ну давай, давай, давай играть, я буду стоять на углу и пытаться поймать за хвост пролетающих птиц и ухмыляться зверски, а потом смеяться и пить их кровь, чтобы стать сильнее.
я буду ходить босиком под дождем, чтобы смех мой долетал до самых окраинных спален, в которых головы спящих наполнены снами, окторые пахнут, как дым.
я буду могущественным, как кто?
я буду правильным, как царица
я не умею жить нормально, но зато я умею летать, как птица,
и ловить этих самых птиц за хвост, просто ты не пришел вовремя, опоздал на немного вечностей, и пока тебя нет, я жду тебя за углом и ловлю этих птиц, чтобы выпить их кровь на обед, вытереть красное с губ и тебе улыбнуться чуть-чуть живее, чем мог бы
у меня в глазах сияют, сияет что-то, какие-то смешные огоньки, они умеют, умеют больше, чем,
но я могу, могу тоже, я же могущественный, как кто,
и тоже торжественный, как царица.

Вчерашнее, не выставленное вовремя по семейным обстоятельствам =)
Рамочка портит всё, ибо это был пятиминутный набросок, а рамочка смотрится аккуратно.
В общем, как всегда, фигня.
Просто идея, котору спер из своего средневекового наброска левой рукой, нашкрябанного на каком-то уроке зимой.

Смотреть

для Тау.

Девочка, что тебе подарить – осень ли,
серебром и золотом обшитую на рукавах?
Разве тебя, девочка, бросили,
чтобы ты умела так тосковать?
Дым. Дым прячет седая листва,
он вьется вокруг елей и свивается в нить;
если умрешь молодым и не сосва–
танным, то разве не захочется еще пожить?..

Не всё в этом мире можно делить на двá,
потому что единицы следовало сложить.

Глава пятая, после этих слов – другие слова,
сочетанье которых способно с ума сводить.
Если вдруг так сложится, что я окажусь права,
прикажи слугам моим меня не будить.

На воспоминаньях – пыль, а впрочем, всего на миг
можно поверить, что норны порвали швы,
и настоящее с моего полотна состриг
кто-то, кто спрятался ночью среди листвы.

Только вот все слова, которые на обложках книг,
напоминают мне имя твоё, увы.

Девочка, что тебе подарить? Горечь в моем вопросе.
Если бы знал, то к ногам бы твоим всё бросил,
но хочешь, я просто приду на чай к тебе часов в восемь
и заодно подарю тебе эту осень?..

все невообразимые труды
не принесли мне ничего, кроме горя.
в моей глубокой любви нет иной воды,
кроме моря.
всё, что я познала с тобой – это тоска
о мире (море?) холодных грёз.
если моя глубина для тебя мелка,
то долей в моё море слёз.
если ветра мои для тебя холодны,
погрузись в бесконечную зимнюю дрёму.
я хочу, чтобы в небе ночном для моей луны
было место, которое можно назвать домом.

Я чувствую себя бесполезным только за то, что я – далеко. На-
деюсь, ты сможешь меня простить, если я с балкона
прыгну вниз, ко–
нечно же, пьяный вдрызг, ко–
нечно же, оттого, что ты не близко.

Ты далеко.


Я чувствую себя невозможным, черт возьми, это вообще реально –
жизнь после тебя?
Параноидально, во всяком случае, неосторожно,
как можно
было отпускать тебя туда, пусть даже скорбя,
и приклеившуюся улыбку с губ соскребя,
я буду врать всем безбожно
и неумело
о том, что в мире есть место дробям,

ведь я – не целый.


Я чувствую себе придатком к чему-то грязному, к но–
гам бы твоим бросил всё, а сам в окно
бы себя выбросил, чтобы забыться. Так мно–
гие делали до меня, почему же я – исключе–
ние, какое всё это имеет значе–
ние, когда я уже много ночей
не вижу тебя, ведь всё черно,
и дно
мира уже затягивает меня в приключение,
ведь смерть – это именно оно,
верно?

Ну каким надо быть,
чтобы
любить тебя вплоть до гроба
и просто любить?..
Последнему кораблю би–
сером вышит путь
серый
до самого горизонта.
Какие, к чертовой, полумеры?
Плыви, в своё Монте-
Карло, тебя не вернуть,
хотя всегда остается вера
в то, что ты постучишься в дверь
и не развеешься, как химера,
когда я тебе паль–
цами и губами объясню, как жаль,
что ты уехала куда-то дальше, чем в Тверь,
и ты увидишь в моих глазах
хрустальных
страх
такой ненормальный,
боязнь, что ты развеешься в пух и прах,
и лучше тысячу раз прове–
рить и убедиться еще раз, что ты рядом,
и закрепиться в своих правах,
чем вечно мучиться и дрожать:
повторное бегство – такой зверь,
который плюется мгновенным ядом,
который убийственнее ножа
и этой вашей кедавры авады,
и жизнь не стоит таких потерь,
поэтому не уезжай, прошу тебя, не уезжай,
не надо.

