Пятнадцать тысяч неправд за раз. Это много?..

Пятнашки: это такая игра. Ты опускаешь руку свою в чернила, правую, а потом левую, а потом оставляешь отпечатки ладоней на стенах так, чтобы по ним я мог найти тебя.

Как я хочу умереть?.. Я буду целовать кого-нибудь страстно и долго, и, в конце концов, мне просто не хватит кислорода. Возможно, это будет небо – поцелуй с небом ценою в смерть. Дорого?.. Но на то она и любовь, чтобы платить больше, чем имеешь. Я иду к тебе, любимое, подожди немного, я не буду тебе изменять.

Я иду к тебе, любимое, только оставь мне отпечатки ладоней на стенах где-нибудь, чтобы я мог найти тебя.

Где-е-е-е-е ты? Я иду.

Мне очень страшно, милое моё, чудесное, прекрасное, мне очень страшно жить теперь, когда земля под ногами – штука непрочная, того гляди провалится, а там – что? – пропасть, конечно, чернота зрачков, вечность, и пятнадцать тысяч неправд за раз.

Мне очень страшно писать письма теперь: куда? – в пустоту, конечно, никто не прочтёт, я каждый раз смиряюсь с этим, и если мне кто-нибудь отвечает – так это, конечно, совсем не тот, кому я писал, имя то же, тело похоже, и улыбка одинаковая, только вечность – чернота зрачков – совсем чужая, не твоя, не обманывай меня, пока я тебя люблю, не лги мне.

Как я хочу умереть?.. Я хочу отправиться с этим письмом по проводам, и упасть в пустоту, в черноту зрачков твоих – твоих хотя бы раз, пусть даже в тот самый раз, когда пятнадцать тысяч неправд, я всё стерплю, только поцелуй меня, милое, поцелуй до дна.

Я иду по отпечаткам твоих ладоней на мне.

Десять его минут – это на самом деле полчаса. Десять его минут – это триста моих вечностей. Или даже шестьсот. А может, только две, но чем отличается одна вечность от двух и триста вечностей от шестисот?..

Моё утреннее настроение и мое вечернее – это два совершенно разных мира. Насколько я потенциально счастлив с утра, настолько же я реализованно несчастен вечером. Что делать?.. Построить мост, по которому удалось бы пройти из утра в вечер, из несчастья в счастье – какому великому архитектору это под силу? Просто с утра я не могу понять и поверить в существование вечернего мира – как же можно доводить себя до такого?! – а вечером у меня в голове и в сердце не укладывается само понятия счастья: как же можно быть счастливым, если полдуши твоей сожрала пустота.

Я никак не мог поверить, что февраль наступил. Все-таки наступил. Мне казалось, что январь вечен, как твои чертовы десять минут. Январь – время нашей ненастоящей зимы, и сейчас она тоже ненастоящая, эта зима – всего лишь наша реализованная память о прошлых зимах, воспоминание вещественное, что зимой холодно и падает снег, и потому я так мучительно боюсь коснуться снега и почувствовать на пальцах осенние лужи, как будто все это действительно иллюзия. Наш бог спит и видит всё это во сне. Поэтому я и не верил, что наступит февраль.

Февраль наступил, но он тоже какой-то ненастоящий. Февраль должен был знаменовать прорыв, победу, смену января чем-то еще, а январь – это такая лужа и такой омут, из которого, как мне казалось, выбраться невозможно. Нам только снится, как богу, что февраль наступил, на самом деле мы так и остались в январе.

Я строю коварные планы – освободиться. Мне всё кажется, что мы заперты в январе, и поэтому я объявляю войну спящему богу, чтобы он, наконец, вспомнил, что надо мне, вспомнил, что надо перелистнуть страницу календаря, чтобы наступил настоящий февраль – мой февраль, время подарков, время свободы от темных пучин, серое время, белое время, время снов настоящих и мутных надежд. Я буду забывать имена богов, забывать; я буду думать, как освободиться. Я буду молить этого спящего бога вспомнить о главном, хотя бы вечером или утром. Спящий бог – это, естественно, невыспавшийся студент, который перешел к стадии старческого маразма уже будучи спящим много вечностей подряд, а может быть, десять минут.

Мир - это такая большая дыра, куда всё скатывается. Вопрос, на каком повороте меня занесет и выплюнет, занесет и выплюнет, о! занесет и вы... [плюнь это]

Что будете делать вы в тот момент, когда я буду прыгать с балкона вверх?


Мир - это такая большая игра, в которую никто никогда не может выиграть. Вопрос, на каком ходу вы окончательно проиграете.

[меня занесет и выплюнет, занесет и выплюнет, занесет и вы плю нет]

Хорошо просмоленное, свежепостроенное судно, хорошо пропеченные пирожки с [фа]солью и другими нотами. Не знаю, что я в этом нашёл, но... вкусно.

Мир - это такая большая жопа, которую все порываются поцеловать в губы.

Давай танцевать, и я буду смеяться и плакать, а ты - улыбаться так, как будто всё знаешь. Просто теперь это меня не утешает. Теперь я законченный идиот.

Мир - это такая неудачная попытка какого-нибудь бога увидеть сон про мир.

Только он зачем-то придумал кучу лишних деталей, поэтому его выбросят из курса литературы в общеобразовательных божественных школах, бедный неудачник.

Мир - это такая дыра, в которую все скатывается, так что я жду, на каком же повороте меня занесет и выплюнет, занесет и выплюнет, занесет и выплю...

нет

прости, я не стал держаться за небо
.

«Мир, любовь и прочее творчество – это не про тебя, дорогой».
Я бы хотел иметь какого-нибудь маленького оболтуса за спиной, чтобы дарить ему образы в своей голове: птиц, подобранных с веток, лепестки сакуры, пойманные в полёте, карандаши, которые я еще не успел исписать.
Просто жаль, некуда всё это девать. Книгу свою я всё равно не пишу, а вы – что с вас взять. «Бесполезное это занятие, ваши самолётики, вовсе даже пустое».
Но книгу я все-таки напишу. Хотя бы просто из принципа. Хотя бы просто потому, что иначе умру [сдохну, как].

