эту ногу! Ног больше ни от кого не принимать!

Король торопливо говорил, что и не ждал от сына другого ответа... что Анна-Вероника – такая прелесть, какие еще могут быть конкурсы... Так он и заявит министрам и свояченице...

– Прямо, без выкрутасов и недомолвок! Нечего нам, понимаешь, рты разевать на чужое! Богат Балтасар? В передовые короли выбился? И на здоровье! А зато у нас в Пухоперонии полным-полно рыжиков в этом году! Кто-то докладывал об этом. Серьезно, - небывалый урожай этих рыжиков! И очень голосистые соловьи да малиновки! – так подбадривал себя Алкид Второй Уступчивый. А напоследок переспросил:

– Так я уношу это все? Или взглянешь на портрет все-таки?

Лариэль отвечал: незачем, он вообще плохо верит придворным живописцам, льстивые портреты у них... А самое главное – что лучше его принцессы не было, нет и не будет!

Король благодарил сына: дух его, который до этой беседы был хлипкий, весь в сомнениях, теперь значительно окреп, и уходит папа с гордостью за Лариэля: вчерашний ветрогон сегодня очень напоминает мужчину!

Почему-то здорово устали за эти полчаса и Лариэль и Золушка.

После ухода Его Величества они целую минуту молчали и усмехались про себя...только каждый – своим мыслям. А потом он позвал ее и опять попросил, чтобы оделась она к завтраку, как подобает принцессе: дико ему видеть холщевый этот маскарад на своей жене!

Затем он сам заговорил о том, про что хотел сказать с самого начала: ночь у них прошла совсем не так, как многие подумали и как должна была пройти. Принц смущался, просил прощения... Дело было вот в чем: все эти дни перед свадьбой, когда искали невесту по всей Пухоперонии, когда напяливали одну туфельку на тысячи ножек и ножищ, – принц не смыкал глаз: ведь руководил-то поисками он лично, и не из дворца, а прямо на местах... Очень умаялся. И в три часа ночи, когда их оставили в спальне одних, он уснул, едва коснувшись подушки. Вырубился. И спал до утра, будто забыв, что юная жена – рядом...

Золушка не понимала, в чем он кается так.

– Я ж видела эту твою усталость... и нечего объяснять. Все это пустяки, наговориться и днем можно...

– Наговориться ! – принц засмеялся и несколько раз восхищенно повторял это слово. – Нет, ты ангел у меня! Дай я обследую твои лопатки: нет ли там крылышек?

...А через несколько минут их вспугнула тревога, поднятая кем- то из слуг. Папа-король, оказывается, пошел отсюда к свояченице Гортензии (это по другой лестнице надо было подняться немного), по пути он с пристрастием разглядывал присланную ногу и - споткнулся... Ногу он сломал – и если бы ту, гипсовую, чужую! Нет, перелом – причем двойной, жутко болезненный – случился у самого короля, с его личной ногой, которая была вообще вне конкурса! Его Величество умудрилось покатиться, пересчитать затылком десяток ступеней и теперь лежало без сознания. Во дворце вместо вчерашнего веселья воцарилась особая медицинская тишина.

– Недобрый какой-то знак подает судьба, – думала Золушка, и сердце ее сжималось от неясных предчувствий... Почему так скоро... за что? Если счастье с чудесной книгой сравнить, – она дальше первой страницы еще и не листала... Несправедливо. Может, обойдется все-таки?

Глава третья.

Про гусей и гусятину, про Совет Короны и творожок,
за который надо платить, и весьма дорого...

Возможно, вы не увидели никакого особого смысла в названии этой страны – Пухоперония. А любому здешнему школьнику он был яснее ясного, этот смысл. "Да от гусей это слово пошло... От кого ж еще-то? Все у нас – от гусей..." – сказал бы школьник, скучая и сплевывая от досады непонятно на что...