В колонках играет - Caprice - Of Amroth and Nimrodel

Написано вот только что и в совершенно больном состоянии, поэтому для чтения не адаптировано, никакой литературной ценности не несет и вообще никакой ценности, так как, на мой вкус, смахивает на какой-то девчачий сопливый фикшен.
Но на самом деле этот чертов образ мальчика, который придуман совсем не для этого рассказа, - он меня ударил по голове, потому что мне так и не удалось нарисовать именно то, что я хочу, и это вывело меня из себя.

Читать.

Ты – белый? Ну если только покрасить спину и волосы белой краской.
Ты делай всё то, что способно в будущем превратить нас в сказку.
Ты – смелый, как смех того, кто способен мир наш поднять на воздух.
Ты – мелом умело на небе рисуешь звезды.
А я молчу.
Когда я молчу, ты уходишь, хлопая дверью, выкрашенной недавно,
сед и угрюм, бел и расстроен, ты самый славный, хотя и думаешь, что ты главный,
мой своенравный, когда-нибудь сходим с тобой к врачу в том смешном халате,
и он поведает, что я плАчу, а не плачУ, а ты вот платишь,
потому что правильно делаешь всё, чтобы деньги были в твоем кармане.
эти милые мани-мани,
которые скапливаются на счету без всяких понятных мне оснований,
впрочем, это не моё дело. Моё дело –
это следить, чтобы ты был полностью белый-белый:
и совершал всё то, что немыслимо, невозможно,
неосторожный мой, я безбожно
выкрашу белой краской спину твою и шевелюру,
на что ты скажешь мне, что я полный дурок,
а я скажу тебе: да плевать, только делай! – делай
всё то, что потом какой-нибудь престарелый
художник в порыве бешенства на гравюру
сюжетно влепит, добавив птичек, яиц и гнёзда,
давай, мой смелый, вставай на цыпочки, ну и мелом
рисуй на небе смешные ночные звезды.

В твоих светлых глазах – холодные камни моря,
что во льдах, там, на севере, ветры сдувают пепел
с твоих темных волос, в знак не-траура и не-горя,
в этом мире теснимся рядом, как будто в склепе,
и прозрачные пальцы создателя лица лепят,
и с сюжетом, придуманным нами, он явно в ссоре,
впрочем, это еще не беды, поверь мне, а есть ведь беды.
Ты, наверное, знаешь их все и давно мечтаешь,
чтобы губы твои её вновь не могли изведать,
эту соль морскую и боль, это белую птичью стаю,
что кружится над трупом айсберга, и кричится
лишь о том, что потерян рай и дорога к дому,
только знай, что неважно мне, что ещё случится, –
я, как ветер, пепел сдуваю. Всё будет по-другому,
может быть, не лучше, не правильней, не яснее,
но зато талантливей, ярче, злее,
ну и легче, чтобы крылья свои, белее
паруса, расшвырнув по небу, птицы
брали чуть-чуть южнее, и летели туда, где слегка теплее,
чем в морях, окованных льдом на твоих ресницах.

Сегодня ценой больших усилий получил-таки планшет (параллельно познакомился с юношей на остановке). Наверное, доволен. Но я сегодня как-то безымоционален, так что радость, наверное, будет после. Планшет хороший.
Пожалуй, я ожидал худшего.
Ла-дно, ладно, если бы я сегодня больше спал, то я был бы в восторге. -)
Родители в кои-то веки забыли про ремонт и прочие дела и проявили хоть какую-то заинтересованность (новые предметы, важность которых им понятна, их интересуют, да). Контур для этого набросал показательно для них, им понравилось.
Потом решил дорисовать бэкграунд и раскрасить.
Небрежно, но с теплотой.
Ната, тебе.
Уменьшено, но оно небрежное и так смотрится лучше, наверное.
Смотреть

...А я пойду по городу пешком,
скрепив ботинки и шнурком, и ремешком,
и ленты в волосах свяжу кольцом,
я буду девушку искать с твоим лицом –
лицом неузнанной богини.
Я буду плакать, звать и спрашивать прохожих,
"А вы не видели когда-нибудь похожих
на нее?" – конечно нет, никто не знал,
и все же я останусь допоздна,
чтобы найти тебя примерно в середине
толпы и вечности разорванной мечты,
и не поверить тем, кто думает, что ты
исчезла, не найти, не вспомнить черт
лица, не повторить всех тех очер–
ченных природой тонких линий
лица и стана, хочется обнять
и не пускать,! вдыхать! вдыхать, чтобы понять,
что изменилось, суть или вода? –
я всё равно не отпущу и не отдам
тебя судьбы непрошеной лавине,
ты не прервешь свой путь на половине,
тебе в конце пути горит маяк, –
и это очень здорово, ведь так
ты доберешься до конца, увидев синий
океан, и улыбнешься. Не забуду
тебя, ты - моё маленькое чудо,
и ты – как целый мир, и неспроста
в нем где-то есть волшебные места:
там, где-то подо льдом, там, в сердцевине.