Просто был я маленький и лупоглазый, называли меня в белой больнице глазастиком, и мама изредка щекотала мне подбородок, чтобы я улыбнулся. А потом я стал заплетать две косички и ходить в школу, плеваться терминами и цифрами, а потом и вовсе исчез, меня поглотила одна из ваших реальностей, я просто наступил в нее и пропал, как пропадают щенки в схватке с кобелями, да что я себе льщу, как пропадает капля в море, тщетно надеясь выделиться.
И все мои попытки и желания стать великим заранее обречены на провал, так что мне нужна спокойная, вашу мать, жизнь.
Знаешь ли ты, чего хочешь? Нет, не знаю, хотя всегда знал. Мне бы мою детскую уверенность. В детстве я боялся иметь детей, хотел даже пойти в больницу и потребовать на правах глазастика, чтобы мне удалили вот то самое, что нужно удалить, ибо я не должен иметь детей, не должен. Теперь я тоже этого подсознательно боюсь, хотя повода пока не было.
В детстве я знал, что людей на самом деле гораздо меньше, просто они успевают поменяться телами, пока я не вижу, я знал, что зрачки черные, потому что в них живет кусок вечности, который есть в каждом человеке, в детстве я знал, что я не могу умереть и умею летать, в детстве я знал, что я буду великим, спокойным и счастливым, как небо, и все это можно будет вполне удачно совместить,
а теперь,
черт возьми,
я даже не уверен,
что не сдохну в следующий момент,
вдруг Аннушка уже пролила масло.

Да-да, я хочу иметь оболтуса за спиной, чтобы дарить ему всё несбывшееся – он будет неимоверно богат, этот оболтус.

Недавно мне снился сон. И в этом сне я шёл по Питеру с Сироем.
Так вот, иду я по Питеру с Сироем.
Но Питер не такой, как обычно. Это не тот Питер, который вы знаете.
Это даже вовсе не Питер.
Это мрачный готичный город с вечным запахом сдохшей в подворотнях весны.
и на перилах у моста снег.
и это ранний вечер, сумерки
и я иду и рассказываю ей эту сказку
как ты помнишь, [Язу], я тебе ее только начал рассказывать
а ей - дорассказал.
причем очень правильно - не помню как, но очень верно.
[И это была сказка про печаль, которая идёт по белой полосе, а справа темнота, и слева темнота тоже, и каждый миг ей кажется, что ожидание чуда в конце белой полосы настолько переполняет ее, что она не сможет, не выдержит, не сделает ни одного шага больше, но она все-таки идет, а справа темнота, и слева темнота тоже, и это самая разная темнота: темнота, которая скапливается в углах, темнота под веками глаз, темнота наших сердец и темнота в уютному комнате с тремя свечами]
Так вот, я дорассказал Сирою эту сказку, которая предназначалась Язу.
Сирой послушал, покивал. Согласился, что здорово.
а меня переполняло ощущение этой прекрасной правильности дорассказанной истории.
у меня обычно не получается так рассказывать
но там получилось, будто не я рассказывал, будто сказочник на самом деле был гораздо более великим, нежели я.
и в этот момент зажглись фонари
ведь был уже вечер
и Сирой сказал - вот, уже темно, вечереет.
Но я-то знал
Я-то знал, что фонари на самом деле зажглись от моего восторга
восторга, который переполнял меня, потому что я знал точно - этот чертов сказочник существует
и он меня любит. Человек в серой шляпе - это образ, который я чувствую физически, это призрак, следующий за мной по городу, и я знал, что этот сказочник тоже со мной, почти так же.
И был я настолько счастлив, что в городе, где вечно воняет сдохшей в подворотне весной, зажглись фонари у заснеженных перил.

Самый пронзительный крик о помощи обычно издают немые, а вокруг, как водится, люди с музыкальным слухом и ни хрена не слышащие.
Я не немой, я говорящий, мама.
Я танцующий-поющий-пишущий-рисующий, но я никто.
где тут стиль, девочка, где тут стиль, карандаш в рот, фас
хорошая сука собачка
тишина – это когда ты нахлебался молчания и тебя им вырвало, когда спина ровная как планшет, на нем надо рисовать кровью, царапай, фас, хороший кобель.
Внутрь себя падать и удариться головой о что-то такое внутри
Это опасно?
Это значит – пора выбивать клыки и выдирать когти, сложить их в коробочку или продать на сувениры детям, это значит – время снов, время молчания через край, время мечты, за которой не гонятся, но идут под руку с кем-нибудь таким же равнодушным и самовлюбленным
Хорошо, когда есть куда складывать свои клыки
выплюнь бяку, хорошая собачка. Только не плюйся словами, ладно? – я не смогу, мама, я не умею молчать, я нахлебался молчания и меня им вырвало.

Срок восковой дамы истёк или это она сама истекла?
Я играл какие-то странные вещи – вещи, которые вряд ли бы мог придумать сам, такие игры приходят свыше и никогда не кончаются, они отдаются звуками в кончиках пальцев и пахнут розами, это опасно, дыши глубже. Дело не в том, что я талантлив, вовсе нет, дело в том, что ведётся игра между пешками на поле, где есть только ферзь. В таких случаях я зажигаю свечение свеч и просиживаю мысли рядом с небом, чтобы только не задеть краем пальто реальность.
«Мне просто кажется, что тебе плохо».
Это было судорожное моё, почти страстное: не клади трубку, некладитрубку некла дитру бкунек ладитру бкунекла дитру бкун еклад и труб куне. Это было испуганное моё, почти отчаянное: ну пожалуйста, чего тебе стоит, пожалуйстачеготебестоит, пожа луйстаче готе бесто итче готе бес тоитче готе бесто ит. Это было слезное моё, почти счастливое: дадададада, мне плохо, дамнеплохо мнепло ходам неплохо дам неплохо. Я пошлый и пафосный, как слон на черепахе.
«Сегодня ты и такие, как ты, не нужны. Ты динозавр».
Я дышу одним с тобой воздухом, я дышу одними с тобою песнями, но разве это значит что-то, все слова – сказал-отрезал-еще-одну-ниточку. Я ищу в каждой фразе восьмое дно за девятым замком, я ищу в каждом подтексте еще один подподподтекст, что я бессмыслен, что я глуп, не нужен и маленек, и самое главное – нахожу, ибо ищущий да найдет, идущий да наткнется. И в чем же дело, я ведь нашла, что хотела – мир отдельно, я отдельно, у нас разные комнаты в доме сумасшедших, и нас ничего не связывает, кроме запаха дыма из перегоревшей розетки, через которые мы слушаем свои сны. И в чем же дело, я ведь получила, чего желала – я убедилась, что смысл похож на беспомощного ребенка, которого нельзя выпускать из квартиры (свалится с лестницы; сломает шею; уведут маньяки; упадёт – убьётся).
Все будет, осталось надеть шляпу и выйти на рельсы.
Это правда, что все мы – стрелы, которые пускает слепой стрелок, желая убить надежду?..

Бей [ся(ду у окна, сплету дорогу из ниток) об оконное стекло]
Бей кулаком о землю, может быть, выйдет толк [и задаст нам всем по первое число]
Первое число – только не говори, что февраля, я умру от бедности
бледности?
бредности?
От чего я умру, скажи мне, нет, не говори, я знаю, что ты ответишь – бес
бес
бес
бес
бес
[чувствие?]
[смертие?]
[крайность]
Бей[ся], бес[страшный]
Всё будет – нет, не хорошо, не обещаю ничего, кроме того, что всё будет
Будет ли всё, когда мы умрём? Не разочаровывай меня.
Я и так раз_очарован тобой.