Вот так. Если в жизни древнего Рима была какая-то историческая роль у этой птицы, то для Пухоперонии она еще и огромную хозяйственную роль играла, и экологическую, и бюджетно- финансовую, и внешнеторговую, и культурно-фольклорную, и эстетическую, и даже религиозно-философскую (я не шучу), и нравственную, и воспитательную, и, кажется, почти мистическую! - хотите верьте, хотите – нет... В общем, не зря средний школьник закатывает от скуки глаза: устанешь перечислять все гусиные роли! А зануды-учителя требовали и перечислить, ни одной не забыв, и объяснить каждую!

Если перед вами был герб королевства, – кто на нем бросался в глаза? Правильно. Он самый... Богатство страны привыкли здесь измерять – чем? Поголовьем гусей. Любой экипаж обязан был дожидаться почтительно, если дорогу пересекал неспешный гусиный выводок... Даже если обнаглевшие птицы нарочно шли вразвалочку, издевательски испытывая терпение людей и коней.

По традиции гусь вышивался на скатертях, простынях, салфетках, ковриках, на фартучках горничных и официанток... Хозяин любого кабачка не раздумывал, чье изображение должно быть на его вывеске! Да и художники, изготовлявшие такие вывески, ничего другого и не пробовали рисовать, и не умели... На офицерских эполетах даже красовался опять-таки – кто? Да он же, он... любимый и постылый!

Это ничуть не мешало пухоперонцам ощипывать своих кумиров и жарить их, и фаршировать их яблоками, и употреблять их с кислой капустой... Вас приглашали на обед – и можно было не гадать, что будет подано как коронное блюдо. Ничего вкуснее не знали пухоперонцы, но – правда превыше всего! – но и надоело им любимое блюдо чертовски, хуже горькой редьки опротивело... Главным предметом домашней утвари у всякой здешней хозяйки была, конечно, гусятница. Но как же хотелось ее вышвырнуть иногда!.. Пухоперонские желудки еле-еле выдерживали давящую послеобеденную тяжесть от коронного блюда, вред от этого горячего жира... Три года назад в одной осмелевшей газете (потом ее закрыли) промелькнуло даже выражение: "гусиный террор"!

В мае мы с вами обычно отплевываемся от тополиного пуха, а в этом королевстве все 12 месяцев и в глаза и в ноздри и в уши лез, то и дело на язык попадался пух известно какой, – произносить, и то скучно... Просим прощения: может, и утомительное получилось вступление, но без него мы рискуем дальнейшего не понять.

* * *
Ложку облизать
и спрятать Прошло всего несколько дней после свадьбы в королевском дворце. И странное дело – выражение из той дерзкой газеты было теперь на устах даже у членов Совета Короны – у министров, сановников, высших военных, у их жен и у фрейлин.

Словом, стоящие ближе всех к трону нервничали. Рядовое население еще и понятия не имело, отчего надо нервничать, и надо ли вообще, но эти, все знающие раньше и подробнее, – эти уже напряглись!
А новости на этот раз были политико-продовольственные, они касались каждого – через личный его желудок. Известно ведь: бурление в собственном желудке заглушает для большинства артиллерийскую пальбу в чужих краях, грохот тамошних землетрясений и вообще что угодно: это там где-то, а я тут, и я у себя один, ненаглядный...

Министр эстетики Фуэтель объяснял маркизу Посуле:

– Блюдечко свежего творога и кофе с рогаликом – вот и весь мой завтрак! Скромно, не правда ли? Неприхотливо. И так уже восемнадцать лет... И вдруг говорят: не будет больше творога, сочиняйте себе другие завтраки!

– Да, это обидно, – согласился маркиз. – Но почему?

Фуэтель поглядел на него с сожалением: вся библиотечная зала во дворце, где будет Совет Короны, уже час гудит от скверных известий, а этот глазами хлопает, ни о чем не слыхал...

– Потому, маркиз, что эти 18 лет мы ели творожок, оказывается, бесплатно, а должок наш все рос!

– Виноват... кому должок?

– Фармазонии! Кисломолочные острова – они чьи по-вашему? А теперь они якобы заявили: попользовались – и баста! Теперь прикиньте, с чем мы останемся. Сплошная гусятина – какой желудок это выдержит? Мой – точно не сможет!

– Виноват... они на что-то рассердились?