море. там, за окном – море, оно долбит шумом дыхания своих волн.
горе. там, в голове – горе, оно сжимается кольцами, вызывая стон
и усмешку со стороны бога. чего вы ждали, хороших снов?
нет, только не сейчас и не с вами, может быть, весной,
когда распустятся эти цветы забвенья и отреченья от имени своего
когда ты в дом зайдешь и на мгновенье перепутаешь его
с дворцом и счастьем, любимым кровом, и я тебе ласково улыбнусь
я сплю, любимая, сплю, родная, и я, наверное, не проснусь
потому что там, за окном, море, и много душ и свежего ветра
мое горе не знает границ и тянется тысячу километров
туда, далеко, где много птиц... Если здесь будет гроза – стань ей,
и на мгновенье закрыв глаза, я услышу твое дыханье

Я хочу уметь так писать, знаешь, чтобы, читая, ты сходил с ума, и чтобы сердце становилось чужим, пока эти буквы танцуют под взглядом. Чтобы ничто не могло остановить тебя, пока ты не дочитаешь это, ты будешь повторять это про себя, как заклинание, полувосхищенно-полубезумно, смотреть картинки, не как кино, а как пляски галактик в руках божества, ты давно потерял разум, погрузившись в мир, нарисованный символами, ты давно уже стар, как вселенная, и молод, как нежная листва за окном, и чтобы ты вдыхал в себя водух, как целовал невидимое создание с ясными глазами, и чтобы ты выдыхал воздух, словно умирая и закрывая глаза в последний раз; о да, я хочу уметь писать так, чтобы заколдовывать и ум, и сердце, и приглашать душу на прогулку в такие дали, которые могли ей присниться только в чужих снах, и чтобы она шла туда непременно босая, непременно в зеленом, и плечи - оголены; чтобы дурман в голове рассеивался только к следующей жизни, да и то не совсем, оставляя тягучий, прекрасный, невообразимо притягательный след, и чтобы хотелось смеяться и плакать просто так, потому что ты слишком живой, пока это читаешь.
По-настоящему жив лишь до тех пор, пока эти слова сменяют друг друга, а как только кончатся - ты всё равно будешь наполнен ими, потому что без них - нельзя, невозможно, немыслимо и пусто, они - это стекло, через которое ты можешь подсмотреть самые свои любимые чудеса, они - это дверь, за которой кроется смысл жизни и пол для твоих танцев (босиком и непременно в зеленом). Они - это единственное, что ты хочешь видеть и чем хочешь дышать, пока не надышишься, а ты не надышишься никогда, потому что в них есть то самое сумасшествие, которого и не хватает тебе для того, чтобы жить вечно.

Какого черта тебя занесло в мою душу и мысли мои? Твой разум острее, а чувства суше, нам не сойтись, хоть сто раз ты в меня вплетись, хоть стань моим мужем – а всё равно я дерево, а ты бревно, и это ясно было уже давно, так что давай, изнутри наружу –
проваливай! –
нет, постой. Черт возьми, ну да, ладно, ты мне нужен. Ты, сложный мой, непростой, давай, останься со мной, ну же! – останься на ночь, или на сто (ночей, а можно и лет), никого дороже для меня нет, и вообще я испытываю восторг, представляя себе будущий разговор:
– Какого черта ты еще тут?
– Ты сказала, чтобы я остался на пять минут.
– Останься на ночь, не выгонять же тебя во двор.
– Как скажете, королева, спасибо за приговор.
– А ты меня послушаешься, такую злую?
– Приходится.
– Так поцелуй же меня!
– Целую.

10.08.07

Именуемый собственным криком,
именованный собственной болью –
взяла ли бы я имя твоё себе? О да.
Если бы сказано было – умри-ка,
посыпь-ка раны свои солью –
я бы сделала. "Вечно" страшнее, чем "никогда",
я имею в виду, ели изначально ты человечен,
ну а если вечен,
то что тебе стоит еще пару вечностей подождать.

Вот сиди и жди, меняя свою одежду
с белой на черную, реже – наоборот.
Наверное, верно ни то, ни другое, а что-то между,
что и ведет прямо до тех ворот,
за которыми кто-то тебя убьёт
прежде,
чем умрет надежда,
это тот не(на)видимый круговорот
грехов и мыслей в природе.
Это такой не слишком ожиданный поворот
событий, единственный в своем роде.

Что ты будешь делать, растерзанный? – опять ждать
кого-то с именем, похожим на то, что
ты выучил вместе с криком услышанным: "Никогда!" –
это кричал наемный убийца или святой,
потому что больше никто не знает, что за дверью стол,
а на столе карты (с именем), которыми делать выбор
чёрное-белое, что выбрали вы бы?
1) Убить, защищая себя; 2) погибнуть; либо
вы можете просто уйти и вернуться потом,
но при всём при том,
уйдя, вы не скажете богу "спасибо
за этот чудесно придуманный мир и за праздник".
Есть вещи похуже петли или казни.

Так что же ты делать будешь, шепча
вслух
имя? – шептать его вслух и бредить,
возможно, что это имя – прозвище палача
или название сборище глупых больных старух
(пардон, леди),
нужно будет проконсультироваться у врача
и попросить, чтобы все осталось между нами двоими –
не странно ли, что во сне крича,
я выкрикиваю именно своё имя?