И сквозь мою думу проступает зима. Это правильно, любовь моя?..

Если я буду долбиться об стенку сто тысяч раз и один лишний, а ты будешь в соседней комнате читать книгу, пить кофе и рисовать

Если я буду стоять на земле, прягать, махать руками, танцевать языческие танцы на столе, петь народные песни и раздеваться догола, а ты будешь сидеть на краешке месяца и слушать музыку сфер

Если я буду пить молоко из рук твоих, а ты будешь писать докторские диссертации и гениальные романы

Если я буду валяться в ногах твоих, а ты будешь летать высоко-высоко

Если

Если

Если бы я буду богом, а ты будешь сказочником, который придумал богов

Если я буду сказочником, а ты будешь богом, который создал сказочников

Если я влюблюсь в тебя, а ты будешь говорить, что ты - это мир

Если я буду, а ты будешь
[в соседней комнате]
[сидеть на краешке]
[писать романы]
[высоко-высоко]
[сказочником]
[который создал]
[мир]
[...]
[.]

если я буду, то ты будешь?

Найдите добрую фею, возьмите у неё денег.
— Мама, дай мне пятьдесят рублей на телефон? — кавайные глаза. Дают сто, видимо за них же.

Купите пергамент и чернила.
Кладу на счёт тридцать, из соображений экономии.

Напишите письмо фее-сказочнице с просьбой о помощи.
Скрипящие от усталости пальцы печатают смс: «Язу, ты со мной встретишься?..»

Ждите в трактире, пока не придёт ответ.
«Да, Луни, конечно. Где и когда?..».

Вас поймают и посадят за долги перед королевством. Отпилите цепь напильником и вылезьте из камеры через окно.
Сбегаю с английского (в который уж раз…) с невозмутимым видом, как будто так и надо.

Выпейте эликсир здоровья.
Прихожу домой, пью чай с шоколадом.

Найдите волшебную пещеру.
Подхожу к метро.

Пройдите волшебную пещеру насквозь, найдите примерно в середине лестницу в небо.
Доезжаю до библиотеки им. Ленина, поднимаюсь на лестницу.

Ждите, пока не придёт фея-сказочница.
Жду Язу.

Найдите волшебное озеро и обойдите его вокруг двадцать раз.
Доходим до Патриарших и гуляем.

Попробуйте коснуться воды.
Топчу ногой промерзший пруд, Язу удерживает меня от верной смерти.

Если вам не удастся выполнить задуманное, на вас с неба упадет котлета камень и даст вам по башке, вследствие чего вы сойдете с ума.
Обсуждаем: котлеты, галактики и Маленького Принца, который кавайно прыгает как белка-летучка, крыс, которые строят стену из котлет, которые сыпятся из карманов кавайного Маленького Принца, которому готовит эти котлеты его Роза, которая живет на маленькой планетке близ маленькой галактики, которая пожирает всё, как шарик из древних досовских игр, которому, несомненно, очень нравятся котлеты, а еще, конечно, надо нарисовать мангу про это все, которая закончится тем, что мы идём по улице и прохожие косятся на нас, сопливых и счастливых, с недоумением, а мы вопим: «Котлееееты!»

Доберитесь до трактира.
Идём к Дони-Донику.

Получите эликсир здоровья.
Пьём чай.

Создайте мир.
Обсуждаем наш город, называем его Монеткой, придумываем концепцию.

Нарисуйте криптограмму.
Я рисую Язу какие-то ужасные вещи в ее блокноте.

Вспомните о своем великом предназначении.
Придумываем друг другу образы.

Вернитесь к волшебной пещере.
Идём к метро.

Попрощайтесь с феей-сказочницей, попробуйте нанять извозчика.
Пробую сесть в вагон, но так как час пик (пиковый час, пиковый миг, привет Сирою), сделать это с первого раза мне не удается.

Попробуйте нанять извозчика.
Пробую сесть в вагон.

Попробуйте нанять извозчика.
Пробую сесть в вагон.

Попробуйте нанять извозчика.
Сажусь в вагон, доезжаю до дома.

Возьмите волшебный кристалл у доброй феи. Если его не дадут так, окажите доброй фее услугу.
Мою посуду, старательно переписываю историю корявым почерком, мама довольна, отдаёт модем.

Живите долго и счастливо.
А мне еще учить Фета, мыть голову, доделывать английский и еще черти что.