– Еще бы! Фармазонский посол дважды приходил за ответом – и не был принят! – на этих словах Фуэтель деловито нахмурился, щелкнул крышкой карманных часов, изобразил на лице, что его ужаснул бег стрелок – и отошел.

В другом углу одна старая фрейлина пытала генерала по фамилии Гробани – ответчика за всю оборону страны, между прочим:

– Нет, извольте мне растолковать, генерал: простокваши это тоже касается?

– Всего, всего касается, мадам! Тут в чем штука вся? Кисломолочные острова могли бы стать нашими. Они даются за принцессой Юлианой, это часть ее приданого... А на нет – и суда нет! Без Юлианы мы не получим ни творога, ни простокваши, – ни одного черпака, мадам! Граница уже на замке!

Он собрался откланяться, но приставучая старая дама вцепилась в его эполет:

– Слушайте, но мы женаты уже! Я хочу сказать – наш принц. Как же быть?

– Платить должок за творожок, – скривился он от необходимости объяснять, что 2x2=4. – Самое обидное – за давно уже съеденный. А на новый не нацеливаться: ложку облизать и спрятать за голенище! И радоваться, если не будет войны! Честь имею!

Генерал Гробани звякнул шпорами и круто повернулся. Старуха уже в спину ему возмущалась:

– Но у меня нет никакого голенища! Это раз. Во-вторых, без простокваши я не могу!.. А в-третьих, мы ж не притворялись, мы на самом деле сломали ногу! Я хочу сказать – наш добрый король... На что же обиделся их посол? С чего они такие нервные?

Отвечал ей уже другой человек – молодой и юркий советник министерства справедливости и общегуманных вопросов:

– Балтасара, изволите ли видеть, интересует совсем другая нога. Точнее, наш отзыв о ней. Он рассчитывал, что туфелька придется как раз по ней, что наш принц уже заочно будет влюблен и что великой честью для нас было бы породниться с ними... Если же нет – молочных продуктов, считайте, тоже нет!

...Да, творожно-сметанно-простоквашные вопросы в теснейшей связи с военно-политическими (как говорится, в одном пакете с ними) обсуждались во всех углах огромной комнаты; ровный,негромкий, озабоченный гул иногда взрывался криком – чаще дамским, конечно. Ждали принца Лариэля: по причине болезни короля проводить сегодняшний Совет Короны должен был он – больше некому. О принце говорили, однако, что его видели в парке на потной гнедой красавице-кобыле: он обожал прогулки верхом. Причем без всякой охраны, в одиночестве.

Министр без портфеля Коверни взял под руку маркиза Эжена де Посуле, того самого, которому объяснял положение министр эстетики:

– Поторопились мы, друг мой. Пока это не окончательно, но боюсь, что погорячились мы с вами, как мальчишки...

– Мы? А в чем?

– В личных делах, в личных! С этим нашим сватовством... (Тут нужна справка: со вторника господин Коверни был помолвлен с Колеттой, старшей сводной сестрой новой принцессы. Что касается Эжена де Посуле – он с того же дня считался женихом Агнессы, другой сестры Золушки).

– Кое-кто уже поглядывает с насмешечкой! – шептал Коверни приятелю. – Чуете? Вчера – с завистью... а уже сегодня – с насмешечкой! Что сие означает? Думайте! – и он исчез, оставив маркиза беспомощно томиться в догадках.

В эти же минуты с министром финансов господином Нанулле прохаживался Бум-Бумажо, стихотворец и журналист, которого сделали в прошлом году министром свежих известий. Бум-Бумажо сообщал старому финансисту, что дела в Пухоперонии обстоят очень неважно: например, за четыре месяца не выплачено жалованье офицерам... Г-ну Нанулле предлагался вопрос: слыхал ли он, чтобы в каких-либо краях поступали так государственные люди? Чтоб при таком положении казны они устраивали роскошные королевские балы, вальсировали там с таинственными незнакомками? И тут же в лихорадочной спешке женились? Причем женились на бесприданницах! – за которыми не только островов не дают, но даже и пары хорошего белья, кажется... Что это – высшее бескорыстие или...