10.08.07

Да, я покрасилась в черный, чтобы быть хоть немного похожей,
да, я смотрю свысока и кривлю свои губы –
но это
достоинства ради, которым в избытке ты тоже
был наделен, и я лишь пародирую грубо
поэта,
стараясь понять, перенять, ну и, может, проникнуть в зловещие тайны
того обелиска, в который упрятал ты черную душу
свою, тоже черного – это, наверное, ради дизайна? –
как всегда, бесподобно,
удобно –
ничто не прорвется случайно
наружу,
ничто не скребется внутри? –
нет, замри и послушай! –
скребется и воет, так лучше замок отопри,
ну не на парадной, так хоть у подвальной двери,
чтоб я прокралась и осталась в твоей темноте,
с тобой, на века,
в чьей-то левой руке – чья-то правая будет рука,
и молчание, ибо слова, что понятно, не те.
Ты не бойся, я тоже привыкла к такому порядку:
презрительно губы кривить, убирая упавшую прядку,
улыбаться, как смерть, и смеяться и горько, и сладко,
и учиться летать – я умею, и ты тоже сможешь.
Хотя, черт подери, мы с тобой совсем не похожи.
...но совсем ли? Наверное, нет. Есть какое сходство,
разумеется, в этом и есть то твое превосходство –
есть какие-то взгляды,
сверху вниз, снизу вверх, отравление медленным ядом –
и подошвы, которые лепят в чернилах следы.
Мы с тобой не сойдемся до той со смертельным исходом беды
(и поверь, это тоже бывает наградой)
(буква эс) я не выносу просто такой человечной среды
и умру, чтобы быть – вот как ты! – нет, чтоб просто быть рядом.

10.08.07

Тоже небрежно, зато не в мультяшном стиле -) Как-то он на бумаге лучше выглядел. Там тени изящнее были -)
Вот.

Фанарт по гп -) Наброски. В центре не слишком получившийся Гриндельвальд, но я от самого персонажа в полном восторге, конечно.
Картинку уменьшил, теперь маленькая -)
Вот.

Еще фигня. Меня попеееерло.
Я ему даже имя придумал, но не скажу.
Читать далее...

В колонках играет - within temptation the swan song and mother earth (orchestra version)

Нарисовал для жены. Имейте в виду, он бледный, патаму что он такой красивый тролль :)
Читать далее...

Эта тонкая грань между падением, попаданием и опадением, между увяданием и уведением, между свиданием и сидением – все это тонко, всё это звонко, как колокола, да и я не настолько мала, чтобы не понимать, как что называть, и как надо разрывать, чтобы все сломать. Есть расслоение и ослабевание, твердое знание и тяжелое узнавание, есть просто настроение, а есть гниение, прямо-таки нагноение, у которого нет основания, только мания тления, желание внимания и притяжение разложения. Есть такое мнение, что пишется не разламывание, а разломание, то есть всё – на части. А много ли надо мне для счастья? – да нет, не много, только умение отличать попадание от падения, гадание от гадения, и Трансильванию от Пенсильвании, больше мне ничего не надо. Ну может быть, еще чуть-чуть шоколада, чтобы видеть разницу между адом и просто распадом, и это было бы уже просто везение, весеннее опадение – листьев ли, нравов, чему там есть, куда упадать, но чего гадать, когда у нас есть право глядеть, не причиняя вреда, городеть, то есть строить города, откуда течет вода на шляпы замужних дам, так вот в этой самой воде всё есть. И масть, и месть, и часть, и честь, и всё прочее, что там нужно, чтобы не упасть, не впасть и не пропасть, а то тут, видишь ли, везде размножение, то есть, простите меня, уважение, а может быть, и разложение, хотя, впрочем, разоружение и раздражение тоже подходят. Вот ведь какое у меня воображение, достойное обожания, единственное в своем роде. Любое движение – это от лежания, и плохо сказывается на моде, так что следите за своим окружением (округлостью?) и изменением в погоде, а то подобное подражание обеспечит вам поражение в народе. Поэтому не надо ни дорожить, ни дорожать, а еще дружить и дрожать, а то это бесконечное дорожение, дружение и дрожание, – всё это прямо-таки унижение для горожанина. Он уже замучился выбирать, трансильвань-пенсильвань! – слишком разборчивых надо карать, затыкать их заумную брань, а то они так и будут орать про свою тонкую грань.