Как же это в тему, Боже^^
Взято отсюда: Niсhtlustig
Смотреть

— Уйди отсюда и не воняй гениальностью.
Собирать молоко в ладони и поить небо всегда тяжело, как тяжело впитывать чужое, как тяжело преодолевать лень и становиться лучше, а еще тяжелее, еще тяжелее, еще тяжелее – жить. Прятать лицо в собственных ладонях, пахнущих молоком, надо-быть-сильной-надо-быть-достойной-нельзя-быть-ленивой-делай-же-что-нибудь. Хочется? Делай, давай, стань хоть кем-то, раз ты у нас такая, улыбнись и будь великой, маленькая наша, а мы на тебя посмотрим.
Нет-нет, все правильно, именно так, только надо же сперва научить ребенка стоять на ножках, не падать в бездну (соску я у себя сама уже отняла, видишь, самовоспитание), надо же сперва дать что-нибудь взамен разбитых идеалов, хотя бы теплое одеяло, чтобы грело, чтобы меня не сломало, понимаешь?.. Эти разбитые идеалы лежат под моими ногами осколками, а руки пахнут то кровью, то молоком, да, мама, я научусь готовить что-нибудь съедобное, только вернись домой поооздно, умоляю.
Черт возьми, нельзя ли как-нибудь интереснее, нет, проще, нет, проще не надо, просто дайте мне кто-нибудь хорошего пинка под зад, я устала сама это делать, и сила инерции тоже устала, мы обе усталые и угасающие, можно ли это как-нибудь предотвратить? Нет, нельзя, без справки нельзя, сходи в больницу, притворись мертвой, тебе дадут.
Это, спрашивается, что?.. История? Нет, я на неё не ходила (прости, мама), это, может быть, математика? Нет, я на ней спал, положив под голову книгу врак, так может быть, это литература, но мы на ней ничего и не делали, так отчего же я устал мама, от безделья, сынок, ты устал, спи, малыш, завтра будет еще тяжелее.
Ты не поверишь, мама, я хочу учиться, меня задолбало собственное незнание тех вещей, которые я хочу знать, или, может быть, даже само ощущение теоретического незнания, да-да-да-да, я привык знать всё, что надо, и даже больше, а теперь я испытываю потребность знать хоть-что-нибудь-еще-лучше, понимаешь, чтобы быть кем-то, зачем же на меня кричать-кидаться словами, как грязью, пусть я пока никто, но ведь когда-то я мечтал стать великим, и были у меня силы, чтобы достигнуть всего, чего я хотел, нет, правда, я никогда не хотел менять мир, потому что где-то в глубине своей я всегда верил, что именно ко мне мир благосклонен, да так и было, ведь я был исключительным, конечно, исключительным, у меня была тьма- тьмущая- всяких- левых- талантов- которые- я- зарыл- вероятно- слишком- глубоко- глубоко- еще- глубже- чем- зарывают- трупы.
У меня полная каша в голове (я уже умею варить, мама), видишь, я пытался учиться, пытался достигнуть, но вот меня постигло разочарование, но вот меня постигла усталость, и вот я, бравый отличник и бывший любимец учителей, прожигаю жизнь свою в этой замечательной школе для полупридурков (тут даже дураки неполноценные, в жизни нет ничего настоящего, что мне делать?..). Да-да-да, ты говоришь, что раньше меня было за что уважать: за упорство, за преданность цели и за любовь к учебе, и как же так вышло, что я испортилась, это, наверное, болезнь поколения – лень и неумение добиваться цели?.. Да, мама, я ленив, конечно, безбожно ленив, но я бы добивался, если бы знал, ради чего это всё, мама, ради чего, я забыл, зачем, просто забыл, так откуда же взяться силам, если я не верю в свое великое светлое будущее, если я знаю, что старикам точно так же обидно умирать, как и мне, ведь они точно так же ничего не успели, и что ни черта, ни черта не меняется, что миллионы людей просто прожигают свою жизнь – умные, образованные, с налётом гениальности люди, у которых, возможно, потенциал похлеще моего, у которых даже мозги да талант получше моих, а всё потому, что к черту послали всю эту безнадежность, а потому еще заранее проиграли. Но как же так, нет, я так не хочу, я же не был таким.
Мне так жаль, мама, так жаль, мне искренне жаль, что теперь я слаб.
Знаешь, что? Вот когда я думал меньше – да, поклон да хвала Эразму Роттердамскому – вот когда я думал меньше, зато читал тупые детские книги про драконов и принцесс, вот тогда я был счастлив, и жизнь моя могла бы быть полной – бесполезной, такой же, как и сейчас, но зато счастливой действительно. Вот на хрена, спрашивается, какого черта я вляпался в это дело.
Ведь знаешь, теперь я просто не могу, я не могу с ними беседовать, мне неинтересно, я всё жду, наконец, может быть, они хоть раз откроют рот по делу и скажут что-то умное, но нет же, мама, мы хотим говорить о тапочках, о том, что в магазинах сейчас всё дорого, и что сапоги нормальные в близлежащих шопах не купишь, а еще, конечно, мальчики нас не любят, а еще, конечно, надо сходить в кинотеатр, но почему же нам не звонят?.. И вот это, мама, я должен буду выслушивать, если ты лишишь меня интернета. Ты хоть понимаешь, что это значит? Что у меня не будет ни одного нормального собеседника, что я буду вынужден сидеть в молчании, это раньше я умел сутками быть один, сутками, а теперь я не такой, теперь я чувствую себя бессмысленным, бессмысленным, я никак не могу отыскать смысл жизни внутри себя, нет, я ведь даже нашёл, но.
но.
но
но[чью все кошки серы]
но[мер твой я помню наизусть, только чем это мне поможет]
но[ктюрн, мой незаконченный ноктюрн]
но[стальгия, ностальгия, вечная ностальгия]
но[ и впрямь невозможно, действительно невозможно]
но?..
Еще возражения, я вас слушаю, я вечно на скамье подсудимых, если нет никого, кто хотел бы бросить в меня камень, это сделаю я сам[остоятельно, обстоятельно, отрывисто сквозь сомкнутые губы – камень с сердца].
«Уйди отсюда и не воняй гениальностью» - осталось ли мне, чем вонять, вот в чём вопрос.
Когда есть у человека парочка идеалов незыблемых за теплой пазухой, насколько же проще жить. Когда есть у него пара людей, к которым он может прибежать в случае разбития идеалов – насколько же легче. Когда есть, кого любить – насколько лучше. Когда есть, к чему стремиться, и есть наивная, но неистовая вера в то, что, достигнув, станешь счастливым – о, насколько же хорошо, я знаю, знаю по себе, насколько классно.
Мама, мама, мама, мама… Зачем ты вот так, ну зачем, мама.
Ведь мне-то, мне-то что делать? Если я буду плакать сейчас, то у меня опять будет бессонница, а это почти равносильно самоубийству, медленному моральному выпиванию соков жизненных из самой себя. А как еще ты прикажешь мне вымещать печаль, я терпеть не могу жаловаться вживую, я не умею орать на людей без повода, и никак, никак не вытащить мне из меня то, что умеет чувствовать боль, да и хорошо это, ведь что бы было, если.
Но я вот не понимаю и понять не могу одного – почему у меня такое стойкое ощущение того, что если бы я вчера не пришёл домой позднее обычного, то вы бы так и сидели, самозаткнувшись, и пост этот был бы написан месяцем-другим позже, как только вы бы нашли повод?
P.S. Теперь, вероятно, буду в сети урывками. Просто предупредил.

Сегодня меня постигло чудо.
Вчера я маялся бессонницей, тоской, грызущей руки и сердце, болью, которая входила в меня через сердце и выходила через голову. Вчера я готов был забыть про всё и отказаться от всего, чтобы только избавиться от этого состояния.
А потом началось исцеление.
Сперва мне снился сон, достойный того, чтобы по нему сняли фильм, желательно полнометражный со спецэффектами. Проснувшись, я увидел прекрасное небо и облака, которые неслись по нему с головокружительной скоростью.
Потом я получил письмо, которого долго ждал.
И уже тогда я понял, что сегодня хороший день. Хороший день для ума и сердца. Мир дышит историями, которые можно рассказать, и это удивительное небо улыбается нам, благодаря чему я обретаю твердость крыльев рук.
И уже тогда я смог улыбаться. Я смог дышать и смотреть на небо, и когда я зашёл в метро, я водил хороводы в одну руку вокруг столба, и метро больше не казалось мне душепоглощающим, и вечность за его окнами была не голодной, а одинокой и жаждущей собеседника.
Это похоже на метание дротика в цель через терновые заросли с немного (совсем незначительно с точки зрения богов, но очень значительно с нашей) дырявой повязкой на глазах (у каждого – своего цвета, и цвет этот изменчив, как моё настроение).
А потом... а потом я встретился с феей-сказочницей, и я исцелился. Это невозможно рассказать словами. Просто мы шли через темноту, полную воды, звезд, теплых фонарей и слов, которые спасают душу. Она говорила – она говорила такие вещи, которые я сам не мог выразить, но считал единственно важными, она лила и лила свой целительный бальзам мне на душу, а я улыбался, как блаженный, смотрел на мир, как на большой подарок маленькому ребенку, и готов был последовать за ней, когда облетят листья с ее деревьев, хоть на край света.
Она варила свое чародейское зелье своими словами, а я внимал. И мне хотелось дышать и жить, мне хотелось собрать все эти теплые огни фонарей в свою руку и раскидать по местам вновь, чтобы ее повеселить, мне хотелось пройтись по воде, чтобы она засмеялась. Да, Блю, она действительно прекрасна. Потому что я вернулся домой счастливым, я впервые за бог знает сколько месяцев, как и прежде, не просто поднимался, а запрыгивал на поребрик, и почему-то мне кажется, что я сегодня впервые за неделю нормально усну и буду видеть сны, а не бред бессонницы.
Когда я возвращался, я хотел танцевать на кончиках пальцев, я хотел писать сказки и быть счастливым. Меня переполняло – меня переполняла вся эта сказочная, просторная ночь, и таким счастливым я давно не был. Таким образом, меня постигло чудо.
Спасибо тебе, Язу, спасибо тебе.
Мне жаль тех, рядом с кем нет такого человека, с которым столь прекрасно идти через темноту, полную воды, звезд, теплых фонарей и слов, которые спасают душу.
В сущности, они несчастные создания.