Выражался министр-поэт со старательным изяществом – чтобы, с одной стороны, быть смелым, а с другой – чтобы не поставить под сомнение свою преданность трону. От речей г-на Бум-Бумажо вы, если вы собеседник его, всегда выносили впечатление, что у него, бедняги, день и ночь болит сердце за отечество! А сейчас у вас еще оставался вывод (не его, нет-нет, а ваш собственный, самостоятельный, пугающе смелый – прямо ведь вам никто не говорил этого!) – что наследнику опустевшей казны никак нельзя было откалывать таких номеров, какой принц Лариэль отколол на прошлой неделе... А впрочем, не позволяйте, чтоб вам попусту морочили голову: новости, сообщаемые с такой особой доверительностью, ни для кого из присутствующих уже не были новостями, да думали все они про это почти одинаково, так что смелость эта казалась какой-то ватно-елочно-игрушечной...

Слушал, слушал поэта г-н Нанулле (левым ухом – правое оглохло у него одиннадцать лет назад) и не выдержал:

– Кому вы все это рассказываете? Мне? Правильно вас обозвал король на прошлом Совете: "министр прошлогодней сметаны"!

Бум-Бумажо сам был на прошлом Совете и не слышал ничего похожего. Сейчас он застыл: король действительно сказал это? Может, только г-ну Нанулле... и только в правое ухо ? Может, зловредный финансист нарочно ляпнул такое, чтобы Бумажо мучился?

Графини
и женихи Мы забыли сказать, что большая библиотечная зала со всей этой публикой располагалась на втором этаже. А на первом появились тем временем три дамы, которые могли бы показаться знакомыми вам, смотревшим кино про Золушку и читавшим ее историю у разных авторов...

Та дамская троица состояла из ее мачехи и родных ее дочерей. Позвольте представить: мадам Колун, а с ней – Колетта и Агнесса.
Помните, принц говорил, что теперь у них появился графский титул, обнаруженный в старинном документе? "Графини" только вчера узнали об этом и явились благодарить самого короля и сына его. Они ничего не знали о Совете Короны, о чрезвычайной повестке дня, о беде с молочными продуктами, о Фармазонии... После свадьбы у этих дам появилась уверенность, что теперь во дворце они всегда будут кстати – по крайней мере, тут все и каждый должны делать вид, будто рады их визиту безмерно...Пока они охорашивались перед зеркалами, их успел увидеть "свежесосватанный" с Колеттой господин Коверни.

Он тяжело дышал, когда они с Эженом де Посуле отыскали друг друга.

– За нами пришли, Эжен...

– Кто?!

– Гляньте сами. Вниз. Ну перегнитесь через перила и гляньте! Аккуратней только... чтобы не угодить в мышеловку!

Перегибаться Посуле не стал – ему достаточно было протиснуть лицо меж двумя столбиками балюстрады. Он увидел и расцвел: Агнессочка! На ней было голубое платье, оно ей чертовски шло...

– Арман, мы разве не спустимся? Совсем? Почему вы сказали про мышеловку?

На это Коверни сказал свистящим шопотом, что они – не сиамские близнецы. Что Эжен имеет право спускаться, обнюхиваться, целоваться с ними, идти под венец и так далее. Арман Коверни ему не указ.

– Указ, – жалобно возразил Посуле. – Вы мне очень даже указ... Но разве мы не хотим уже породниться с новой принцессой?

– Выждать надо, теленок вы этакий, – не слишком вежливо объявил Коверни. – Осмотреться. А если эту принцессу очень скоро съедят с фармазонским творожком? Что тогда ?

Долгожданный приход Его Высочества принца Лариэля положил конец этому разговору; прекратилось журчание и всех других словесных ручьев, их будто большим камнем перегородили на полуслове...

Принц возник там, внизу, весь в кожаном, в сапожках; по одному сапогу его рука нетерпеливо постукивала стеком. Когда подскочили и присели в поклоне перед ним мадам Колун с дочками, - лицо его изобразило родственное радушие... впрочем, невысокого градуса и пополам с кислятиной. Дамы сказали, что пришли благодарить за "графинь". Принц отмахнулся:

– Пустяки, это сделал еще мой прадедушка... Мы только нашли пергамент.