31.07.07

Ну да, прости мне мою безумность, прости мне склонность смотреть на мир через стекло цветное, как сквозь бездумность, оно просмотрено мной до дыр, как самое любимое, знаешь, самое сенсационное синема, моё присутствие – неуловимое, как присутствие каждого, кто сошел с ума;
ведь кто докажет, кто уверит тебя в том, что нет никакого фантома, ведь никто не стоит на страже, не стережет мой дом, поэтому у меня не все дома; но не стоит глаголять свысока мне, упрекать, что всё было неискренним, ненастоящим, это как камнями кидать из пращи (заткни свои камни), тебе стоит подумать о том, чтобы молчать чаще,
если говорить редко, то слова становятся слаще,
да и красивее, и проще,
где-то там те роковые мощи спрятаны в роще,
иди поищи, и загляни по пути в чащу,
откуда ничей труп никто не утащит,
в общем, ты уже сам видишь, мой тощий,
что я – это случай пропащий,
что у меня больное воображение, да-да, оно смертельно больно, но оно занимается саморазмножением, потому что оно умно, но это даже не партеногенез, это почкование, уж прости мне это толкование, я понимаю, что тебе уже плохо без
привычных реалистических понятий и мысли, что один пол любит другой пол; это потому, что ты пропускал меньше занятий, а я вообще не любил школ и не видел смысла царапать ручкой (правой) казенный стол и складывать эти числа, по моему опыту лично один плюс один равно единице, и пусть меня в покое оставят; но мне за это, сам знаешь, не поставят отлично, и можно даже убиться – всё равно не поставят.
Прости меня, прости мне многое, я вижу, как тебе неприятно со мной общаться, милое ты моё двуногое, ну не могу я ради тебя упрощаться, я не могу лишать себя крыльев и цветных стёкол, я не могу покрываться пылью, повернувшись к миру одним боком, ну я же не памятник вашему роду, к тому же сколько в мире другого народу, вот им и предписывай свою точку (и зрения, и с запятой), а я – не твоя дочка, да и ты, уж прости, не святой.
Только не надо, не надо не верить, не надо думать, что я врала. Сказки – тоже правда, по крайней мере, те, по которым сложено много баллад. Мудрость прошлого преумножена в этих словах, но не в головах, а в головах много мороженого, хотя, может, я и не права.
Ну прости меня, прости моё самолюбие, прости грубую, прости брутальную, ну я же не требую, чтобы меня, такую особую и многограннолобую, честно любил. Только не говори мне: "Ты ненормальная!", я же не говорю тебе, что ты дебил. Я на самом деле не больная даже, а просто печальная, и нет никакого фантома, потому что никто не стоит на страже, и все сбежали из дома, предпочтя ему дорогу дальнюю.
Только не лови мою реальность руками – всё равно не поймаешь, она не любит соприкасаться с дураками, знаешь, она любит лишь меня и другие книги. И лучше поверь, что с каждым мигом время не становится короче (наш срок бессрочен), а у тех рабочих, кто запоминает всякие сантименты и цветные моменты, есть шанс вместо жизни просмотреть киноленту интереснее прочих, да и слаще;
да и красивее, и проще,
если голодать чаще, станешь совсем тощим,
и будут твои мощи спрятаны где-то в роще,
в темной роще, а может быть, даже в чаще,
всё промокло, твой труп сгниет, но сначала он закоснеет,
так что это ты, а не я, пропащий,
зачем смотреть сквозь цветные стёкла? – а так вкуснее.

Вернулась. Но вы об этом не знаете, договорились?
На закономерный вопрос: "Ну как оно там?" - отвечу: "Жить можно".
Все остальное - пыль и болотная тина вам знать не положено. Просто не хочу. Лень. То, что можно сказать - скучно говорить, то, о чем говорить интересно, описывать не стоит, да и не хочется.
Всех рад видеть.

Творчество смиренно выставляю) Все, кроме некоторых вещей. Они - потом, если сбудутся, то потом, потом, может быть, в личном порядке, может, в порядке общественном.
Но пусть сначала сбудутся, а то чего пыль с пустоты вытирать.

Сначала то, что было накорябано-нацарапано в рифму.

Недожизнь
по три дня на дорогу
кривенькое
недоталантливо, имхо

Теперь пошла нерифмованная проза.
Никто не придет
Миниатюра
Нитки
лодочник
Маме

P.S. Я вас всех рад видеть. Но: большая просьба о встречах договариваться предварительно, а не в день встречи, ибо я... психологически мало расположен к общению, дайте чудовищу подготовиться к)

P.P.S. Совсем забыл, идиот неблагодарный. Спасибо Сирою за приезд)

Слышишь? Падает снег, приземляясь на наши крыши. Нет, не слышишь, потому что снег падает в наши руки тоже. Чувствуешь? Это дождь: он смывает с уставшей кожи память о нашей боли, выражения наших лиц в момент (ты помнишь) разлуки, он ложится на перья птиц, не знавших пока неволи, и любовь моя – слышишь? – не знает границ, удивительно даже, что ли – как-то так, хрипло, неловко, будто я – хвост некрасивой мыши, попавшей к тебе в мышеловку, но всё неважно. Я помню запах, слышишь, я помню твой запах, отцепи от мыслей своих темную тень и светлую негу: завтра снова наступит день, завтра снова шляпу на нашей крыше занесет снегом. Белым снегом.

Черт возьми мою душу, черт возьми,
Просто послушай меня, послушай, прими же меня, прими.
Голос твой становится глуше - попробуй тебя пойми.
Просто не считая тебя, на суше мне так одиноко с людьми.