Я хочу ЖИТЬ.

Тоска – это гробовая доска
Боль – это гвозди, на которых держится гроб.
Вбивай её, но только не в область виска,
Ладно? Лучше уж сразу в лоб.

Мечты – это боязнь темноты
Вера – это попытка забыть про грусть.
Отчаяние – их брат, мы с ним на ты,
Зато на «Вы» с покоем. Ну и пусть.

В конце концов, жизнь – это кольцо,
А смерть – так вообще долгожданный гость.
Ну что, давай, сколачивай гроб, только не бей в лицо,
Когда будешь вбивать в меня последний гвоздь.

Мои нервы не выдержат, слышишь, не выдержат. Они порвутся с пронзительным визгом, как тонкие струны, на середине твоего монолога о том, что я никуда не годен, что руки мои слабы, а глаза пусты, что мои крылья – вообще бесполезная рухлядь, и мне не подняться выше второго этажа продуктового магазина напротив. Поэтому давай пустим мои перья на подушки, мы будем спать на них и видеть прекрасные сны про третий этаж.
Давай?..
Ведь что такое мир. Мир – это всего лишь то, что тебе кажется реальностью, не более. А твоя реальность ужасна, и она ужасает меня с каждым днём всё более, моя маленькая добрая фея. Я не согласен с тобой в том, что. Я вообще с тобой не согласен, но кто, как не ты, будет мне помогать.
Мои нервы не выдержат и порвутся, они – хрупкое подобие проводов, по которым текут наши мысли и чувства, легким ветерком, неслышным шепотом, прозрачным потоком. Это маленькие ручейки, это веселые речки. Когда мы плачем, когда по рукам и плечам идёт судорога, ты представляешь, какие бури разыгрываются там, как вода бьётся о берега, сходя с ума от невозможности покинуть русло, как волны безумствуют и покрываются дрожью и рябью.
И чтобы успокоиться, мы пьём и пьём эту воду, и однажды – говорю тебе – океан измельчает от нашей жажды. Мы слишком хотим ощущений, чтобы оставить его в неприкосновенности, мы слишком жаждем путешествий, чтобы не пустить по нему корабли, слишком любим хлопать ладонями по спокойной глади, чтобы получить удовольствие, чтобы развлечься.
Мои нервы не выдержат, они порвутся с пронзительным визгом плохой театралки, которая ходит по улице вихляющей походкой и неровно красит губы по воскресеньям. Этот визг похож на визг истеричек, на гул проводов, на крики птиц, на стоны умирающих, на сирену полицейской машины, которая спешит к месту преступления, чтобы найти там убийцу с пустыми глазами.
Мои нервы не выдержат, мои руки уже дрожат, поэтому даже если мне удастся коснуться пальцами холодного стекла на третьем этаже, то я не сумею открыть его. Я буду биться об это стекло, но ты права – мне не подняться выше и не попасть внутрь, и после этого всё теряет смысл, моя дорогая фея.
А твои слова бьют меня током, и электричество выходит из кончиков пальцев, волосы встают дыбом, глаза варятся. Тонкие струнки нервов играют свои пьески, и в кульминационный момент рвутся от неумелого обращения. Я плохой музыкант, мамзель, простите, но на моих нервах вы играете еще более непрофессионально, наверное, это всё потому, что вы всё еще вспоминаете о тех подушках, которых у вас нет, и о тех снах про третий этаж, которые вам не суждено смотреть, ведь на них обречен я.
Поэтому, черт возьми нашу тягу к эмоциям – мои нервы не выдержат.

Бред [ишь своими мыслями, своими страхами, своей болью]
Пред [решено, что всё будет так, или еще есть надежда]
Прид [ууууумать мир и жить в нём, как прежде]
Прид [и ко мне поздно ночью, в виде лунного света, в виде тихого ветра]
Пред [сказывать будущее - не моё дело, как и подсчитывать километры]
Пред [чувствие конца меня не пугает, я его жду]
Прид [умай мне имя, пусть всё будет, как раньше]
Прид [дёшь?..]
Прид [у]

царство и бытие серой обыденности
королевство бесцветных болот
самое ужасное - бесконечное королевство без конца и края
если всю красоту мира бросить под ноги и растоптать
если небо сделать искусственным и повесить над нами для освещения
(или чтобы мы не могли забраться выше?..)
если налепить на него звезды игрушечные и искусственную луну
то
то
то [ска]
если я не умер после этого, Господи, значит ли это, что я стал бессмертным

мне не в кого орать
не к кому стучаться
не к кому падать на руки
некого целовать
некому говорить
никого нет
никого, рядом с кем я бы могла
кричать, биться в судорогах
быть счастливой, самой счастливой
это значит, надо быть сильной, раз уж я одинока
какая, к черту, красота мира
я не умею страдать красиво
я не умею молчать, когда слова распирают меня изнутри
я не так гениален, как вам хотелось
простите - вряд ли вы подумаете обо мне что-то путное
но я действительно чувствую себя искусственной луной, налепленной на игрушечное небо, которое создано, чтобы не дать нам подняться выше

топиться в болотах
ходить по углям, не чувствуя боли
в чём смысл, скажи мне, в чём
если я всё ещё жив, то
ска
жи
з