– Тоже ведь... поискать требовалось, – сказала мадам Колун с ударением и с нежнейшей улыбкой, какую только умела изобразить.

Затем она спросила о драгоценном здоровье Его Величества - Лариэль отвечал, что пока хорошего мало: и докторам не нравится этот перелом, и сам больной ужасно капризничает, успокаивать его удается одной лишь Анне-Веронике... Принцесса проводит много времени возле его постели, король прямо-таки не отпускает ее от себя. – А сама-то она как, моя птаха?– спросила мадам Колун, и принца передернуло: надо же быть такой лживой лисой!.. Он сухо сказал, что жалоб у птахи нет, что сама она – просто чудо, а те синяки, которые она принесла из родного дома, – уже, слава Богу, проходят... Сказал – и добавил, начав уже подниматься, что опаздывает, что ему пора... Тут все три родственницы стали просить: пусть им пришлют сюда – хотя бы на десять минут! – Армана Коверни и Эжена Посуле: принц, возможно, и не знает еще, но эти господа со вторника обручены с Колеттой и Агнессой. Принц стал припоминать: Посуле... Коверни... а кто они такие, собственно говоря? Невесты наперебой стали описывать ему своих женихов, но Лариэлю все это надоело, он сказал:

– Если они входят в Совет Короны – десяти минут у них уже нет, я сам опоздал на сорок... в том числе из-за вас, дорогие родственницы... Не угодно ли вам подождать в саду до конца Совета?

– Во-во, мы там отдохнем пока. И этих дождемся, и, надеюсь, - ненаглядную нашу Зо...– тут мадам Колун закрыла себе рот ладонью. – Ой, опять забыла, пардон...

Имя, каким теперь велено было называть Золушку, никак не хотело запоминаться, входить в привычку.

– Не нужно забывать, мадам, – сказал с лестницы принц Лариэль. – Зо... вы уже не дождетесь!

В два прыжка очутился он перед вельможной толпой, которая истомилась наверху в ожидании. Попросил ее, притихшую тревожно, чтобы остались здесь только члены Совета. Больше половины присутствующих стали спускаться с разочарованным видом: почему-то они думали, что их чины и титулы позволят им участвовать... мысленно они обзывали принца молокососом, но не могли не почувствовать: сегодня он уже какой-то иной, этот юнец, совсем по-другому держится...

Опять
неудачница? А в дворцовом саду мачеха Золушки говорила дочкам:
– В няньках она при короле, в сиделках – поняли? Чему тут завидовать? Ну не может деваха себя поставить, кем ни назначь ее!

Просто клейменая какая-то: вот принцесса уже – а все равно неудачница! То ли дело – вы, мои сладкие: к вам графский титул так и прилип сразу, за милю видно – графини !
Колетта и Агнесса полностью были согласны с этим... Но мысль о том, что они здесь – гости, а эта Зо... – хозяйка все-таки и принцесса, незатухающим углем жгла внутренности... К тому же ясно сказал королевский сын: она – просто чудо ! Уши в трубочку сворачивались – слышать такое... Так ли говорят про них самих Арман и Эжен? И, кстати, почему эти женихи – столь незаметные члены Совета, что принц с трудом припоминал их?

Роль весны
в политике ...Среди членов Совета немало было старичков, а все-таки они приветствовали Его Высочество стоя. Осмотрел их Лариэль внимательно и движением руки усадил в кресла.

Он был стремителен, насмешлив, полон жизни, в нем ощущалась какая-то скрытая до поры пружина.
Первые слова его были про здоровье отца (об этом мы уже слышали) и про то, что разболевшийся король поручил ему занять его председательское место в этом заседании... и вообще настроился передавать Лариэлю корону!. Да-да, при жизни еще... не потом когда- нибудь, а вскоре !

Принц расхаживал перед ними, сидящими: он только что – из седла, ему надо было размяться. Неожиданно он похвалил весну, погоду, деревья, на которых появилась уже молодая листва, и тепло отозвался о птицах – за то, что они своевременно, без опоздания, вернулись в Пухоперонию из жарких стран...