заговор

Пальцами расплетала косы, вплетала в волосы себе полынь. По огонькам горячим ходила бóсой, смотрела косо на жителей, говорила: сгинь. Сгинь, голова, пока боль нова, пока проблему можно решить, просто забыв. Закусив губу и не взвыв: сгинь, боль, я не сдамся без боя, я не хочу ночевать, на луну воя, не такой уж хороший из меня воин, чтобы идти на вы. Сгинь, любовь, лучше предательство для меня готовь, чем такую любовь, слышишь? – сгинь и не прекословь, судьбина. Лучше изранить в кровь лицо и спину, лучше превратиться в болотную тину, чем вот так жить, честно. Сгинь, нежность, сгинь, ласка, откуда это взялось, неизвестно, но откуда-то ведь взялось, будто ночью снежной пришло из сказки, постучалось в сердце и срослось: срослось корнями, слышишь меня? – корнями в почву, я измеряю вечность свою днями, а смерть свою измеряю ночью. Они бросались в меня камнями, слышишь? – и я убегала от них далёче. Срослось, срослось веточками, листочками, я писала письмо тебе только точками, да не ко двору пришлось, поэтому не отправила. Зачем, спросишь, зачем я вас всех оставила? – я вырыла себе нору, и когда я ушла, всё понеслось со скоростью стрел, дни-недели-года, но я выжила, хотя ты меня не грел, тем и горда. Сгинь, сгинь, изыди, иди другими путями, путями царей и цариц, а не со мной. Выйди, выйди вон, не поймаешь меня сетями, как ловил ты других птиц под луной. Сгинь, сгинь, увянь, стань кем-нибудь другим, чем-нибудь иным стань, и я буду спокойна. Увы, я слишком привыкла себя ранить, чтобы участвовать в людских войнах. Поэтому лучше я перевяжу тридцать три травы, вплету их в волосы и скажу: сгинь, сгинь, уйди из моей головы, – слегка охрипшим голосом прикажу. Сгинь, а то будет плохо, хотя было тепло – холодно теперь, так что сгинь, ворожу, сгинь! Я тоже из чуженебесных богинь, хотя время моё летит, как ветер, и сердце моё – в ледяной воде, я знаю: быть беде. Просто чем больше я маюсь на этом свете, тем меньше и меньше люблю людей.

Ну давай плести чепуху нитками, я согласен, у меня под полом восемь клубков и веретено. Ну давай обменится словами, как маргаритками, поить себя валидолом, держаться за руки, идя в кино; ты будешь делать вид, что не знаешь, что у меня под подолом есть восемь ракет и второе дно, ты скажешь, что думаешь, будто у меня ничего нет, да я вообще почти голый, да-да, конечно, мой родной. Я умею стрелять глазками, могу готовить омлет, только умоляю, скрой этот факт от моих подруг. Давай вообще говорить подсказками, только надень бронежилет, чтобы когда я глазами стреляю, ты не умер от ужаса (ну, вдруг). Если тебе очень надо, я могу быть твоей невестой, могу раскрасить свое лицо красками, а могу помыться и быть чистым. Я знаю одно место, там будут рады, если ты говоришь сказками, там вообще любят фокусников и артистов. Только давай мы туда не пойдём, разве на наш спектакль не будет аншлага? Давай уж как-нибудь вдвоём, я буду играть чудовище, ты – мага. Хотя у нас не получится, мы топчемся, стоим на месте, не ступив ни шагу, если честно, мне уже надоело мучиться, ожидая, ну когда же я буду твоей невестой, мне что, надо помахать флагом, чтобы это могло случиться? Может, мне надо в лягушку превратиться, или как ещё извратиться, написать на лбу, что я любуюсь тобой, что я в гробу видела все эти предрассудки, что я уже третьи сутки обманываю судьбу и шучу несмешные шутки, накладывая табу на всё то, на что раскатала губу? И это всё, чтобы ты обратил внимание, ну хоть что-нибудь обратил на то, что я теперь за создание, посмотри, во что ты меня превратил, видишь, я теряю сознание от понимания, что среди светил ты выберешь то, дневное, неважно, какое, главное – не меня, да, я просто и тупо ною, это что, так сложно понять? Я же плачу в три ручья, в пятьдесят рек реву, я теперь самая не своя, ничья, хватаюсь за голову и волосы рву, причём в прямом смысле, у меня мысли все коромыслом вокруг идей, а ты злодей, обманщик, карточник, лицедей, хвост трубой, а я к тебе на концерте падаю – ах! – в объятья, и когда я с тобой, страх смерти проходит – с какой стати? – и для тебя надеваю красивое платье, то самое, где подол. От взрыва моих ракет отваливаются плитки, мир потрясается до самых основ еще при первой читке, хотя все слова – всего лишь ода моему стиху. Но я смотрю на тебя – у меня нет слов, так что я достаю нитки и начинаю плести чепуху.