Все мы мастера прозы, и ты видишь это и улыбаешься, довольный, удовлетворённый наши талантами, мол, хорошо, и так сойдёт, пишите уж, графоманствуйте понемногу, раз уж вам легче от этого, дети мои. Ты так всегда говоришь нам, уменьшительно-ласкательно: детки мои, солнышки, малыши-малышки, мальчики мои - девочки мои, это помогает тебе быть богом в наших глазах и собирать наши души по грошику, по крошечке, в свой большой карман с дыркой в небе. Только мы, наверное, скорее мальчики, чем девочки, а впрочем, всё это неважно, пыль да болотная тина.
Да, мы почти мастера прозы, вычурной прекрасной прозы о самих себе и собственной боли. О том, как ты бросаешь нас, полумальчиков, полудевочек, бросаешь, смеёшься и топчешь, и говоришь, что учись нас чувствовать глубже; каждый раз ты меняешь цвет и облик, ты выключаешь мир, прежде чем уйти. А мы протягиваем к тебе тонкие ломкие ручки, которые созданы для того, чтобы заламывать их, и кричим: ну пожалуйста, бог мой, господин мой, останься. Или госпожа моя, у кого что, впрочем, это не мешает нашим богам точно так же быть полумальчиками, полудевочками и ползать в ногах у других богов. Любая высота относительна, понимаешь, а падать всё равно больно, падать, и ползать в ногах, и слышать это бесконечное: детка моя, мальчик мой, солнышко, графоманствуй себе понемногу, и будет тебе счастье.
Мы не сдаемся никогда, просто потому, что иначе было бы скучно. Мы придумываем себе мир, в котором было бы интересно, в котором небо общается с нами, а если не небо, так хотя бы преисподняя; мы касаемся друг друга хорошо если кончиками пальцев, так ведь иногда и вовсе даже не касаемся и даже заклеиваем себе глаза, чтобы не видеть ничего, кроме _темноты под веками_. Мы придумываем себя мертвыми и говорим об этом всем: да, я мертвый, но прекрасный, полумальчик-полудевочка, неизвестно что на постном масле – да, действительно, как ты похудел, плохо питаешься, значит, плохо преисподней своей молишься.
Мы пишем красивые вещи – про вековую любовь до гроба и после него, ведь гроб – фи, такая малость, такая незначительность, про вечную дружбу и ритм сердец в унисон, про отношения, легкие, как дыхание, тонкие, как паутина на ветру, прекрасные в своей сложности. Мы пишем: про города, про боль, про дым сигарет и прочие прекрасные вещи, про то, как взрываются шрамы на наших руках и сердцах, про то, как раны начинают гноиться. Нравится ли нам любоваться этим? Возможно, да, возможно, нет, но пока он приходит, чтобы выключить мир, пока он говорит нам: графоманствуй, ребенок мой, раз уж тебе легче от этого – мы будем делать это еще раз и еще, пока преисподняя не услышит наши молитвы.

За дверью бабушка восклицает пафосно: "Что творится на белом свете?.." А я отвечаю себе под нос: "Мы творимся, мы творимся и творим, твари Божьи.." Только свет, прости меня, не белый, он как минимум всех оттенков от белого до черного, а как максимум он в семь миллионов цветов плюс хроматические и ахроматические валентности. И всё как надо, и я даже не делаю вид, будто всё хорошо, что за глупость такая - хорошо. Самое лучшее, что может творится, будет не хорошим, а правильным, вот ведь какая штука, юный художник.

Все жильцы моей головы смотрят на меня сочувственно, вытирают мне пот со лба, говорят: крепись, скоро всё будет гораздо сложнее, детка, так что сходить с ума еще рано, рано ломаться в конвульсиях, прижимать руки к лицу, рано выть на луну и плакать в подушку. Рано. Ты лучше пиши гениальнее, девочка, пиши гениальнее, мальчик, думай головой своей, и будет тебе счастье. Твори свои книги, раз не причисляешь себя к тварям Божьим, у таких, как ты, всегда всё через задницу, а я выдыхаю: и слава Богу, что так. А они смеются над моим "солипсизмом", пишут у меня на лбу грязные ругательства дождевой водой и отпускают погулять на часок.

Вопрос в том, теряется экзистенциальность или нет, вот в чем вопрос; а уж что там творится на свете в семь миллионов цветов с хроматическими и ахроматическими валентностями - а Бог знает, что творится, да и неважно всё это, поверь мне, неважно. Симпозиум у меня в голове возражает, но если припереть их к стенке дулом ружья и, брызжа слюной, требовать невозможного, то...?
Вот видишь, девочка, а ты говорила - утопия, вот видишь, мальчик, а ты говорил - бред. Вчера я встретила его на ступеньках метро, чтобы узнать, что всё у меня получится, а как иначе-то, нет, всё не будет хорошо, глупости, всё будет правильно, вот так, а больше нам ничего и не надобно. По лунному пути до конца.
И почему мне кажется, что в доме пахнет его одеколоном кофе?

Мне снился сон из тех, которые не забывают; наконец-то мне снился сон. Именно такой, как мне хотелось. Если смотреть на мою тень на японской перегородке, то я казался мальчиком с короткой стрижкой, that's why they all thought we were homosexual, да-да, все они были в ужасе. Оn va vivre chez les nôtres, ага.
Мы должны были жить в этом доме, и у меня была комната, из которой не видно заката. А я хотел с видом на север и на запад, но не посмел просить. Но все это неважно. Потому что.
Я проснулся и делал вид, как будто не должен шуметь, ибо рядом, конечно же, спит кто-то невидимый и до чертиков любимый.

Симпозиум у меня в голове заседает по всем вопросам одновременно, без перерывов на еду и сон.

У меня, понимаешь, даже уши наполняются слезами. И что делать?..

Просто если на свете есть что-то столь же прекрасное, как мокрый асфальт, то у меня появляется надежда, что есть и ты.

Я предупреждал.
А теперь я утонул. Плаваю в болоте, захлебнувшийся астеник, сумасшедший склеротик, обессилевшая истеричка, и болото не колыхается в такт моему дыханию. Наверное, поэтому так болит голова.

Началась Серая Обыденность, даже Явь перед ней отступает, и Серая Обыденность не преминула этим воспользоваться. Она застилает мне и глаза, и рот, и руки, и даже дышать уже сложно. Я хожу, плююсь ядом: "твари двуногие" и шиплю злобно: "ненавижжжу". Я страшен в тоске своей неизбывной.
Это депрессия?..
Это _серая_обыденность_, вот и всё.
Это безысходность обычности, и я не[на!]вижу это. А душа? она гуляет, плавает по городу, она, наверное, счастлива, моя любимая, а что я, я ничего, черт со мной.

Мне больше нечего будет вам говорить, простите. Если я буду вести дневник, так это всего лишь привычка, дань рукам моим, не более. Хотя от привычки этой надо бы избавляться, всё равно бесполезно, все равно обессиленно и бессмысленно, я устало стараюсь дышать и даже держать голову выше уровня болота, но я никогда не был особенно талантлив в этом.


И тогда она спросила у меня, прекрасная, настоящая, живая: "Хоть один крепкий крючок или в себе, или в мире у тебя есть, скажи мне?" Что я мог ей ответить? Извините, меня сейчас нет дома, сейчас вместо меня сидит несчастное существо, не умеющее любить, у которого нет выбора, перезвоните позже?..