Свое мнение о весне он предложил высказать старому Нанулле, министру финансов. Тот долго не понимал, чего от него хотят, а потом все-таки выдавил из себя: да-да, согласен, весна недурна, он, пожалуй, готов поддержать такую весну, если большинство – того же мнения...

Такое вот странное начало. Никто не понял, как от весны принц перескочил к идее о том, чтобы убрать из Свода законов параграф о смертных казнях и чтобы прямо сегодня отправить на пенсию палача... Лица у всех сделались озабоченные. Генерал Гробани сказал: если преступники и смутьяны лишатся страха, тогда общество лишится покоя! И все загудели одобрительно: это было сказано хорошо, крепко, просто, но до молодого королевича не дошло почему-то...

Ни с того ни с сего поддержал принца тот, от кого меньше всего этого ждали, – барон Прогнусси (специальностью его считались "справедливость и общегуманные вопросы"). Этот человек в зеленоватых очках восседал, если присмотреться, на особом стуле - двухэтажном. Такие стулья делают для карапузов, еще не очень умеющих ходить, чтобы они могли чувствовать себя на равных с большими за общим столом. Дело в том, что барон был карлик: мужчинам среднего роста макушка его доставала до живота. Природа распорядилась насчет него как-то уж очень обидно... А вот прозвище барон имел длинное, забавное, но не очень, и граждане всегда выговаривали его одним духом, без запинки и только шепотом: "Сточетыресантиметрастраха"...

Кто-то решил (уже довольно давно), что на справедливость и гуманность в Пухоперонии – этих 104-x сантиметров достаточно... Так вот, карлик сказал своим шелестящим, вечно утомленным голосом:

– Вы, генерал, нашего принца не запугивайте... Ему надо красиво начать... не мешайте. Никто не лишится ничего... Поаплодируем, господа, благородной гуманности нашего принца, его высоким душевным качествам!

Захлопали вяло, но острый взгляд барона-карлика и его сухие, громкие, как выстрелы, аплодисменты прибавили твердости всем – и они целую минуту хлопали. Возражавший генерал – тоже.

Нетерпеливым ударом ладони по столу принц остановил эти приветствия:

– Полно, – за что? Про казни я сказал потому, что подумал о своей принцессе: не позволит Анна-Вероника устраивать их! И не надейтесь! Отец тоже ведь делал это против своей воли... только вашим уговорам уступая... Хлопали вы, таким образом, моей жене, господа: казни в Пухоперонии прекращаются с ее появлением! Знаете, мне вообще кажется: если меня в королевских делах не туда занесет – она поправит!

Да, да, я – серьезно... Это даже в танце можно почувствовать: она вам просто не даст погрешить против музыки... уверяю вас... даже если медведь вам на ухо наступил. Никто из вас не танцевал с ней? Ах да... я не отпускал же ее ни с кем, жадничал, – вы при всем желании не могли... Кстати, господа: если кого-то из вас я не успел еще представить принцессе, вы подойдите потом, когда мы вместе будем, – я никому не откажу, познакомлю... – лицо принца светлело, когда он говорил это.

(Нет, что ни говорите, – странное направление приобретал нынешний Совет Короны: сперва – о весне... теперь – о жене...)

В этот момент появилась запоздавшая тетя Гортензия – сестра покойной королевы. Она не извинялась – наоборот, ей казалось неприличием, что Совет решились начать без нее:

– Ух ты! А я думала – отменили, перенесли... Племяш, что ж за мной-то не послал? Не нужна стала?

– Я ни за кем не посылал, Ваша светлость, – кто пришел, те и участвуют. Устраивайтесь. И не будем здесь называться тетей и племянником, неудобно.

– Перед кем же? – смутить тетю Гортензию было не так легко. Она села и достала вязанье из парчовой сумочки. – На это ты не гляди: все мои вещицы на Советах Короны связаны... нервы очень успокаивает... Ну? Про что говорили?

– Про любовь, представьте себе! Вот некоторые улыбнулись наконец – уже неплохо! Пусть же улыбки будут пошире, господа, посмелей, и без ехидства, без задних мыслей!...

(К чему он призывал, о чем просил?! Не наивно ли - здесь желать искренности?)

