Я сижу, почти курю, почти пью и почти жую жвачку [вкус мятный, нет, миндальный, и не говори мне глупостей, что такого не бывает, я же знаю – бывает, у меня в словах всё бывает, я тут полноправная хозяйка, и заходя в эти самые фразы, ты должен стучаться, и – ах, вытирайте ноги, я вас умоляю, мне надоело ползать с тряпкой, стирая с земли своих слов ваши следы]. У меня волнение на лице написано, кем написано? – да я сама стояла перед зеркалом и выводила неаккуратные буковки шрифтом неопознанным рукою левой: вол-не-ние, только теперь еще есть верхние слои и слои нижние, у таких, как я, ничего просто не бывает, бывает только сложно и очень больно, ты скажи мне твёрдо: у всех так, все мучаются, всем волнительно и больно, никто не радуется, никто не счастлив, все смурные и злобные твари, и лишь в глубине души шерсть становится пухом и перьями, цвет черный становится белым. И белым по черному, черным по белому, я вывожу на своем лице, чтобы ты мог прочитать, чтобы я могла хоть как-то утолить невозможную жажду, страшную боль: волнуюсь, милый ты мой, волнуюсь, у меня голова кругом идет, а это опасно, ты же не хочешь, чтобы я свернула себе шею, ну скажи мне, не хочешь?..
Нет, я буду сидеть и молчать, ни слова тебе не скажу, но ты придешь, мое ожидание скорбно закончится, мое ожидание – это аморфное тело, это стекло, текущее медленно и незаметно, только когда черты лица исказятся, только тогда ты заметишь, что все неподвижное тоже подвижно, что что-то течёт, черт возьми, течёт, по лицу течет, и не надо только это слизывать, умоляю, мне же стыдно. И убери свои руки, убери подальше, не надо, пальцы мои сожмутся твёрдо, но страх и боль и смятение в сердце – никакой уверенности, сплошные нервы, у меня выпадают клочья волос, у меня выпадают жидкие куски глаз, они отваливаются от моей души и падают вниз, на пол, я лежу и пялюсь на них, как дура; ладно, проехали, ладно, проехали, ладно, следующая остановка: <невнятный голос водителя>. Черт.
...Хорошо, хорошо, я не могу так больше, уже признала, уже сказала всё, что могла: да, ни к кому ничего такого, только к одной-единственной женщине, да, я хочу, да, и ее, и тебя, но про нее я тебе не скажу, никогда, черт возьми, ее имя тоже на мне написано, только чужими буквами на выученном еще мной языке, написано на затылке, чтобы все могли прочитать, но только не я, где ты, свобода, где ты, как тяжело улыбаться врагам, сдаваться смиренно, хорошо, хорошо, я не могу так больше, я слабее, чем думала, я признаю, я признаю, буквы – фигня.
Ты разве не слышишь, что меня тошнит словами, они ничего не значат, потому что именно сейчас я не способен красиво и кратко, красиво и длинно выразить птицами, буквами и словами то, что хочу выразить; так не дохнут, так не преступают черту, так не говорят спасибо, не говорят люблю, так не делают, милая, так не делают, чему тебя учили мамы, все тридцать три штуки, куда ты шел, когда направлялся в школу, и куда приходил, когда путь твой был завершен? Явно не в класс, куда-то совсем в другие места, например, в тюрьму, например, на кладбище, ты лил слезы над чем? – ни над чем, не скажу никогда, это не топчут словами, честных слов не бывает, бывают лишь честные ощущения, но и им я не верю, они эфемерны, у них нету правил, их тоже никто ничему не учил.