Но я верю, что скоро я упаду в дырку в реальности, она планируется, она будет; и тогда, тогда я буду счастливым, да, снова, у меня не будет болеть голова и я буду писать то, во что сам хоть капельку да верю.



Я буду писать сказки, рассказывать сказки, верить в чудеса etc. Не имеет смысла перечислять. Я выйду замуж за мужчину по имени Шоколад Может быть, я наконец пойму, как и что надо делать, хотя это и сомнительно.



А мне ведь так одно время хотелось танцевать с тобой грязные танцы, ты не представляешь, насколько. Но тебя нет. Ты знаешь, на чем ядержусь? Не знаешь, потому что не на тебе, и не на себе, я и сам забыл, на чём я держусь, это помнит моя душа, которая отправилась в "маленькое ночное плавание" по городам, и ей хорошо, так пусть же мне будет и паршиво, и дрянно, пусть я замаюсь мыслями в толпе акселератов, пусть я буду ходить с содранной кожей, это неважно, пусть она будет счастлива, маленькая моя душа, а я буду ждать, пока она вернется.


У меня одна надежда, если говорить о себе. Вот я плаваю в твой жиже серой, и меня постоянно убивает безнадежностью, вот я тону в ней, и никто не пытается поднять мою голову над водой, никто не тянет меня вверх за протянутые руки, зато я, добрая душа, иногда подталкиваю других к воздуху, правда, чем дальше, тем реже, но я уже и сам почти сдох. Вот я перестал дышать и двигаться, вот замер в этом болоте, пытаясь поверить, что не окоченел, а всего лишь затаился до поры - до времени. Так вот, у меня одна надежда.



цитаты взяты из песен Флёр и книг Павича

Я иду по улице тёмной, как задница негра фи, нет, банально, тогда – тёмной, как горький шоколад в сочетании с черным кофе, опять нет. Горький шоколад да кофе – темнота тёплая и уютная, а эта темнота урбанистическая. Темнота мокрого асфальта, когда до ближайшего фонаря ещё много-много вечностей, а руки промерзли до глубины костей, которые скрипят натужно, как дверные петли в старых усадьбах.
Я устал, моя дорогая, устал непомерно, устал, оно опять давит на меня; но всё это ясно, как Божий день, весь этот гордиев узел всех этих ситуаций, которые мне тоже ясны кристально, меня давно гнетет непомерно, и всё это, моя дорогая, описывалось мною неоднократно. В этой мутной жиже – что делать, а ведь так и живут люди – я не дышу, не сплю и не живу, я чувствую усталость и дохну под твоими окнами, как собака на цепи, не дождавшаяся ласки. А ведь люди так и живут, я сказал? О, Бог ты мой, забудь это, это был мой бред ночной в те времена, когда я был жив и доволен, бред про миллионы, нет, больше, миллиарды людей, которые живут вот так, это настолько дико погано, что об этом и говорить не стоит. Так что лучше помолчим, и ты опустишь мне веки, ведь я так устал, черт меня побери, так устал.
Я не усталый, когда живу и гуляю по улицам города нашего. Я сегодня жил целых несколько часов, я гулял по центру в поисках – а где же тут та самая невидимая вода, но не нашел, зато дышал и смотрел на небо и учил географию местности. Без Язу. Но это мы, как видишь, пережили, мы вообще стойкие, как фонарные столбы, нас только ядерным взрывом да прополкой можно взять, а так мы и вовсе почти бессмертные, да-да, вот тебе зуб и прочие мои органы, если не веришь, да что там, сам знаю, что не веришь, тогда можешь сделать из меня вставную челюсть своей бабушке, я не обижусь. За правду, за неё ведь ничего не жалко, особенно, если она красивая.
А у меня красивая, мать её, правда, потому что я такой врун, что лишь красивую правду и признаю.
Как видишь, пишу я сейчас паршивисто и вшиво, как задранный кошаками на балконе и пропитанный кофием графоман; погано и посредственно, как школьник с третьей парты (увольте, меня уже тошнит, тошнит, тошнит, вы-во-ра-чи-вает, как перчатку, от этих акселератов), а ведь в чём мне ещё искать утешение, как не в этом, ведь все способы дышать и жить отрезаны, сижу я себе на тонкой ниточке моста через пропасть и курю себе в вечность, пускаю дым колечками, хоть я и не курю, но это такие мелочи, моя дорогая, такие мелочи.
Я знаю, ты не хочешь слышать мою правду, на хрена кому мои вопли понадобились страдальческие и непрофессиональные, ведь я не умею страдать красиво, не для того я, убогий, создан; так заткни уши и выслушай: ебать всю эту реальность в задницу, ебать её до самых глубоких дыр, чтобы в дыры просыпались чудеса и любовь моя к самому себе, то, на чем мир мой держится и висит. Знаешь, за что я не люблю людей? За то, что вечно после них я не могу любить себя, не могу, и это самое страшное, за что вас всех казнить надо, ах вот ты какой, цветочек аленький.
Давай введем презумпцию человекоуродства, как же всё будет просто. Но нет, мы не ищем простых путей, в нас гниёт заживо прекрасный альтруизм, понимаете ли. Нет, нет, просто я не улавливаю этот поток сингулярностей, я вообще туп, туп. Теория нелинейных динамик, моя самая верная из всех моих самых верных, ждёт меня, и вместе мы будем счастливы, вот оно, счастье-то, хэппи-энд.
Просто, понимаешь, у меня за ухом – тишина, под глазами – темнота, под языком – безвкусие. На сердце у меня – боль, под пятками у меня бездна, под кожей – онемение. Под пальцами – просто пустота, в носу – душно, а на лопатках у меня, кто бы сомневался, ранки. И всё это вместе, понимаешь, было всегда, в этом и хранится залог моего счастья, как и любого счастья, я думаю. Это чтобы пятки ходили по бездне, как по асфальту мокрому, глаза видели сквозь темноту, а уши слышали сквозь тишину. Чтобы кожа трепетала – а насрать на онемение, крылья учились летать – а подумаешь, что их нет. Вот тогда, дорогие мои, и будет нам счастье.
Ведь я, по сути, наивная девочка. Я до сих пор верю, что если правильно прыгнуть с обрыва, то очнёшься уже летучим, если не дышать во время поцелуя, то сдохнешь если только от любви, но никак иначе, а когда пишешь левой рукой, то всё сбывается. Я до сих пор верю, что можно быть счастливым в задницу, мать вашу, и не морочить людям голову. Наивная, наивная девочка.
Я подглядывал за снами Веры Павловны, это точно. В крайнем случае, я подглядывал за тем созданием, которое подглядывало за ее снами и помнит их, как натуральные числа от одного до ста. Ну, это я про совсем крайние случаи говорю.
А сейчас у меня в мыслях бардак сущий, слабость в членах и помрачение мозга. Успокоение – это когда ты бежишь и прибегаешь, падаешь кому-нибудь на руки и выдыхаешься полностью, а тебя относят куда-нибудь в _теплое_место_ и не оставляют одну.
А ты знал, что Парк Победы – самая глубокая станция, целых 84 метра под землей, значит, там самая длинная лестница к моему низкому небу. Поднимемся вместе?..
Я сосу безвкусие у себя под языком и жду завтрашнего времени, когда можно будет плюнуть на всё и пойти в горыод, куда-нибудь в центр, чтобы оттуда дойти пешком до Яузы и утопиться поверить в утопию.

upd. Не обращайте внимания, мальчики мои, девочки, просто я в бегах, скрываюсь от собственного разума, этим всё объясняется. Этим объясняется даже то, чего вы не хотели объяснить, уж поверьте мне на слово, как самому сумасшедшему.