в моих фразах ни складу ни ладу и способность мыслить кажется адом я бы вышел к тебе навстречу до не в чем | слова кажутся ядом просто сядь рядом и мне станет легче просто закури свою сигарету пусти свой дым в мои глаза а то без этого у меня нету ни одного оправдания своим слезам | а потом выслушай мою тишину до конца и уходи быстро пока я молчу и не открывай мне своего лица подожди пока я с кем-нибудь обручусь

в моих песнях ни текста ни голоса ни в одну ноту не попаду я заплетал бы в косу свои волосы но я их просто свернул в дуду | так проще поверь хоть и не так красиво даже моя дверь открывает тебе то какой я ленивый | и лучше вообще внутрь не заходи постой на пороге и закрой дверь только тихо не разбуди в моем сердце то есть в берлоге моей живёт зверь | но когда ты пойдешь обратно оглянись и не делай шаг вперёд это с ума сведёт меня троекратно а тебя с ума не сведёт

мы расстанемся очень скоро я не буду тебя держать в моем голосе не будет укора и он даже не будет дрожать когда я буду говорить «прощай» обещай мне что будешь счастлив, друг, и что душу свою не пропьешь впрочем лучше не обещай а то вдруг это будет ложь | а я так устал понимаешь в каждом слове моем сотня лет пустоты я думаю ты и сам всё знаешь мы ведь с тобой много вечностей как на ты

да я в курсе что ты не знаешь как поставить точку как поласковее меня послать (на какую-нибудь из экскурсий) только не надо делать из меня дочку и во спасение моё лгать | лучше просто затуши сигарету прямо о моё лицо и забудем об этом потому что это станет моим концом а потом ты молча исчезни как волна на другой частоте как во сне как в раскрывшейся бездне как в пустоте в паутине дней так может быть и скабрезней зато честней.

находить исковерканный смысл в разрозненных фразах пахнуть дымом чужих сигарет делать из мира случайно попавшихся чисел пророческий паззл и вообще видеть то чего нет иметь много дурных привычек не целовать любимых в губы и слишком порывисто обнимать друзей придумывая имя ветру не ставить кавычек возвращаясь домой думать а не остаться ли здесь, в подъезде?.. - может быть здесь переночевать переспать пережить впитать в себя запах чужих сигарет отрежь от меня голову и в узел руки мои завяжи я уползу от тебя на восьми своих лапах которых нет ведь я люблю говорить чепуху и вести себя странно вести себя дико оправдывая свой статус чтобы эти небесные там наверху подавились восторженным криком наблюдая наши дебаты раз в двадцатый а еще слышишь я буду петь тихо петь громко буду угадывать сложные числа из человеческих уравнений просто может быть у меня ломка по великому смыслу просто может быть мне мало собственных устремлений чтобы встать прямо и не свалиться инертно лицом в лужу но послушай я уже не такой упрямый чтобы не умереть под обстрелом ружей увы я не бессмертный просто я молю о помощи совсем не о мести но вокруг был суетный грохот я безуспешно пытался сложить числа из задачника но я всё-таки не умер в своем подъезде – это уже не так и плохо для неудачника.

В колонках играет - Башня Rowan - Красный Самайн, Ангел Катерина

«Ворох листьев наотрез
разлетелся между теми,
кто уверен, что они
знали правду обо мне...»
(с) Башня Rowan

Весна царила, листья просыпались, Небесный дуб утыкался в небо своею кроной, да так привлекательно, так привлекательно, что хотелось тоже – наверх, к облакам да звездам, вечно сидеть на ветке, болтать ногами над горизонтом и знать всё на свете про этот мир, дышать одним воздухом с вольными птицами, быть частью дерева этого, расти вместе с ним и сны одинаковые видеть с ним по ночам.
Может, если постараться, то так оно и будет?.. Сначала холодно, потом прекрасно.
— Куда же ты, мелкая, лезешь?
— На небо. На дерево, то есть. Руку убери и не мешай.
С невозмутимостью королевы младшая уверенно поставила ногу на широкий ствол Небесного дуба и пошла по нему наверх, как по дороге, только волосы тянулись к земле, помня о силе тяжести. Средней оставалось только стоять с открытым ртом: где же они сандалии ей такие купили, что...?
— Пирожки румянятся. Не подгорели бы, сходи проверь, нечего пялиться, — обернувшись, сказала младшая.
И продолжила путь.

— Почти месяц уже. Что такое с ней стряслось? И как вообще так получилось?
— Не суетись. Вон, суп помешай. Соль добавляла? Почему скатерть не зашила, я же просила. И хватит в окно пялиться, ничего там не изменилось.
Средняя всхлипнула, а старшая тяжко вздохнула.

— Её не видно! Старшая, ее не видно, совсем!
— Ну так туман же, понятное дело, тут в десяти метрах уже дома не разглядишь, а ты верхушку Небесного дуба разглядеть пытаешься. Успокойся. Ничего страшного. Наутро пойдешь проверишь, всё будет в порядке, там она, там, никуда она не делась. Да и куда ей деться, тут только одна дорога – вниз, а у корней, сама смотри, ничего не валяется.
— Нет, я так не могу, я так не могу!.. Вдруг что с ней?.. Мелкая, ты там?..
Если прислушаться, то можно было различить, как ветер доносит сверху ответ:
— Тут я, средняя, не волнуйся, все у меня отлично.
— Мелкая, зачем ты ушла?
— Красиво тут. Хорошо. Не переживай так.
Когда наступило лето, ветер стал приносить по утрам ее улыбки.