И в конце-то концов, это главное, что я хотела сказать, но не смогла, это пряталась мраком и тьмою и сгустками ночи и крови запекшейся в складках, морщинках души моей, нет, не гладь меня, не люби меня, порви меня еще раз, может быть, тогда у меня хватит злости, хватит обиженности-ни-на-что, обессилевшей жадности до себя самой, может быть, я смогу, я смогу наконец сказать, выплюнуть, проблеваться, отрезать, изрыгнуть, поранить, истоптать, накричаться, наплакаться, чтоугодноещеивлюбомколичестве, янемальчик, пойми, это сложно, но раз уж я понял тот факт, что я слаб, то хорошо:
рви меня, сколько хочешь, топчи меня, сколько надо, целуй меня, если хватит дыхания, танцуй на ошметках правды моей и сил моих, кровавые жертвы тебе, как зверю, к сердцу которого привязаны нитки, вшитые в сердце мое,
настанет день, и я их отрежу,
а пока:
можешь спалить мой дом, сложив детский костёр из спичек, можешь убить моих родственников, хотя их я люблю больше, можешь порвать мою одежду, оставив лохмотья лежать на снегу, можешь заразить меня чем угодно, сифилисом или СПИДом, можешь съесть мою правую руку, и левую руку тоже, глаза пожарить на завтрак, ноги оставить котам,
можешь порвать мои любимые книги, смешать воздух, которым дышу, с ядовитым газом, можешь налить мне в кофе цианистого калия, можешь делать, что хочешь, с моими мечтами, мыслями и душою, испогань мои мостовые, взорви мой город, забудь мое имя, напиши обо мне неправду в сотни газет и периодических прочих изданий, назови меня сукой и блядью, перекрась мое небо в любой неправильный цвет, оставь в моей крыше дырки, сорви со стен чужие картины, напиши всем моим друзьям, что я их ненавижу,
делай. что хочешь
потому что я все исправлю,
я буду ползать по полу и вытирать своей кровью следы, которые ты оставил, я буду сдирать твои слова на моей коже вместе с кожей, я буду отдирать твои поцелуи от своих губ вместе с губами, запах твой от себя вместе с волосами и одеждой, я сошью себе новое платье и новую обувь, отстрою свой дом и поставлю в нем новые стены и крепкую крышу, небо над своей головой я проветрю, затем перекрашу, размешаю новую краску в утреннем кофе.
Мне не хватит на это сил, никогда, ни за что, но я буду стараться, что мне еще остается, я буду звонить друзьям и клясться в вечной любви и вечных пороках, буду рыдать над трупами тех, кого ты убил, я придумаю себе губернатора и начерчу план города, в котором и буду жить [дада, в этих планах мне самое место], и счастье свое несбывшееся – непременно проще тебе, хотя не забуду, как обычно, я помню то, чего помнить не любят.
Лохмотья – отдам ветрам, пусть унесут туда, куда люди не смотрят.
Песню, которую я не спела – нашепчу птицам.
Слова, которые не сказала – увы, уже не скажу.
Сердце, которое сдохло в конвульсиях, не выдержав этого стресса – похороню в болоте, не исполнив положенных танцев.
Счастье, которое не испытала – сохраню в небе, в траве и в деревьях.
Меня хватит только на сон, на несбыточный сон, в котором я стою, улыбаюсь, меня уносят большие волны, я не могу им сопротивляться, я стою на прибрежных камнях, и папа плывет ко мне с берега, чтобы спасти, но я знаю: не доплывет, меня унесет в открытое море прежде, чем он достигнет границы с неведомым.
Я надеюсь, я отдохну, мне предстоит большая работа: отдраивать свою душу, отстраивать свою душу. Я не умру, слышишь? – я обещала одной девочке, что не умру, хотя всё это, по ощущениям, – одно слово, но я не умру, я обещала, хотя честных слов не бывает, бывают только честные ощущения.
Убивай моих волков, моих птиц и меня саму, убивай моих людей, мои книги и мои мечты, сжигай мои дома и мои корабли, топчи мои рукописи и рисунки. Играй в это всю ночь, играй в это всё утро, я буду улыбаться тебе, смеяться заливисто и говорить: так и надо, топчи, убивай, не страшно, отстрою, исправлю, напишу новое, воскрешу старое, царапай, порти, выжигай, мешай с грязью – только уходи же потом, уходи.
.