В колонках играет - Fleur - Все вышло из-под контроля
Настроение сейчас - [само]убийственное

Всё, вы можете со мной прощаться. Выжимать солёные платки театрально, подниматься на цыпочки, чтобы поцеловать меня в щечку (потому что кто обо мне скучать-то будет, одни девочки, да и те маленькие), делать ставки, через сколько я вернусь. А я буду смешливой на этот раз, ха-ха, махну лисьим хвостом и не вернусь, украду у мальчика Максима дурную манеру прощаться-навсегда.
Просто знаешь, в чём дело: меня потянуло в города. В кои-то веки, мне снилось, что я плыву ногами вперед по невидимой воде в полуметре над мостовой, а по бокам моим смеют друг друга – как ты думаешь, что? Дома, подруга моя, дома, они стоят вплотную из-за нехватки территории, хотя казалось бы, Россия, чего уж тут, самая большая по площади, ан нет, надо жаться друг к другу с тайной мыслью, видимо: а вдруг так теплее, вдруг, вдруг одиночество – просто страшная картинка из теста Роршаха, и ничего этого на самом деле нет. Да, любимая, да, конечно, ничего нет, спи спокойно, не дергайся, не тужи о несбыточном и смотри свои сны, тем более, сейчас они стали такими интересными.
///да, ты мне снова снился, ты безнадёжен\\\
Ну что, вы можете со мной прощаться. Последние два глотка свежего воздуха – и я ухожу в города, точнее, моя душа улетает, она будет плыть по невидимой воде над городскими улицами и смотреть в небо, а потом по сторонам, на прохожих, которые ничего не заметят, на дома, которые ей улыбнутся. И ориентироваться она будет лучше, чем я. А что я, да я ничто, я буду моргать своими глазами и удивляться: отчего же мне тут так нравится, ах, какая трещина в асфальте, какое небо низкое, прямо в деревья упирается, а какой дом кривой, ну что, прямо родное место. Я тебе уже говорил, что боюсь застрять где-нибудь в одном кусочке асфальта, потому что он _невозможно_ прекрасен?..
Так вот, мою душу мы сплавим в маленькое ночное плаванье, о да, а в это время я буду теряться под этим небом, заблудший ребенок, которому некуда уйти и который, похоже, лишь об этом мечтает: вырваться из системы, положить голову на алтарь неизвестности с криком – руби, зараза! – ведь реальность – это действительно зараза, и все ею заболевают и иногда болеют до самой смерти, не дай Бог. Я буду смотреть потерянно и несчастно – но это сначала, а потом мои глаза вообще перестанут что-либо выражать, и ты будешь брать меня за руку и трясти: «Где ты, где ты?». А я уже ушла, ха-ха, я махнула лисьим хвостом и давно уже плаваю по небу, рассматривая города; моё небо – в полуметре от мостовых, моё небо – это то небо, которого можно коснуться, как счастье для меня – не счастье мгновений, а счастье вечностей.
Да, плачьте уже, что ли, устраивайте номинальные похороны без тела в гробу, пишите мне посмертные стихи (мне будет приятно потом, когда очнусь, выплыву или всплыву, как повезёт). Заламывайте белые руки и... нет, вены резать не надо, потому что на самом деле вы ведь и не заметите, что меня нет, не отличите меня_присутствующую от меня_отсутствующей, так зачем это всё, просто не плюйте в мой колодец и не пытайтесь мыть в нём руки, хотя бы из уважения к покинувшим вас.
В чём же дело (круглые ваши глаза), в чём же суть?
Да утону я просто в этой задолбанной _серой реальности_, Явь придёт ко мне и будет ныть мне на ухо: «Ну поцелуй меня, поцелуй позабавь меня, позабавь!», а я буду кивать ей: «Да-да, конечно, иду играть», но глаза мои будут невидящими, пальцы – нечувствующими, улыбка – рассеянной, а говорить я буду и вовсе черт знает что. А всё потому, что разум пусть тонет и захлёбывается в этом болоте, хрен с ним, а душу свою я пускаю плыть по невидимой воде над городскими мостовыми, по низкому небу.
Пусть ей будет приятно, в конце концов, она – единственная, кого я люблю.

В городе — нет зимы. Остальное — блажь. В этом городе — свет снова ни с чем не связан

Ты, наверно, герой.- и, наверное, в чём-то наш./Ты — один. Но зато никому и ничем не обязан.

Пройти тест

- А так, - отвечала она ему, - возьми черную фигуру - и увидишь, что под черной краской у нее белая душа дерева, из которого она сделана. Я хочу сказать, что совершенно неважно, как делятся фигуры снаружи: все они, и черные, и белые, на самом деле внутри наполовину белые, наполовину черные и борьба между черными и белыми идет внутри каждого из них, а не снаружи. И на эту внутреннюю борьбу не могут повлиять ходы, которые вы обдумывааете. В игре участвуют не только два враждующих войска. Участвует и поле, по которому они ходят. Как только они оказываются на черном поле, черное в белых и черное в черных фигурах, то есть злые духи в людях и злые духи в злых духах черпают силу с этой темной поверхности, из этого мрачного основания. И наоборот, как только они оказываются на белом поле, к ним сразу приходит помощь и поддержка тому светлому, что есть в людях и в злых духах, участвующих в партии. Так что сражаются не только светлые и темные тайны их сущности, но и земля под их ногами. Как же можете вы своими жалкими ходами повлиять на исход событий? К чему играть в игру, в которой вы никто и ничто?

У меня совершенно иная, гораздо менее оригинальная точка зрения по поводу шахмат. Каждому своё. И единственное, что меня тронуло до глубины души - это первая фраза.

Воющий волк
Когда-нибудь будет
Жить на Луне.

Плачущий тигр
Легко попадается
В сети людей.

Именно так, девочка моя, запомни сию сентенцию - схож ус ума. Ус ума вообще схож, очень схож, со всеми схож и отовсюду.
Длинный такой ус ума.

Ум у меня усат. А концы усов у него висели как плети