Страх перед
юностью – Господин Нанулле! По-моему, вы все время что-то вычитаете в уме. Не надо, кончайте эту финансовую тягомотину, а? Вспомните лучше юность свою! И расскажите нам, как вы куролесили, как безумствовали в честь той девочки, что была первой у вас? Сколько вам было тогда? 19 лет? 21? А может,16?

За овальным столом Совета шелестела тихая паника. Мало кто понимал, что происходит и как нужно себя вести...
Старый Нанулле встал и поднес дрожащий монокль к левому глазу:

– Виноват, Ваше Высочество... недопонял... Вы намекаете на средства из казны, брошенные на ветер? За какой именно период вам угоден отчет? Никогда я не безумствовал... Меня оклеветал кто-то... Я могу сейчас же подать в отставку! – бедняга нелепо взмахнул рукой с платком в клеточку.. Лучше бы вовремя поднес этот платок к носу, – ибо капля, бесчувственно висевшая там уже давненько, шлепнулась на бумаги в этот миг.

Лариэль сам подошел и усадил ветерана и полушепотом спросил у других, чего именно старичок испугался так. Барон Прогнусси сказал:

– Юности, мой принц. Он испугался вашей размашистой юности.Но если и своя припомнится ярко – тоже опасно, знаете ли... (Почему это опасно – барон не объяснил). Оставьте его, Ваше Высочество... под ним мокро сейчас будет.

– О... тогда не тревожьтесь, господин Нанулле... я вас больше не трону, можете мирно вычитать дальше...

Что ж, господа, нет желания вашу прежнюю любовь вспоминать, - не будем, Бог с ней. Но я не понял: отчего это наши газеты никак не отозвались на нынешнюю, на мою?! Я думал, выйдут газеты с большим портретом моей принцессы... отчет о свадьбе будет на первых страницах... Но и на последних ничего нет! Господин Бумажо!

Примерка? Тут принцу подсказали, что на самом деле фамилия эта – Бум-Бумажо. Фуэтель подсказал, министр эстетики.
– Бум? – переспросил принц. – Так тем более!


Министр, которого прежде знали как поэта, встал, но заглянуть ему в глаза Лариэлю не удавалось: глаза убегали в какие-то бумаги, листаемые озабоченно.
– Вы же свежих известий министр? Или я ошибаюсь?

– Нет, все правильно, мой принц. Свежих известий и неприукрашенных фактов.

– Так в чем же дело? Известие совсем еще тепленькое и факт ничуть не приукрашенный: женился наследник престола. И народ не должен об этом узнать?

Эжен де Посуле решился подать голос:

– Да-да, умалчивают почему-то! Я вот тоже открываю сегодня газету... Одну, вторую... Ни слова! Я понял бы, если б про что-то плохое умалчивали, про трагическое... скажем, про перелом ноги Его Величества...

Барон Прогнусси сказал мрачно:

– Спрашивают не вас, маркиз. Вас – не спрашивают.

Арман Коверни поглядел на приятеля и молча сделал сверлящий жест указательным пальцем около виска.

Бум-Бумажо, пыхтя и розовея, начал объяснять. Логика у него получалась такая: в прошлом газеты торопились сообщить о каком-то происшествии, а потом оказывалось, что факта или вовсе не было, или он был с другими участниками и совсем не так, как в отчете... Поэтому умудренные опытом друзья-советчики подсказали газетному министру: ничего страшного, если обыватели Пухоперонии узнают эту новость несколько позже...

Был приведен случай с виконтессой де Маркусси: об ее кончине дали уже объявление в черной кайме, а когда к ней явился гробовщик и достал свою рулетку, он сам, с его-то опытом, чуть не отдал Богу душу... Виконтесса открыла один глаз и произнесла:

– Обрадовались, голубчики?

Эту жуткую историю со смехом поведала тетя Гортензия, она лично видела эту сцену... Принц терпеливо слушал, потом не выдержал:

– Так вы полагаете, господин Бум-Бумажо, что моя женитьба - неокончательная какая-то? Что она – наподобие репетиции, что ли? Или примерки?

Министр сначала заявил, что, разумеется, так он не думал, не посмел бы думать! Потом уцепился за слово примерка