— Старшая, я боюсь!
— Сиди, я сказала. Выйдешь – как дам тебе больно поварешкой, гляди у меня. Сиди, я сказала.
— Но ее же ураганом снесет, ты смотри, какой ветрила, чуть деревья не выкорчевывает! Старшая, я так не могу, а вдруг что с ней!
— Небесный дуб никуда не денется, с такой громадиной ничего не сделается, а она, похоже, в него корни пустила уже. Не беспокойся. Сиди, я сказала. На вон яблочко съешь. Да, откусывай. Жуй. Пережевывай, да, вот так. Глотай. Сиди, дура, и глотай, да. Сейчас чаю сделаю.

Она сидела ровно. Края тела ее были размыты, сливались с корою дубовой, а может быть, это от большой высоты и просто снизу не разглядеть.
— Мелкая, ты там жива?
— Да.
— Тебе не холодно?
— Нет, средняя, мне хорошо.
— Тебе принести чего-нибудь?.. Хочешь яблочка?..
— Нет, средняя... лучше спой мне. Спой мне, пожалуйста.
— А... а что тебе спеть?
— Не знаю. Просто спой мне.
И средняя спела. И каждое утро пела, и каждый вечер, и ветер с неба приносил ей запахи настроений и холодную от высоты благодарность. И иногда – слова: «Да, средняя, и тебе доброго утра». «Да, средняя, и тебе сказочных снов».

Когда пришла зима, снежинки укрыли ровным слоем крону деревьев, подоконники замели и дорожки, а младшая все сидела на дереве, и руки и ноги ее примерзли к стволу, а может быть, что уже приросли. Всю зиму младшая молчала и, кажется, просто спала, прислонившись спиною к стволу Небесного дуба, только уголки губ ее иногда поднимались, будто ей виделись сны о весне, и ветер в такие дни приносил другим сестрам пахнущие цветами улыбки и какие-то теплые невысказанные слова.
Средняя пела ей даже в сильную вьюгу и сильный мороз, надеясь, что песни ее проникают даже в такие крепкие сны, какими спят все деревья в любую зиму.
А потом снова пришла весна, и все продолжилось.

— Мелкая, расскажи, что у тебя там.
— Сейчас такой красивый закат, средняя, ты даже представить себе не можешь, насколько.
— А ты расскажи, и я представлю.
— Ну, кто-то на небе, наверное, хороший повар, он хотел приготовить пирог с персиками, но у него убежала начинка, она разлилась по краям горизонта, запеклась белым тестом и выпуклыми облаками, и золотая приправа рассыпалась по окрестным деревьям.

— Мелкая, как ты?
— Сегодня небо белое-белое, это у небесного повара молоко убежало.

— Звезды, средняя, звезды – это сахарная пудра.

— А сегодня на закате тучи, как размазанная сгущенка. Сладкоежка этот небесный повар, однако.

— Она уже там сколько лет сидит. Кошмар. А как же нормальная жизнь?.. Как же дети?.. Ты смотри, у нее волосы отрасли, их уже сам черт не отрежет, такая грива, чуть ли не до земли, целая колонна!
— И что теперь? Ты это ей скажи, не мне.
— Вот и скажу.
Средняя выбежала во двор, и по тропинке – к лесу. Старшая бросила тряпку и пошла за ней, ругаясь под нос.
— Мелкая! А ну слезай, не то стащу тебя за волосы! — закричала средняя, топнув ногой.
Сначала ответом ей была тишина. Но спустя какое-то время ветер принес:
— Не стащишь, средняя, куда тебе.
Да уж, корни Небесного дуба куда как сильнее.
— Тогда жди, я сама к тебе полезу. Дерево твоё на лестницу пущу, будешь знать.
— Не надо, средняя. Мне же больно будет.
— Ладно, тогда держи волосы свои зелёные, я лезу.
— ...Давай.
Волосы ее и впрямь были под цвет коры дубовой и под цвет листвы дубовой, зеленые да темно-русые, русые да темно-зеленые, будто она сама уже стала деревом, и быть теперь ей деревом до самого конца бессмертия, жить столько лет, сколько колец образуется на стволе Небесного Дуба.
— Средняя, да куда ж ты полезла! А я?.. Средняя, сама же говорила: нормальная жизнь, муж, дети! А сама?.. А мне-то что делать?.. Ну хоть пирожок с собою возьми. Средняя!
Средняя быстро забралась по волосам к младшей, и села рядышком, и ветер донёс до старшей теплое пока еще: «Да, а сегодня небо, как кремовое, и корица ближе к краям, а вон там – обязательно миндаль».
Старшая тяжко вздохнула и пошла в дом. На столе остывал пирог, и прежде чем залезать наверх, надо было его съесть – обидно же, такое повидло пропадет.